Последний глоток сказки: жизнь. Часть I и Последний глоток сказки: смерть. Часть II

Глава 17 "Танец всене"

— Какого ангела!

Это Дору, не дойдя до столовой, стремглав понесся в дальнюю залу, служившую в стародавние времена комнатой для игры в мяч. Шелест сена причинял ушам нестерпимую боль. Такую, что на глазах проступили слезы.

— Святой Боже, Серджиу! Во что ты превратил зал?!

Игровой комнатой не пользовались почти три столетия, и любые манипуляции горбуна могли потревожить лишь пауков, укачивавших своих жертв в огромных серых гамаках под высокими темными потолками.

— В конюшню?!

Горбун замер с вилами в позе заправского солдата и молчал.

— У него совсем поехала крыша… Вот скажи, мы зря тащили в замок новую ванну?

Дору вцепился в свои растрепанные волосы и оттянул передние пряди за уши, но ответа так и не услышал, зато увидев, как побледнел слуга, обернулся к двери: граф стоял на пороге босой в закатанных выше колен влажных штанах и в наброшенной на голое тело рубашке, держа перед собой стопку полотенец.

— Может, с головой у меня и проблема, но со слухом пока все в порядке.

По тону Дору не сумел понять, насколько его слова разозлили отца. Впрочем, для воспитательной беседы время было не совсем подходящим — в зале появилась вилья. Она спрыгнула с подоконника раскрытого окна прямо в высокий стог сена, испортив всю работу горбуна. Однако Серджиу не шелохнулся. Граф ничего не добавил к своим словам. Он молча смотрел на Валентину, которая зажимала коленками мокрый подол рубахи, топчась в луже босыми ногами.

— Дору, затвори все ставни! — скомандовал наконец Александр, не делая даже шага от порога.

Заметив, что у отца трясутся руки, Дору быстро кивнул и запрыгнул на подоконник, с которого только что соскочила вилья. Граф между тем тихо отдавал горбуну распоряжения на счет молока, воды и льда.

— И все же, рарá, человечество за последние века ушло вперед. Вы бы просветили жену, если это ее идея рожать, как тысячу лет назад, в сене… Или… О нет… Как Дева Мария в хлеву! Я прав? Это ваша идея?

— Дору, разве сейчас время для теологических бесед? Поверь, в этом процессе и за пять тысяч лет ничего не поменялось!

— У нас скова есть ванна, — не отступал Дору. — Новая! Роды в воде больше подходят для вильи…

— Дору! — перебил граф нетерпеливо. — Скажи спасибо, что она вообще пришла в замок и позволила мне остаться!

— Ваш ребенок! — сдался наконец сын. — Рожайте его хоть на соломе, хоть на голых досках… Кстати, это надолго?

— В твоих книгах по родам в воде разве не написано, что первые роды в среднем длятся часов десять? — спросил граф с неприкрытым вызовом.

— Отлично! Тогда перед сном я лично занесу вам подогретую бутылочку крови, — вымученно улыбнулся Дору и направился к дверям, мягко ступая в своих стоптанных кроссовках, но не выдержал и обернулся: —А имя вы уже выбрали?

Но ответа так и не дождался, потому что граф стоял уже к нему спиной: он опустился на колени подле вильи и принялся обтирать ей ноги одним из полотенец.

— Ты что-то чувствуешь?

Вилья отрицательно мотнула головой и опустила бледные руки на живот, а затем на склоненную голову графа, чтобы оттолкнуть от себя, но вампир лишь крепче перехватил ее ноги и притянул к себе, лукаво глядя снизу вверх на вторую складочку ее подбородка.

— Ты мне еще спасибо скажешь, — прошептал он, целуя перехваченные пальцы вильи. — А я поблагодарю тебя прямо сейчас за то, что ты согласилась прийти сюда, чтобы я все время был рядом.

— Я не соглашалась на то, чтобы ты был рядом. Я согласилась на молоко. Где оно?

Горбун тут же бросил вилы, за которые держался, словно за пику, и метнулся к двери с несвойственным ему проворством. Граф возложил руки вильи на ее огромный живот и накрыл их своими ладонями.

— Посмотри на меня, девочка моя, — нежно прошептал вампир. — Я сейчас буду учить тебя дышать. Я знаю, что это трудно, но смотри на меня.

Он приоткрыл было рот, чтобы хоть как-то сымитировать вздох, но замер под прищуренным серым взглядом.

— Отстань от меня со своими дурацкими шутками. Я хочу танцевать! — чуть ли не закричала вилья и так резко отпрыгнула от графа, что тот угодил лицом в рассыпанное сено.

