Последний из Воротынцевых

XV

Капитан Ожогин, Николай Иванович, жил с дочерью у Египетского моста, в собственном доме. Последний был, правда, невелик — всего только пять комнат внизу да три в мезонине, но на дворе с кухней и людской оставалось еще столько места, что капитан имел тут огород и садик, состоявший из старого дуба, посаженного еще сто лет тому назад, да из десятка берез и липок более современного происхождения. Под дубом была скамеечка, сколоченная Филаткой, который при случае умел и хохол барину подвить и напудрить, и башмаки ему починить, и клетку для барышниной птички сделать, и мебель какую угодно смастерить. Он же и часы с кукушкой поправлял, когда они начинали врать, и замки починял. Преполезный человек был этот Филатка, и, если бы не пил запоем, цены бы ему не было.

В доме были зальце с узким зеркалом в широкой раме, стареньким фортепьяно, жесткими с волосяными сиденьями стульями и обеденным столом посреди, гостиная с диваном и креслами, обитыми голубой материей разводами, в чехлах, поясные, писанные масляными красками, портреты хозяина и хозяйки по стенам, тумбочка из красного дерева с часами на самом видном месте. Дальше была угловая, в которой помещалась Полинька, а комнаты, выходившие окнами на двор, служили складочным местом для шкафов и сундуков с господскими вещами и жильем для женской комнатной прислуги, состоявшей из старухи няни, двух ее дочерей и девчонки-сироты, привезенной из деревни для побегушек.

Мезонин занимал сам полковник со своим верным Филаткой и казачком. Повар с женой-прачкой и полудюжиной ребятишек жили в надворных строениях.

Ожогин был хороший хозяин и отлично умел распоряжаться своими небольшими средствами. Кроме пенсии да дома у него было еще маленькое именьице в Псковской губернии, и он с дочерью жил безбедно.

А с тех пор, как Полинька познакомилась с Воротынцевыми, их обстоятельства еще улучшились.

Мадемуазель Лекаж (старая знакомая Ожогиных; Полиньки еще на свете не было, когда Николай Иванович, тогда еще поручик и холостой, строил ей куры в Москве, где она воспитывала детей у какого-то князя и где полк его стоял три года сряду), устроила так, что у Воротынцевых щедро платили Полиньке за то, что она пела дуэты с Мартой.

Надо отдать справедливость Полиньке, он напрямик и с обычною своею резкостью отказалась брать деньги за удовольствие проводить время в обществе умной и веселой дочери Александра Васильевича.

— Хорошо, хорошо, — ответила на это со своей тонкой усмешкой Француженка, — мы это как-нибудь иначе уладим.

И она уладила.

Ожогин любил деньги и особенно щепетильностью от природы не отличался; плату за дочь он с удовольствием согласился получать, и каждое первое число ему вручали через мадемуазель Лекаж или через лакея конверт от Воротынцева с шестью синеньким бумажками.

Тридцать рублей ассигнациями значили в то время втрое больше, чем теперь та же сумма на серебро. А в последний раз, к первому января, капитану прислали целых пятьдесят рублей, и, кроме того, Полинька получила от своей приятельницы щедрый подарок — золотой браслет и серьги.

Правда, с наступлением зимы она почти каждый день бывала у Воротынцевых. Марта в свет почти не выезжала и все вечера занималась музыкой.

— Уж не готовится ли она тоже поступить на сцену, как и моя фантазерка? — заметил как-то раз со смехом Ожогин в присутствии мадемуазель Лекаж.

Последняя скорчила печальную мину, жеманно опустила глазки и со вздохом заявила, что никогда нельзя вперед знать, что нас ожидает в будущем.

— Ну, уж до этого-то им никогда не дойти, — возразил Ожогин. — Такое состояние, как у Воротынцевых, нельзя так расстроить, чтобы уж ровно ничего от него не осталось.

Но француженка стояла на своем: все на свете возможно.

Невзирая на деньги, тратившиеся в доме, на блестящий бал, данный у них на днях, на наряды, выписанные для мадам и мадемуазель из Парижа, мсье чем-то крепко озабочен. Посторонние, разумеется, этого не замечают, но от домашних не скроешь. К нему теперь часто ходит un homme d'affaire [15], которого прежде не видать было в доме, худой такой, бледный, с лицом иезуита, и каждый раз после посещения этого субъекта мсье очень мрачен и не в духе.

