Последний глоток сказки: жизнь. Часть I и Последний глоток сказки: смерть. Часть II

Глава 29 "Буэновское лекарство от любви"

— Я не знаю, как сказать отцу… — проговорил Дору, потупившись.

Сеньор Буэно застучал ладонью по столу.

— Хватит! Хватит мне тут шекспировских страстей! Вы — хорват, Дору. Наполовину, правда, румын, ка свою худшую половину… Это простительно профессору, потому что делать всякие глупости часть его профессии, если ее можно назвать таковой! По мне, так учительство — это состояние души, которой ваш отец его лишил… Хотя, я еще помню Эмиля живым, его лишила души война… Давайте, Дору, проваливайте отсюда.

— Где отец?

— Там, где вы его оставили две недели назад. У себя в башне… У себя, не у нее…

— Это башня уже не ее. Ее больше нет!

— Никогда и не было, — проворчал старик. — Будем так считать…

Дору начал медленно подниматься по лестнице. Ноги гудели — он отвык спать в чехле для сноубордов. Он глянул в конец коридора, выдохнул и пошел в детскую. Ива сидела в кресле-качалке и держала у рта Авилы бутылочку с молочной смесью. Вид у служанки был похоронный…

— Ну вот не надо… — бросил Дору и зашагал прочь.

Однако у кабинета снова замер в нерешительности. Он слышал, как за дверью трещит камин. Что отец может жечь на этот раз? Дору постучал три раза.

— С каких пор ты стучишь?

Голос прежний. Как до побега Валентины. Нет, как до ее появления в замке!

Дору распахнул дверь. Огонь отбрасывал адский отсвет на бледное лицо хозяина кабинета, склонившегося над столом в три погибели. Граф отковыривал ногтем с головы марионетки резиновый клей — медленно, миллиметр за миллиметром, так осторожно, что когда рыжие волосы упали на стол, на основе головы не было заметно ни единого повреждения.

— Рapá, что вы делаете? — спросил Дору шепотом.

— Не видишь, разве?

На столе стоял открытый тюбик с грунтовкой, и граф принялся толстой кистью беспощадно замазывать роспись лица. Затем поднялся из кресла, подошел к пылающему камину и присел подле огня с куклой в руке, чтобы быстрее подсушить грунт и, вернувшись за стол, начал придавать кукле знакомые черты.

— Работать с акриловыми красками одно удовольствие! — улыбнулся граф, и Дору рухнул на диван.

Его отец дул на бумажное лицо, и лед его дыхания сковывал краски быстрее, чем просушило б их тепло. В длинных пальцах сменялись кисти разных размеров, а разноцветные тюбики перемещались по столу в вихре танца. И вот, в очередной раз подув на лицо куклы, граф набрал на тонкую заостренную кисть немного белил и поставил крошечную точку на сером стеклышке, которым заменил зеленую бусину зрачка: теперь глаза куклы заблестели, но не мертвым ледяным блеском, а живым страстным огнем.

— Похожа? — повернул он куклу к сыну, и тот кивнул. — Нет, лучше… Что ты хотел?

— Мы не нашли никаких ее следов, — начал Дору медленно и тихо. — Мы были на старой квартире, в клубе, у родственников, даже на той злополучной крыше. Мы просматривали все блоги — ну не могли ее не заметить. Но она как в воду канула…

— Может, так оно и есть… С чего ты решил, что она помчалась в Петербург? Не это было ее последними словами. Последними было — если сможешь. Я не смог. С чего ты решил, что ты сможешь? Да мне и без разницы. Иди отдыхай. Мне жаль, что я не смог удержать вас с Эмилем дома. Но теперь все кончено — уплыла так уплыла, улетела так улетела. Вильи не умеют любить. Я это знал, но, как дурак, поверил. Уходи. Я хочу закончить марионетку…

— Но она закончена, — вставил Дору робко.

— Уйди, пожалуйста.

И Дору ушел. Граф не глядя протянул руку под стол и достал бутыль, щелкнул по ней ногтем, прислушался к эху и, отложив марионетку в сторону, взял с края стола кубок, чтобы наполнить почти до самых краев. Бутыль снова ушла под стол, а кубок хозяйски расположился в руках графа. Вампир откинулся на спинку кресла и принялся перекатывать ножку кубка между ладонями, не решаясь пригубить жидкости с терпким ароматом сливы и корицы.