Вампир втянул ноздрями запах сухой травы, и ему показалось, что мертвые легкие открылись и каменная ледяная грудь поднялась. Но, конечно, то был всего лишь мираж, просто нос защекотало острой соломинкой, и тряхнув головой, словно жеребец, Александр вскочил на ноги, не заботясь о соломе, налипшей на влажных после вытаскивания вильи из пруда брюки.

Александр выбросил вперед руку и призывно загнул указательный палец с длинным темным ногтем. Вилья, замершая на каменном выступе камина, склонила голову на плечо и запустила длинные пальцы в волосы, плавно, прядь за прядью, приподнимая их. На фоне затопленного камина те переливались золотом, и граф даже непроизвольно зажмурился, словно ослепленный радостным майским солнышком. Не открывая глаз, он вновь повторил свой призывный жест и услышал, как прошелестела по соломе влажная ткань. Он приоткрыл глаза как раз в тот самый момент, когда холодная рука жены легла в его такую же ледяную ладонь и сжала длинными цепкими пальцами его пальцы. Его вторая рука быстро нашла округлившуюся талию, и, сохраняя необходимую для живота дистанцию, супруги мягко зашелестели по соломе босыми ногами, но вскоре шелеста не стало слышно вовсе, потому что вилья больше не касалась пола, а граф едва трогал солому подушечками пальцев.

Все смешалось в диком танце, сдобренном веселым треском поленьев и пропитанным первобытной силой огня. Граф слушал музыку сердца дочери, готовой вот-вот появиться на свет, и ему вновь начало казаться, что грудь его вздымается, но нет — это только лишь рубашка колышется в неистовстве танца. Красные блики огня отражались от бледного и влажного от недавнего купания лица вильи, придавая ее серому взгляду дьявольское бесстыдство. Рука ее мягко скользнула с его плеча на шею, и в тот же миг граф ощутил там влажное прикосновение ледяных губ вильи.

— Я знаю, что ты никогда не простишь мне этот поцелуй. Никогда… Но не укуси я тебя тогда, ты бы от меня ушла…

Но вилья не слушала и не слышала его слов. Ее лицо вновь было далеко от него, опаленное жаром камина. Подол длинной рубахи намокал все больше и больше, но вилья не замечала прилипшего к ногам льна. Она не замечала ничего, кроме безумного танца. Воздух вокруг танцующей пары колыхался, подобно волнам горного озера, и паучьи гамаки подпрыгивали в вышине в такт бьющегося в мертвом чреве сердца живого ребенка.

Льняные пряди одна за другой скользили сквозь длинные пальцы графа. Александр смотрел в потолок, на его причудливые изгибы, прорисовывавшиеся в сером дневном воздухе, потому что не хотел видеть, как кривится от его прикосновений лицо вильи.

— Убери свои ледяные руки! — зло огрызалась она всякий раз, как он пытался гладить ей поясницу. — Мне не больно. И ты мне надоел!

Граф отсаживался от нее и смотрел, как та вновь начинает заплетать переднюю прядь в тонкую косичку. Сначала вилья попыталась сплести венок из соломы, но тот рассыпался в ее руках. Она зарычала тогда от злости, и когда граф попытался ее утешить, исколотила ему грудь кулаками.

— Отстань от меня! Как же я ненавижу тебя! Убирайся отсюда!

Каждый раз она выбирала новые выражения, но граф продолжал спокойно сидеть рядом, то и дело прикладывая к животу руку, чтобы проверить, насколько низко опустился ребенок.

— Она моя! Моя! Моя! — цедила сквозь зубы вилья, следя за руками графа.

Пару раз она вскакивала и запрыгивала на окно, но граф даже не пытался снять ее с подоконника, потому как был уверен в крепости ставень. Валентина вихрем летала от подоконника к подоконнику, пока не падала на кучу соломы, чтобы зарыться в нее с головой и забиться в бессильной злобе. Граф осторожно откапывал ее и усаживал к себе на колени. Она затихала на мгновение, отыскивая спрятанный в волосах графа гребень, и Александр млел под своей излюбленной лаской, медленно поворачивая голову, чтобы вилья принялась за следующую прядь. Как только она заканчивала с шевелюрой графа, так сразу же принималась за свои волосы, прищуренно поглядывая в его сторону, когда Александр пытался запустить в ее волосы гребень, сложенный из его острых ногтей. Потом она принималась плести косички, затем распускала их и вновь хватала солому, даже не пытаясь больше согнуть ту в венок.