Да и вообще он во многом переменился с прошлого года — не так строг и взыскателен к домашним, как прежде, меньше во все вмешивается, по неделям не входит в комнаты жены, видится с нею только за обедом и не спрашивает про детей.

О, мадемуазель Лекаж все это отлично замечает! Ей даже было известно, что к нему стала ходить (и большею частью по вечерам, когда стемнеет) жена его камердинера, une certaine Malache [16], женщина лет сорока, с черными пронзительными глазами на худом лице. Когда мсье ведет с нею переговоры, запершись в кабинете, муж этой особы, камердинер, расхаживает, как часовой перед будкой, по коридору. Прежде этой Malache в дом не впускали.

Мсье теперь и во дворец реже ездит; на приглашения оттуда он отговаривается нездоровьем.

Запросто у них никого не бывает, так что парадные комнаты и не освещаются вовсе. Мадам это на руку — она может не одеваться и по целым дням просиживать без корсета, в широких капотах, со своими попами и юродивыми.

— Мадемуазель тоже уверяет, что ей несравненно приятнее одной или вдвоем с Полинькой, чем с гостями. Drôles gens tout de même [17].

Но мадемуазель Лекаж с мсье Ривьером к скучной жизни не привыкли, и, если такой порядок в доме Воротынцевых вскоре не изменится, они будут искать другого места.

Эти рассказы Ожогин обыкновенно выслушивал, покуривая табак Жукова из длинного черешневого чубука, молча и рассеянно, как слушают заведенную шарманку: в одно ухо впустить, в другое — выпустить. Но однажды, проводив гостью, он обратился к дочери с вопросом:

— Неужели Воротынцев и в самом деле разорен?

— Не думаю, папенька, — сдержанно ответила девушка.

— Отчего же у них такие перемены в доме?

— Никаких перемен я не замечала.

— Ты и заметишь, так не скажешь, тихоня, — проворчал капитан. — Небось там у тебя язык-то развязывается, — продолжал он брюзжать, скашивая губы под седыми усами в ироническую гримасу. — Герцогиня! Только с вельможами удостаивает разговоры водить, а с отцом с зашитым ртом сидит, принцесса!

— Я не понимаю, что вам от меня нужно, папенька? Сплетничать про Воротынцевых я не стану, никогда вы от меня этого не дождетесь, — возразила он, вспыхивая от гнева.

— Ну, ладно, ладно, не хочешь говорить, и не надо! — поспешил он ее успокоить.

— На вашем месте я бы слушать не стала россказней этой пустой трещотки, мадемуазель Лекаж; она злится на Марфу Александровну за то, что ее не хотят больше держать в доме. Если ей не отказывают, то лишь из деликатности, ждут, чтобы она сама поняла, что ей надо искать другого места.

— Тогда, пожалуй, и тебя, матушка, оттуда вытурят, — злобно хихикнул старик, — ведь по ее рекомендации ты там принята.

В ответ на это обидное замечание дочь только усмехнулась. Ее положение у Воротынцевых было прочно: Марта жить без нее не могла.

Полинька была в этом так убеждена, что иначе не представляла себе будущего, как в доме своей богатой и великодушной приятельницы. Они вместе будут наслаждаться благами жизни, путешествовать, ездить в свет, кружить головы мужчинам и возбуждать зависть женщин; обе они умны, красивы, талантливы, а Марта к тому же знатна и богата за двух. Всюду может она ввести свою подругу, в самое высшее общество; дочь капитана Ожогина краснеть ее за себя не заставит.

Марта уже исподволь хлопотала о том, чтобы Полиньку взяли ей в компаньонки. Воротынцев стал с некоторых пор удивительно податлив; все капризы дочери он исполняет и с каждым днем предоставляет ей все больше и больше свободы.