— Ах, Мойзес, Мойзес, — покачал головой граф, не решив еще стоит ли злиться на ростовщика за заботу о хозяйском настроении. — Я вернул тебе все долги и брать ничего не собираюсь. Даже этот самогон…

Но все же кубок манил его, словно вместо мутной от корицы жидкости в нем пенилась свежая кровь. Граф пил короткими глотками, не морщась, словно лекарство, которое слишком противно, чтобы растягивать процедуру его поглощения. Вот он уже начал различать дно кубка. Жжение в груди сделалось невыносимым, и граф опустил кубок на дубовую столешницу, да с такой силой, что голова марионетки подпрыгнула, и теперь серые стекляшки глядели на графа с немым укором.

Александр с тяжелым вздохом протянул к кукле руку, осторожно взял за тонкую шею, словно боялся переломить или оторвать крепления, и принялся смазывать макушку клеем. Верхний ящик стола был открыт, и граф начал доставать из него тонкие льняные пряди, одну за другой насаживая на клей и мягко приглаживая вдоль узкого свеженарисованного лица. Волны волос теперь мягко струились по лифу платья на его пышную юбку, прилипая к бусинам, заботливо нашитым на ткань создательницей марионетки. Ему захотелось запустить в волосы ногти, но страх повредить еще не до конца схватившийся клей остановил графа в его желании.

Он положил куклу перед собой и принялся гипнотизировать, точно та могла на манер сказочного полена открыть нарисованный рот и заговорить. Увы, его кукла навсегда останется нема. Однако, марионетка смотрела на него с неимоверной теплотой, словно жалела. Тогда рука графа сама нашла кубок, и последние капли самогона оросили пересохшее горло вампира. Он нагнулся под стол и вытащил бутыль, чтобы вновь наполнить кубок и выпить до последней капли за один глоток.

Увы, на середине граф закашлялся и даже расстегнул верхние пуговицы рубашки, но долго просидеть откинувшись на спинку кресла не смог — кукла манила его к себе. Ему до безумия сильно захотелось оживить ее, заставив исполнить танец — он будет держать ее крепко, не ослабляя ни одной нити.

Граф поднялся из кресла и начал медленно поднимать вагу: ткань платья зашуршала, руки из папье-маше стукнулись друг о друга — кукольная Валентина поднялась, выхваченная светом камина, точно театральным софитом. Кукла повела головой, тряхнув льняными прядями, и заскользила по столу в сторону графа, но тот остановил ее, потянувшись к бесформенному куску черной материи, на котором незаметно затаилась темная вага. Только рука наткнулась на кубок, ка дне которого все еще мутнел буэновский самогон — и агуардьенте действительно была хороша, как и испанская фамилия ее создателя. Граф глянул на пол, чтобы оценить, сколько еще осталось в бутылке: почти ничего. Ужаснулся и ухватился рукой с вагой за край стола, вдруг почувствовав головокружение. Однако тут же выпрямился, едва заслышав легкий стук марионетки, коснувшейся лицом поверхности стола.

Огонь в камине продолжал бесноваться, нещадно окрашивая в кровавый цвет смертельно бледное лицо вампира. Александр заставил себя поднять кубок и осторожно пригубил смиряющее боль пойло, снова не поморщившись. Затем швырнул пустой кубок на пол и вновь потянулся к темной ваге, медленно одергивая фрак на марионетке с его лицом, и только тогда заметил, что нити марионеток переплелись — спутались.

Граф выругался и, бросив обе ваги на стол, потянулся к нитям длинными ногтями. В этот момент хлопнула оконная рама, распахнувшись от ночного ветра. Огонь ухнул и снова завыл, обдав вампира жаром с прежним неистовством. Граф качнул головой, и луна качнулась ему в ответ. Ноги отяжелели, и Александр опустился мимо кресла прямо на пол.