— Я хочу свежей крапивы! — кричала вилья всякий раз, откидывая в сторону сухую траву.

— Завтра, любовь моя, завтра…

Но вкрадчивый голос графа лишь будил в вилье зверя. Александр прижимал ее к себе, любовно посматривая на живот, и как только та желала вновь кинуться на стены, осторожно подбирал подол ее рубахи, чтобы Валентина, наступив на него, не упала.

Горбун два раза приносил молока, но кружки свистели над головой графа и разбивались вдребезги. Судьба кровавых кубков была не менее плачевной. Стены бывшей игровой комнаты в ожидании появления на свет дочери графа Заполье окрасились в нежно-розовые тона от потекших по ним молочных рек в кровавых берегах.

— Хозяин, — зашептал вдруг из-за двери Серджиу. — Я нашел решение. Вот…

И горбун просунул в замочную скважину соломинку. Граф сначала даже не сообразил, что хочет от него слуга, но потом с радостью припал к замочной скважине ртом.

Вилья сидела на соломе и вытирала промокшим подолом ногу. Александр взял сухое полотенце и, присев в ее ногах, принялся стирать с бледной кожи розоватые разводы околоплодных вод.

— Тебе действительно не больно? — не унимался он, пытаясь удержать бегающий по игровой комнате взгляд вильи.

Валентина не спешила отвечать, но и не отталкивала больше графа, даже сама держала подол рубахи задранным. Александр благоговейно втягивал ноздрями воздух, пропитанный парами теплой крови, растворенной в пропитавших подол водах, словно то были восточные благовония. Из белой рубаха давно стала розовой, но схватки, казалось, вовсе не тревожили роженицу. Она больше напоминала запертого в клетке хищника, который бросался на стены и временами — ка своего тюремщика.

— Я хочу на озеро!

Валентина схватила обе руки графа, забираясь тонкими пальцами под манжеты рубашки.

— Отпусти меня! Я ведь никуда от тебя не денусь, никуда. Умоляю, отпусти…

Она смотрела ему в лицо впервые за этот день не суженными злобой глазами, и голос ее звучал мягко и спокойно и даже, казалось, готов был подернуться слезой.

— Отпусти меня…

Ее руки скользили все выше, царапая кожу, и когда достигли подмышек, Александр услышал треск лопающихся ниток. Он тотчас выскользнул из объятий вильи, словно скользкий уж, хотя продолжал смотреть в серые глаза, ища в них прежней нежности, с которой Валентина прощалась с ним той роковой зимой. Тот взгляд, который он убоялся унести в вечность. Тот взгляд, который он безвозвратно потерял, поставив свою жажду превыше непонятного чувства, вдруг забытой теплой волной захлестнувшего его ледяное мертвое тело. Александр смотрел в серые глаза и не смел поверить в то, что они способны подарить ему сказку, надежду и новую жизнь. За неверие достались ему вот эти холодные злые глаза, которые теперь молят не о том, чтобы быть рядом, а о свободе от него. Только он не даст ей свободы, как не дал когда-то танца, потому что заплатил за них слишком тяжелую цена — вековое одиночество.

— Еще не закат, — сказал граф совершенно спокойно. — Если ты не родишь до захода солнца, я отнесу тебя на озеро.

— Ты не нужен мне. Отпусти меня одну. Мне противно здесь. Это сено… Я хочу траву и воду. Отпусти меня!

Вилья вновь рычала, хватая руки графа, а тот мягко отстранялся от нее, чтобы взять за руки и отвлечь от побега танцем. Он сжимал холодные тонкие пальцы и чувствовал дрожание живота, прижатого к его телу. Он смотрел на косички, струящиеся вдоль бледного лица, и тихо звал жену по старому имени, но она не поднимала глаз. Валентина смотрела вниз, будто могла за животом разглядеть свои босые ноги, словно танец не был ее природой, и ей требовалось считать шаги, чтобы не сбиться. Граф же считал удары детского сердечка, бешено бьющегося в страхе перед появлением на свет.

Александр хотел придержать танец, но вилья с привычным неистовством затягивала его в водоворот кружений. Ее волосы хлестали его по лицу, но граф и не думал отстраняться. Он притягивал ее к себе все ближе и ближе, уже не держа за талию, а поддерживая под живот, который упрямо смотрел вниз. Он чувствовал движения маленьких ножек и грезил, как вскоре поцелует их влажную сморщенную кожу. Валентина холодно глядела ему в глаза, будто читала его мысли.

— Она — моя, — проговорила вилья наконец.

И граф не стал спорить. Пока дочка действительно ее, ко скоро она станет и его тоже.