С француженкой насчет Марты он уже не совещался, а прямо обращается к дочери, без посредников. Между ними происходят иногда бурные объяснения. Папенька вспыльчив и упрям, да и дочка не из кротких, но она так обожает его, что противиться его желаниям не может. В одном только не хочет она уступить ему: в его требовании, чтобы она выбрала себе жениха между молодыми людьми, являющимися претендентами на ее руку. Марта замуж выходить не желает, и Полинька ей в этом вполне сочувствует. Что за охота связывать себя по рукам и по ногам, отказываться на всю жизнь от личной жизни и свободы, не насладившись всласть и тем, и другим? В планах, которые они строили, для мужей места не находилось. Им вдвоем было так хорошо, третий мог только испортить их счастье.

Мало-помалу Полинька сделалась необходимым членом тесного кружка воротынцевской семьи. Марту уже отпускали с нею кататься в открытых санях, без всяких других провожатых, кроме выездного лакея на запятках.

Вначале Александр Васильевич спросил как-то раз у мадемуазель Лекаж: знает ли она настолько хорошо девицу Ожогину, чтобы вполне ручаться за нее?

— О, она ведь воспитывалась у графини Зборовской, — ответила француженка, и этим ответом Александр Васильевич удовлетворился.

Видеть Полиньку почти каждый день за обедом вошло у него в привычку; когда ее не было, ему точно чего-то недоставало, и он спрашивал у дочери:

— Где же твоя подруга?

С удовольствием слушал он, когда они пели вместе.

Правда, нигде Полинька не пела так чудесно, как у Воротынцевых. В их большом зале с хорами был такой прекрасный резонанс, не то что в маленьких, душных и низких комнатах Ожогина.

А рояль Вирта… Какое наслаждение на нем играть!

И сколько нот! Все что угодно у них есть, а чего нет, стоит только сказать, сейчас пошлют купить в магазин или выпишут из-за границы. Тоже и книги, и гравюры, и картины, какое множество всего этого было у них в доме.

А стол и сервировка! Когда Полинька вспоминала про то, что она пила и ела у Воротынцевых, про тяжелое серебро, севрский фарфор и богемский хрусталь, которыми у них уставлялся стол, ей противно было дотрагиваться до грубой и неуклюжей посуды, которой она должна была довольствоваться дома.

Полинька сидела у окна и шила. Прическа ее была совсем готова. Машка, специалистка по завиванию волос, вывернула из бумажек, в которые они были с вечера заключены на всю ночь, длинные пряди, свернутые колечками, расчесала их и, навив на палец, ловко спустила аккуратными тирбушонами по семи или восьми штук с каждой стороны барышнина личика. Косу она еще раньше заплела шириной в две ладони и уложила вокруг черепаховой гребенки, высоко на макушке, так, чтобы спереди коса напоминала корону.

За прической барышня с час, если не больше, просидела перед небольшим зеркальцем своего скромного туалета. Но времени оставалось много — раньше двух часов за нею от Воротынцевых не пришлют, а поднималась она всегда с постели в шесть. До девяти она пела вокализы и упражнялась в гаммах; потом заперлась в своей комнате, чтобы повторить итальянские вокабулы: она училась вместе с Мартой итальянскому языку, и сегодня у них должен быть урок.

Часу в двенадцатом Полинька принялась за свой туалет. Но когда пришлось надевать платье, оно оказалось не заштопанным. Это было древнее платье, шелковое, цвета gorge de pigeon [18], переделанной самой барышней (Полинька отлично умела шить) из капота ее покойной матери. До знакомства с Воротынцевыми она дышать боялась на это платье — так его берегла, но теперь стала надевать его каждый день и, разумеется, такого бесцеремонного обращения почтенная старушка не выдержала и стала разлезаться.

— Что это такое? — строго спросила Полинька, указывая на широкую прореху, белевшую на видном месте.

— Виновата, барышня, всю юбку пересматривала, а этого не приметила.

— Пересматривала! Хорошо ты пересматривала, — сердито передразнила ее Полинька. — Дрянь! — прибавила она сквозь зубы, вырывая у нее из рук злополучное платье. — Подай мне рабочий ящик, я сама починю.

Это оказалось не так-то легко: по мере того как зашивалась одна дыра, открывалась другая. От ветхости материя по всем направлениям секлась и сделалась местами тонкая, как батист: при малейшем неосторожном движении — беда.