— Четверть второго, — простонал он, бросив беглый взгляд в окно. — Две недели и один день, то есть пятнадцать дней…

Он потряс головой и потянулся к бутыли, в которой на дне еще что-то мутнело, но вдруг она исчезла и на ее месте появилась босая нога, за которую Александр схватился уже по инерции.

— Не говори только, что ты выпил все это один!

Граф даже не вздрогнул, заслышав далекий приглушенный треском камина голос.

— Мне не с кем пить. Я один…

— Пусти мою ногу!

— И не подумаю! Я тебя наконец поймал!

— Мне же больно!

— Мне тоже!

— Зачем ты испортил мою куклу? — донеслось до графа уже сверху, но вампир так и не поднял глаз, продолжая удерживать взгляд на оставшейся в его руках ноге.

— Это уже моя кукла, — ответил он глухо. — И, признаюсь, натуральные волосы смотрятся лучше окрашенных шелковых нитей. Да и сказка моя лучше твоей, потому что в ней будет счастливый конец.

— В моей тоже был счастливый конец, — продолжало доноситься до него сверху.

— Ты продолжаешь путаться в родном языке. Я использовал глагол в настоящем времени, а ты — в прошлом.

— Зачем ты пил, Александр? Ты же не человек!

Льняные волосы скользнули по его рукам и разжали пальцы, но остались на них.

— На счет два ты встаешь!

Он приподнял веки и уставился в горящие серые глаза. Но лишь на мгновение — в другое он уже вырвал руки и сжал тонкие плечи, спрятанные под грубым пиджаком. Не отрываясь от любимых ледяных губ, он срывал его, не заботясь о пуговицах.

— Пусти!

Но он не отпускал. Пиджак упал вниз, и Александр, прервав поцелуй, подтянул к лицу чужой вельвет.

— Мне после самогона снятся странные сны. Настолько реальные, что я даже чувствую запахи и могу осязать, — он освободил руку от старого пиджака и запустил длинные ногти в лен волос, оттягивая их вниз, прядь за прядью. — Я заставлял себя спать дни и ночи напролет все две недели, чтобы хоть один раз увидеть тебя во сне и насладиться счастливой сказкой, но Морфей отказывался ставить нужную киноленту, и наконец сегодня я вспомнил про самогон. И вот, мой сон ожил, и я не хочу от него просыпаться. Не сердись за куклу, но ведь тебе они все равно уже не нужны.

Его руки упали на колени. Он подался вперед и, ткнувшись носом в чужой пиджак, ухватился теперь за обе тонкие щиколотки.

— Я распутала нити. Ты в состоянии встать?

Уперев руку в подлокотник кресла, граф поднялся и медленно коснулся нитей обеих марионеток, соединяя их руки.

— Они свое оттанцевали! — оглушил его знакомый голос.

Слова прозвучали приговором танцу, и марионетки рванулись вверх, чтобы с грохотом упасть на стол поверх собранных в коробку тюбиков краски. Граф не успел возразить, потому как рухнул в кресло, когда на его плечи опустились швырнувшие марионеток руки.

— Похоже, это все же не первая бутыль, раз ты не в состоянии отличить сон от реальности!

— Я…

Граф лишь увидел, как босая нога поддела бутыль, и та угодила прямо в камин, разлетевшись вдребезги. Огонь обиженно зашипел на самогон, а граф улыбнулся, но ненадолго, потому что тонкие пальцы ухватились за его волосы и потянули вперед.

— Это не сон, слышишь меня? Пятнадцать дней разделить на три. На три, потому что это счастливое число. Оно еще с Античности было почитаемо, да и сомневаемся мы всегда трижды. И получаем в итоге… Сколько пальцев у меня на руке?

— Пять, — простонал Александр.

— Тогда чего ты продолжаешь так на меня смотреть? Будто не веришь…

— Если я сейчас трижды спрошу тебя, ты ли это, — еле ворочал языком граф, — и на третий раз…

— Да протрезвей ты уже наконец! Я это! Я! Забирай мою свободу назад!

Он увидел, как лен волос взметнулся вверх с чем-то белым, оставив перед его взором бледную синеву, а потом граф вдруг погрузился в холодную зиму: и глаза, и рот заткнули белым снегом.

