Последний глоток сказки: жизнь. Часть I и Последний глоток сказки: смерть. Часть II

Глава 19 "Она — моя!"

Входная дверь в башню захлопнулась с такой силой, что за ставнями зазвенели вставленные стекла — Дору зажал рот ладонью, хотя не собирался орать. Дверь он выпустил от неожиданности — он думал, что ребенок в соседней комнате.

— Прошу меня простить, — проговорил Дору хриплым шепотом. — Я услышал плачь…

— И теперь, когда ты его не слышишь, — начал граф тихим злым голосом, — ты решил разбудить ребенка?

Вместо ответа Дору пожал плечами. Отец тоже пожал своими, глядя на войлочные сапоги на ногах и в руках сына.

— Вы так и будете ходить босиком?

— Я обуюсь, — проговорил граф страшным шепотом.

— А про эхо в замке вы не подумали?

Граф на секунду прикрыл глаза.

— Ну хоть что-то вы не продумали! — с неприкрытой радостью прошептал Дору и снова потряс перед отцом домашними сапогами, которые тот схватил, выругавшись про себя. — А чем вам не понравилась детская?

— Дору, какая детская? Она… Уйди… У меня нет сил что-то объяснять и спорить…

— Я разве с вами спорю? Знаете, у нас же есть люлька. Моя…

— Где ты ее нашел?

— У нас очень много разного хлама скопилось…

— Сейчас уходи, — махнул рукой граф и прямо при сыне опустился на пол.

Дору нагнулся к нему:

— Рapá, принести подушку?

— Просто уйди…

Когда Дору уходил, граф уже спал. Он вернулся в башню на закате. Валентина продолжала спать, но граф уже сидел на стуле, хотя и выглядел белее белого.

— Может, вам все же перебраться в детскую? Там кресло удобное, или я могу перенести его сюда?

Граф мотнул головой.

— Ты позабыл, кто ее мать? Радуйся, что она лежит в кровати, а не на траве.

Граф смотрел на кровать, и Дору увидел, что его глаза блестят слезами.

— Что-то не так?

— Да все так… Мне просто показалось… — Александр не обернулся к сыну. — Наверное, так и будет всегда: Валентина на секунду будет просыпаться в ней, чтобы продолжать мучить меня беспочвенной надеждой. Я это заслужил… Я знаю… Я взял ее силой и это женщины не прощают…

Дору сделал последний бесшумный шаг к отцу и опустил руку ему на плечо.

— Я заменил на люльке веревки, — сказал он ему на ухо. — Куда прикажете повесить? Сюда на кровать? У пруда? В саду?

Граф покачал головой и молча повернулся к сыну спиной.

— За что ты-то меня? Да… Все за то же… Я — чудовище…

— Рapá, позвольте мне взглянуть на сестру.

Движение головы графа походило на согласие, и Дору бесшумно двинулись к кровати. Валентина лежала в подушках, укрытая в ногах одеялом. Волосы ее были скручены на голове и спрятаны под чепец. Поверх одеяла под боком матери лежал младенец, аккуратно спеленутый теплой шалью. На голове девочки возвышался вязаный колпачок, который они с Эмилем точно не покупали.

Дору обернулся к отцу, но тот не изменил позы, только сжимал и разжимал кулаки. Дору мечтал увидеть лицо сестры, но видел лишь мочку уха. Затем скользнул взглядом по кровати и наткнулся на корзинку с клубками и спицами. Вильи умеют вязать? Впрочем, чему удивляться — это почти тоже самое, что плести венки… Но прошел всего день с родов… Нет, почти два… Впрочем, в доме с младенцем время делится не на дни, а на сон и плач.

— Дай сюда корзину!

Дору подчинился приказу отца и с ужасом увидел, как граф схватил спицы и накинул первую петлю.

— Рapá…

— Дору, я управился со спицами быстрее, чем ты со словами. Я не знаю, что решит ее мать… Сомневаюсь, что она позволит одеть ребенка…

— Вы вяжете одежду?

— Нет, я связываю воедино нервы! Можешь уйти?

Дору смотрел на угли, тлеющие в жаровне, придвинутой почти вплотную к кровати. В камине тоже трещал огонь.

— Прикажете подогреть воды для ванны? — шепотом осведомился он.

— Хватит глубокого чана. Еще рано ее купать, если только мать не решит потащить дочь в пруд без моего на то согласия. Пожалуйста, уйди. Я устал и хотел бы поспать хотя бы час, пока они обе спят.