«Это платье невозможно дольше носить, — думала Полинька, — надо новое сделать и как можно скорее».

У старика Ожогина были деньги — и его собственные сбережения, и те, что он получал за Полиньку от Воротынцевых, но он поднимет такой гвалт при первом намеке на необходимость расстаться с ними, что дочь со дня на день откладывала с ним беседу о новом платье. Однако сегодня она непременно скажет ему, что ей нужны деньги. Нельзя же в заштопанном платье ездить к таким вельможам, как Воротынцевы. У них горничные лучше одеваются, чем она. Необходимо также новый салоп сшить. Беличий мех, крытый коричневым драдедамом, пожертвованный Полиньке ее покойной благодетельницей, полупомешанной графиней, у которой она воспитывалась (вот тоже скряга была, упокой Бог ее душу!), совсем облез, и сидеть в таком салопе рядом с Мартой в санях, обитых бархатом, или на атласных подушках открытой коляски было очень совестно. Да и башмаки давно уже просились в отставку, носки каждое утро Филатка чернилами замазывал.

Рублей двести понадобится на то, чтобы обновить ее туалет, это по меньшей мере. И хотя у Полиньки мороз подирал по коже при мысли о сцене, которую ей придется выдержать, чтобы получить желаемое, тем не менее она повторила себе, что надо действовать.

Какая гадость быть бедной!

Она вспомнила, как на днях Воротынцев вошел в комнату дочери и, положив на письменный стол сверток с золотыми, небрежно заметил: «Это тебе на булавки, Марта». В свертке было десять червонцев. Марта им вовсе не обрадовалась; она преравнодушно переложила их в свой кошелек и, когда отец вышел, заметила, что надо часть этих денег послать в парфюмерный магазин, где она покупала свою косметику, никогда не торгуясь, выбирая то, что ей нравилось, не спрашивая о цене и не проверяя счетов.

Каждый месяц Марта заказывала себе новые платья. Принесут ей из магазинов целые вороха материй, она и выберет, что ей понравится, а по счетам камердинер Михаил Иванович расплачивается. Также француженке модистке за фасон, за шляпы, цветы, ленты, за все это отец ее платит. Как только надоела вещь, Марта бросает ее, часто даже ни разу не надевши, и покупает другую. Своим горничным и мадемуазель Лекаж она дарит платья, которые Полинька за счастье почла бы на себя надеть.

Хорошо быть богатой!

Занятая думами и работой, девушка не замечала, как летело время.

Капитан Ожогин, совершив свою обычную прогулку до Невского и назад пешком, вернулся домой. Дойдя до своего дома, он, по обыкновению, постучался палкой в окно дочери. Это значило, что пора подавать обед, и, услышав этот стук, Полинька всегда хлопала в ладоши и заявляла прибегавшей на ее зов девчонке, что папенька вернулся и сейчас кушать спросит. Но сегодня она не шелохнулась, услыхав стук, только сдвинула еще больше брови и стиснула еще крепче губы.

Заискивать в людях, которые ей были нужны, она терпеть не могла, и предпочитала насиловать их волю холодной твердостью и упорством. До сих пор эта система давалась ей не только с отцом, но и со всеми, с кем сталкивала ее судьба.

По крылечку, выходившему на улицу, раздались шаги, дверь в прихожую растворилась, и громкий, повелительный голос хозяина пронесся по всему дому.

— Фомка, обедать! Высушен у тебя табак, постреленок? Смотри у меня! Если трубка по-намеднишнему будет раскуриваться, задам я тебе знатную порку. Где Филатка? Беги за ним. Барышня еще не уехала?

Ему ответили, что за барышней еще не приезжали. Вместо того чтобы подняться по лестнице к себе в мезонин, капитан направился в комнату дочери.

— Ба-ба-ба! Еще не одета? Что же это должно означать? — иронически протянул он, останавливаясь на пороге.

— Платье чиню, все разорвано, — ответила угрюмо Полинька, накидывая на голые плечи большой платок, и, не давая отцу опомниться, она прибавила, не поднимая на него взора: — Надо новое сделать. Пожалуйте мне денег, будьте так добры.

Лицо старика с седыми, взъерошенными бровями и жесткими усами, мгновенно все сморщилось, как печеное яблоко.