— Да сними уже рубаху с лица! Боже милостивый, угораздило же меня выйти замуж за…

Голос Валентины звучал в отдалении, и граф наконец сорвал ткань с ушей, но оставил у носа, вдыхая ее свежий ночной аромат.

— Идем скорее на воздух! Ты явно не в себе!

Рубаха упала к ногам графа, а цепкие бледные руки скользнули ему за спину.

— Раз, два, три, два, два, три… — зачем-то начал считать граф ритм вальса.

Валентина ловко вспорхнула на подоконник, и граф замер, завороженный искрящимся лунным покрывалом, укрывшим плечи обнаженной вильи, но руки ее потянули его за собой, и через мгновение он ощутил невесомость, выпав вслед за Валентиной из окна, но уже в следующее мгновение уткнулся носом в ложбинку между ее грудей и попытался поднять ее тело с влажной от ночной росы травы. Только вилья ловко выскользнула из его рук и протянула к нему свои, чтобы помочь подняться.

— Я даже не предложу тебе пробежку…

Серые глаза смеялись, и по губам графа тоже скользнула счастливая пьяная улыбка.

— Я боялся увидеть во сне Брину. Но бедняжке не выбраться из часов, а счастливые вампиры часов не наблюдают…

— Ты же не станешь портить наш вечер? — вдруг сузила глаза вилья, и граф неистово затряс головой.

— Я просто не могу поверить… Пусть это будет сном, от которого я никогда не проснусь. Пусть наше свидание станет моей сказочной летаргией…

— О, Боже, Александр, пусть уже ночная прохлада наконец остудит твой мозг… Знаешь, что иногда помогает против такого пойла?

Не дав графу ответить, Валентина отпустила его запястья и, обвив руками шею, прижалась к его разгоряченным самогоном губам, чтобы слизать с них сливовый привкус с запахом корицы.

— Тогда я желаю навеки оставаться пьяным, — прошептал граф, пытаясь поймать вилью, но та вновь выскользнула из его рук.

— Не порти наше свидание! Я шла к нему пятнадцать дней… Нет, я бессовестно вру. Двенадцать! Три дня я спала мертвым сном в доме одного очень хорошего человека, с которым обязана тебя познакомить! У меня больше нет крыльев, но осталась твоя машина… Ты не в состоянии сесть за руль, но я могу попытаться вспомнить, как это делается. Где ключи?

— В машине…

Граф не успел оступиться, потому что вилья слишком резко рванула его за руку, и он просто-напросто перепрыгнул выступивший из земли корень дерева, а потом не прошло и секунды, как он уже двумя руками держался за машину, пока Валентина распахивала перед ним дверь.

— Ну и чего она пищит и мигает? — вилья закусила губу, но граф быстро перегнулся к ней и вытащил ремень безопасности, а потом пристегнул и себя самого.

— Я не до такой степени пьян…

Однако ж, как «вольво» рванула с места и завизжала тормозами на повороте, он все-таки не заметил, а серо-черный пейзаж за окном слился в один взмах крыла летучей мыши, которое мучительно больно хлестало его по лицу. Так, что он даже жмурился от рези в глазах, и в итоге откинулся назад, уперся в худое острое плечо и резко крутанул руль на себя, развернув машину так, что та носом уперлась в придорожную траву.

— Что ты делаешь?! Так не ездят! — закричала Валентина.

Не было понятно, что больше возмутило вилью, разворот машины или острые длинные ногти, вонзившиеся ей в кожу, или же темные глаза, лишившиеся пьяной дымки и ставшие темнее и холоднее самой ночи, но она так и не сумела прикрыть губы, которые задрожали, будто вилья решила заплакать.

— Неужели это ты?

Ремень безопасности впился в бледную полупрозрачную кожу, натянулся и лопнул — льняная голова тут же упала на затянутую мятой рубашкой грудь вампира.

— Зачем ты вернулась? Я не потерплю больше твоих игр! Ты слышишь?! У меня есть твоя кукла. Мне больше никто не нужен!

— Вернулась? Я никуда не уходила, — простонала вилья, не в силах скинуть со спины тяжелую руку вампира.