— Простите мою назойливость, но как вы назвали свою дочь? — все не унимался Дору, с надеждой вглядываясь в вязаный колпачок, но сестра так и не повернула к брату головы.

— Мы, — граф выдержал паузу, — еще не думали про это. Я должен узнать предпочтения ее матери. Как и вы с Эмилем, я знаю про свою вилью только из книг.

— Рapá, а… — Дору замялся, надеясь, что отец сам догадается, что он желает спросить.

— Сам же слышишь, как у нее бьется сердце. У нее клыки, но это все… Это все, что я могу сказать тебе сейчас. Даже у профессора Макгилла нет ответа на твой вопрос. Спасибо ему, что он не тревожит меня.

— Я не переступаю порога без приглашения, — вдруг послышался из темноты коридора голос Эмиля. — Я — вампир. Классический.

Александр рассмеялся. Немного натужно.

— Я рад слышать тебя. Можешь войти.

— В другой раз. Спите. У меня для вас новости. Поговорим завтра.

— Эмиль, выкладывай все сейчас. И не через порог!

Эмиль бесшумно, в таких же войлочных сапогах, как были теперь на всех обитателях замка, подошел к стулу графа.

— Отец, — он присел на корточки, чтобы видеть его глаза. — Мы с вами пытались лечить симптомы. Ваша жена, конечно, ударилась головой, но… Но у нее не амнезия!

— А что тогда у нее? — спросил Александр бесцветным голосом, не выказывая никакого любопытства.

Эмиль пожевал губы и, опустив глаза к спицам, которые сжимал граф, произнес:

— У нее психологическое вытеснение!

— Говори нормальным языком. Ты не на заседании научной кафедры.

— Она вытеснила вас из своей памяти… Вытеснение случается при большом горе, а не горе ли для Валентины было знакомство с вами? С нами, — тотчас исправился Эмиль. — При психологическом вытеснении больной, а в нашем случае, больная, старается забыть все, что причиняло боль при жизни. Вы же кусали ее…

Граф кивнул, не в силах произнести ни звука.

— Ну вот. Вас, как источник горя и боли, ее мозг задвинул на самые задворки памяти. Она иногда вспоминает вас… Как бы вспышками, так ведь?

Граф опять кивнул и поднялся, чтобы медленно дойти до кровати.

— Отец, вам подобрать книги по психологическому вытеснению?

— Да, профессор, — отозвался граф Заполье, не оборачиваясь. — И сожгите их сразу. Вообще жгите всю библиотеку Она уже не пахнет типографской краской, а воняет плесенью. К тому же, как я успел выяснить за годы увлеченного чтения, с изобретением печатного пресса человечество сильно поглупело, ища ответы не в природе, а в книге… А во всемирной паутине просто запуталось, и скоро мозг людской засохнет… Идите начитайте новую лекцию и оставьте меня в покое. Полном…

— Доброго дня, отец.

Эмиль постоял у стула, пока граф не улегся на кровать поверх одеяла и не положил под голову руки, словно живой человек.

— Доброго дня, отец, — повторил Эмиль и направился к двери.

— Мне не нужны книги, — донесся до него тихий голос графа. — Все лечится любовью, чтобы не писали там ваши медицинские энциклопедии. Я дам своей вилье то, что не успел дать Валентине при жизни. Пусть у нее не осталось прошлых воспоминаний, но будут новые, которые ей не захочется забыть.

Эмиль тихо прикрыл дверь башни и уставился на Дору, который стоял, прижавшись к стене.

— Как быть? И что делать? — спросил он.

— Я не читаю по-русски, — бросил Эмиль грубо и зашагал к лестнице.

Дору нагнал его.

— Эмиль, что ты в действительности хочешь? Счастье отцу или славы себе? Напиши любой финал в своем романе. Никто все равно не будет его читать…

Вместо ответа Эмиль спрыгнул с лестницы, минуя ступеньки. Дору пошел обратно и прижался ухом к замочной скважине, вдруг услышав тихий шепот отца. «Святой Боже, он уже сам с собой начал разговаривать…» Дору зажмурился и заставил себя уйти в детскую, где начал швыряться игрушками, и скоро в кроватке выросла целая гора из всего, что могло походить хоть немного на баскетбольный мяч.

Граф лежал без сна, с открытыми глазами. Валентина продолжала спать, и лицо ее, в плену сна безмятежно спокойное, напоминало ему прежнюю живую девушку. В ушах даже зазвенел ее живой голос, дрожащий и звонкий, переплетавшийся когда- то с бешеным боем заходившегося страхом и желанием сердца. Голос, вырвавшийся из груди вильи у пруда, был именно таким. Рука графа легко скользнула поверх одеяла, едва касаясь спрятанного под ним обессиленного материнством тела. Вилья пошевелилась, и Александр поспешил отдернуть руку, одновременно желая и страшась ее пробуждения.