— Что такое? Денег? Давно ли я тебе десять рублей дал? — крикнул он. — Каждый день по десяти рублей тебе на тряпки отваливать? Не жирно ли будет, сударыня? Где это ты выучилась рублями-то швырять, а? Графиня-то не из щедрых была, капиталом тебя не наградила. Даже тряпья не оставила на память, материнское наследство треплешь, по вельможам-то своим таскаючись. Говорил я тебе, Пелагея, что такое знакомство не про нас и до добра тебя не доведет.

Никогда не говорил ей отец ничего подобного, но возражать ему и спорить с ним было все равно что подливать масло в огонь. Полинька эта знала и молча ждала, чтобы прошла буря. Однако, когда он договорился до таких обидных выражений, как «всяк сверчок знай свой шесток, залетела ворона в высокие хоромы», она не вытерпела и, вспыхнув до ушей, напомнила ему, что она — тоже дворянка и служить посмешищем воротынцевской челяди не желает.

— Я лучше совсем у них не стану бывать, напишу Марфе Александровне, что, как я ее ни люблю…

— Ты-то ее любишь, а она-то могла бы и поласковее с тобою обходиться, — проворчал Ожогин себе под нос.

— Она и так ко мне добра и будет еще добрее, если… если им не показывать, что мы в них нуждаемся, — прибавила Полинька, понижая голос. Затем, помолчав немного, она подняла на отца выразительный взгляд и проговорила: — Как это вы не понимаете, папенька, что, если я начну носить обноски Марфы Александровны, мне уж тогда из роли приживалки во всю жизнь не выйти.

— Сколько же тебе нужно?

— Мне нужны платье, салоп, башмаки…

— Те-те-те! — злобно захихикал капитан. — Может быть, кстати и бриллиантовый гребень, и колье жемчужное, я видел сегодня на Невском в магазине, очень хороши.

Девушка передернула плечами и отвернулась к окну.

— Ну, что же ты молчишь? Я у тебя спрашиваю, сколько тебе дать денег? Не слышишь, что ли?

— Двести рублей, — ответила Полинька, не меняя позы.

Отец с минуту смотрел на нее выпученными глазами, беззвучно шевеля губами, а затем крякнул, плюнул в сторону и, медленно волоча ноги, побрел к себе наверх, чтобы принести ей потребованную сумму; девушка была в этом вполне уверена, своего старика она хорошо знала.

Погода с утра стояла хорошая — морозец градусов в пять без ветра и с солнцем. Многие пользовались таким ясным, погожим деньком, чтобы прокатиться, и мимо окон ожогинского дома то и дело проезжали сани и возки, но от Воротынцевых ни экипажа, ни посланца до сих пор не являлось.

Странно, однако, что за нею не приезжают! Накануне, расставаясь с Полинькой, Марта просила ее быть готовой пораньше. Учитель итальянского языка должен был явиться в три часа, а до него ей хотелось разобрать новую оперу, переложенную для фортепьяно в четыре руки. Александр Васильевич вечером зайдет к дочери, чтобы прослушать некоторые места из этой оперы. Обедали у Воротынцевых ровно в четыре часа, а после обеда заниматься музыкой было нельзя.

Время шло, а за Полинькой все не ехали. Она стала терять терпение. Платье свое она починила и надела. Невзирая на ветхость, оно отлично облегало ее высокую, стройную фигуру. Ни в одном платье у нее не было такой тонкой талии, как в этом.

Да, фигура у нее была замечательная, даже Александр Васильевич Воротынцев заглядывался на нее. Это доставляло особенное удовольствие Полиньке. Однажды за обедом, рассказывая про придворные новости, про присутствие государя в маскарадах и про то, как свободно обращаются с ним маски, он прибавил, что царь любит стройных и высокого роста женщин. При этом он так посмотрел на Полиньку, что она вспыхнула от удовольствия. «Таких, как вы», — говорил взгляд Воротынцева.

«Царь любит таких, как я», — повторил в ней, точно эхо, внутренний голос.

Чтобы скрыть охватившее радостное смущение, она отвернулась и отошла в противоположный конец комнаты, но и тут продолжала чувствовать на себе взгляд хозяина дома, и ее сердце сладко замирало от сознания своего обаяния. Уж если такой знаток в женщинах, как Воротынцев, любуется ею, то насчет остальных можно быть покойной — все будут у ее ног, стоит ей только показаться в свете.

В зале накрывали на стол, гремели посудой и серебром, шмыгали по коридору. Филатка явился к девушке с докладом, что суп на столе.

— Пожалуйте кушать, папенька уже сидят за столом, приказали вас просить.

Полиньке очень не хотелось идти, но ослушаться отца было невозможно, особенно после сцены из-за денег. Он, без сомнения, вручит ей после обеда потребованную сумму, но ему хочется перед тем помучить ее — уж без этого он не может.

Она не ошиблась: за обедом отец приставал к ней с насмешками, иронизируя насчет ее пристрастия к Воротынцевым и их будто бы равнодушия и даже презрения к ней. Точно нарочно, а может быть, и в самом деле нарочно, выбирал он самые чувствительные места в душе дочери, чтобы колоть ее.

— Что, матушка, изменили тебе твои друзья. Надоела ты им, другую, позабавнее да поголосистее, верно, нашли. Напрасно только в шелка да в бархаты рядилась, в корсет затягивалась да букли завивала. Сняла бы ты всю эту амуницию да покушала бы со мною на здоровье баранинки с кашкой. А может, уже отвыкла от наших простых блюд? Ну, что же, мы другое для тебя закажем. Филька, беги в кухню, скажи Микешке, чтобы сию минуту раздобыл птичьего молока и ананасов да бланманже фрикасе сделал для барышни.

— Полноте, папенька, — умоляюще вымолвила Полинька, указывая глазами на казачка, который не мог удержаться и фыркнул в кулак.

Капитан понял, что зашел слишком далеко, и смолк. Он по-своему любил дочь и был недурной человек; его и самого тревожило невнимание к ней Воротынцевых, но он привык для всех неприятным образом выражать свое неудовольствие, язвить направо и налево, когда был не в духе. Люди к нему близкие это знали, и это не мешало им его любить и уважать. Ладила бы с ним и дочь, если бы с детства не была отдана в чужой дом на воспитание. Там, у старой, полупомешанной графини, Полинька тоже выдержала ломку не из легких, но совсем в другом роде, и, на беду свою, приобрела такие привычки и вкусы, которым почтенный Николай Иванович никоим образом не мог сочувствовать.

Перед концом обеда, когда Ожогин доедал кисель и Фомка уже готовил трубку, чтобы подать ее тотчас, как барин спросит, под окнами раздался лошадиный топот и стукнула входная дверь.

— Ну, ступай, ступай, одевайся, за тобой приехали, — посмеиваясь, сказал Ожогин дочери, — дождалась-таки. Раньше-то, поди чай, поважнее гостей принимали, ну, а уж теперь, под вечер, и про тебя вспомнили.

— Постойте, папенька, это — мадемуазель Лекаж, — прервала его дочь и выбежала в прихожую, где француженка снимала платки и платочки, которыми была укутана.

При первом взгляде на нее Полинька заметила, что она чем-то чрезвычайно расстроена. Она забыла нарумяниться; ее дряблые щеки повисли, нижняя челюсть так тряслась, что слова выговаривались с трудом, кудерьки на лбу распустились, и против морщин, прорезавших его, не было принято никаких мер предосторожности: они выступали во всем своем безобразии и старили свою обладательницу лет на двадцать.

Едва только увидала она Полиньку, как речь ее полилась неудержимым потоком. Воротынцевы поступили с нею самым низким образом, comme de vrais cochons russes [19], выгнали ее из дома. Если Ожогины не дадут ей пристанища на эту ночь, она не будет знать, где ей голову преклонить.

— Да, меня выгнали, — повторяла она. — Александр Васильевич получил сегодня утром какое-то известие, которое так расстроило его, что он сам себя не помнит. Сейчас к нему приезжал его родственник Ратморцев, и, должно быть, по очень важному делу, потому что они в ссоре и никогда друг у друга не бывают; господин Воротынцев его не принял.