Он не хотел видеть ее суженных злых глаз. Он хотел сохранить в памяти широко распахнутые серые, с легкой поволокой слез, померещившиеся ему у пруда. Эти глаза, казалось, уже принадлежащими кому-то другому из его безвозвратно утраченного прошлого. To были глаза живой девушки, с мольбой обращенные к нему — отпустите, не губите меня… Но он все равно погубил ее.

Он потерял ее в гудящей сиренами петербургской ночи и привез в замок лишь мертвое тело, даровавшее ему дочь, а с душой ее он распрощался навечно, не вняв красноречивой немой мольбе о свободе.

— Тина, милая Тина, — зашептал граф одними губами. — Вернись хоть на миг ярким солнечным светом в непроглядной тьме моей вечной ночи.

Младенец, до сих пор мирно лежавший под боком матери, зашевелился, и тишина спальни наполнилась отрывистым детским плачем, становившимся с каждой секундой все звонче и звонче. Граф медлил, словно скованный петербургскими воспоминаниями, и рука его коснулась уже не шали, а холодных пальцев вильи.

Валентина скинула с себя одеяло, оставшись лишь в затянутом на лбу чепце, и подтянула ребенка к груди. Плач тотчас прекратился, и на смену ему пришел треск рвущейся ткани, летящей на пол рваными лоскутками. Граф не останавливал вилью, сдиравшую с ребенка пеленки. Он жмурился, боясь расплакаться при виде суженных злобой серых глаз. Все надежды тщетны… Слишком много боли успело познать это маленькое, ныне молчащее, сердце. Слишком много…

Но все же Александр заставил себя открыть глаза. Вилья уже сорвала с головы чепец, и волосы ее обволакивали тельце ребенка, подобно кокону. Граф молча поднялся и направился к камину, чтобы захватить на совок немного горящих углей для жаровни, продолжавшей стоять подле кровати. Он понимал, что им обоим не оценить температуры в комнате, ребенок же не пожалуется на холод словами, а разные нотки детского плача ему еще предстояло выучить. Нянек нынче нет.

Александр не решился забраться в кровать и присел в изножье. Теперь он смотрел не на мать, а на сморщенные пяточки, выбивавшиеся из льняных волос. Лица ребенка за материнской рукой не было видно вовсе, но вот вилья переложила дочь на другую грудь, и теперь, подавшись немного вперед, граф смог увидеть крохотный носик. Вилья что-то мурлыкала совсем тихо, и разобрать слов оказалось не под силу даже вампирскому слуху. Да и не было там слов, из уст ее вырывались первобытные вечные звуки, которыми веками матери убаюкивали младенцев.

Граф сидел тихо, покорно ожидая окончания кормления, чтобы попросить подержать малышку хоть минуту, но мать, будто читая его мысли, еще сильнее прижала дитя к груди, пряча в волосы по самый носик.

— Она — моя, — четко слышалось сквозь мурлыканье, и граф не поднимал рук.

— Я не пойду против твоего желания, — сказал он со вздохом. — Я дождусь, когда ты сама призовешь меня, чтобы признать за мной отцовство. А пока я буду смиренным волком сидеть у твоих ног.

— Я хочу к своему пруду.

Граф вздрогнул, увидев перед собой пустые подушки, слегка намоченные младенцем. Вилья стояла подле окна, занеся на подоконник ногу, крепко прижимая спящего ребенка к груди. Она стояла перед ним бледная и худая, как и раньше, словно никогда и не рожала. Волосы все пошли на пеленки малышу, и ничего не могло бы скрыть провисший живот, который бесследно исчез вместе с родовой болью. Теперь живой здесь была только его дочь, теплая и сопящая под материнскими волосами. Его дочь…

— Она — моя, — повторяла вилья, смотря будто сквозь него.

— Дождись здесь лета. Ты застудишь ребенка у пруда. Я уйду, если ты так хочешь.

Он говорил тихо, боясь спугнуть ее, но Валентина все равно не слушала его увещеваний. Она подняла на подоконник вторую ногу.

— Я прошу тебя, прошу…

Только граф поздно метнулся к окну. Вилья уже растворила его спиной и исчезла в ночной тьме вместе с младенцем. Он схватился руками за портьеры и с рычанием рванул на себя.

— Она — моя, — повторял он слова беглянки. — Она — моя!