Излияния, начатые в прихожей, мадемуазель Лекаж продолжала в гостиной, куда поспешила провести ее Полинька. Туда же перебрался и Николай Иванович со своей трубкой.

— Нет, нет, я к ним больше не вернусь, ни за что! Довольно натерпелась я и скуки, и страха в этом доме в последнее время. Вещи мои я приказала привезти к вам, мои добрые друзья, в полной уверенности, что вы не откажете мне в гостеприимстве.

— Спроси у нее, из-за чего у них сыр-бор загорелся, — обратился Ожогин к дочери. — Пусть с самого начала и по порядку расскажет.

Полинька перевела желание отца гостье, и та объяснила следующее.

Утром все было прекрасно. Как всегда, мадам поехала в церковь, а Марта кушала чай с отцом и с мадемуазель Лекаж. Воротынцев был, правда, молчалив и серьезен, но особенного расстройства в нем еще не было заметно. Вдруг явился камердинер и доложил ему что-то так тихо, что мадемуазель Лекаж не расслышала, но она видела, что мсье изменился в лице и, не допив чая, торопливо вышел из столовой. Марта тоже ушла к себе и принялась за пение. Прошло с час. Мадемуазель Лекаж не сиделось на месте, рулады Марты нагнали на нее тоску; она не могла ни читать, ни работать и, вспомнив, что не делала моциона после завтрака, сошла вниз. А дальше случилось следующее: бродя по дому и, по своему обыкновению, заглядывая всюду, куда можно было заглянуть, мадемуазель Лекаж увидела Михаила Ивановича, прохаживавшегося взад и вперед по коридору перед дверью в кабинет, и заключила из этого, что у мсье конференция, либо с его поверенным в делах, либо с Малашкой. Она вернулась в зал и стала смотреть на улицу. Проезжало множество экипажей. Вдруг одна карета остановилась у ворот. Ливрейный лакей соскочил с запяток и подошел к дверце, но не растворил ее, а только принял через окно от сидевшего в карете господина визитную карточку, с которой вошел во двор и поднялся по парадной лестнице. Появление лакея произвело у Воротынцевых большой переполох; поднялась беготня, вызвали Михаила Ивановича из коридора, он взял карточку, положил ее на серебряный поднос и особенно торжественной походкой направился в кабинет. Долго он оттуда не возвращался. Лакей господина, дожидавшегося в карете у ворот, стоял среди прихожей с серьезным видом человека, сознающего важность своей миссии. Никто с ним не заговаривал. Наконец раздались шаги возвращавшегося из кабинета Михаила Ивановича, и все головы обернулись в его сторону. Михаил Иванович шел потупившись и сдвинув брови.

— Передайте Сергею Владимировичу, что Александр Васильевич извиняются, что они нездоровы и принять их не могут, — проговорил он, не во весь голос, но тем не менее настолько громко, что мадемуазель Лекаж как нельзя лучше расслышала эти слова.

Когда она обернулась, перед нею стоял сам Александр Васильевич, бледный, с дрожащими губами. И вот тут-то произошла между ними стычка.

— Я не желаю иметь шпионов в своем доме, — запальчиво сказал Воротынцев.

— Вы отказываете мне от должности? — спросила она.

Он ответил утвердительно и прошел к Марте, а та оказалась такой же неблагодарной и бессердечной, как и ее отец. Одним словом, вернуться к Воротынцевым мадемуазель Лекаж не хочет и, по правде сказать, она рада, что представилась возможность покинуть этот дом.

— В нем происходит что-то страшное и таинственное, — продолжала она, понижая голос, — я ни минуты не могла спокойно спать в последнее время. Каждую ночь грезились мне жандармы, обыски, пытки, Сибирь.

— Папенька, — сказала Полинька, подходя к отцу, — позвольте мне съездить к Марфе Александровне.

Капитан Ожогин одобрительно кивнул дочери, а когда она вышла из комнаты, крикнул ей вслед, чтобы она взяла с собой Филатку.

— Куда это хочет ехать мадемуазель Полина? — спросила француженка, озадаченная переговорами отца с дочерью и уходом этой последней.

Но от ответа на этот вопрос старик уклонился.

— Ничего, рассказывайте дальше, — сказал он и, позвав казачка, приказал набить ему другую трубку.