Последний из Воротынцевых

XXII

Наступила осень. Ожогины вернулись в Петербург из деревеньки в Псковской губернии, где каждый год проводили лето.

Полинька деревенской жизни не любила. Даже и в усадьбе графини, ее благодетельницы, ей было по временам так тоскливо, что она не знала, куда деться от скуки, а там были прекрасный старый дом, роскошно меблированный, тенистый парк, цветники, отлично выезженные лошади под дамское седло, чудесные фрукты в теплицах. Там было так же богато, уютно, и всего, что жизнь красит, так же много, как в том имении, в Тверской губернии, куда Марта уехала с матерью и братьями после смерти Александра Васильевича.

Мысль о Марте ни на минуту не покидала Полиньки. Гуляя рано утром по полю, сидя на маленьком балконе поздно вечером или лежа на диване, в полудремоте, с книжкой в руках, в беседке из акаций, сооруженной для нее услужливым Филаткой в дальнем конце сада, она постоянно думала о Марте, о перемене, совершившейся в ее судьбе, причем воображение невольно уносило ее к виновнику обрушившейся на Воротынцевых катастрофы — к несчастному подкидышу без рода, без племени, нежданно-негаданно явившемуся претендентом на одно из древнейших имен России и на огромное состояние. Дорого дала бы Полинька, чтобы узнать все подробности этой романтической истории — не то, что болтали в городе по этому случаю, а настоящую правду. Но правду знала одна только Марта, и, в надежде заставить ее высказаться, Полинька писала ей длинные письма, которые отправляла ей каждые две недели по почте; она писала бы ей еще чаще, если бы отец не ворчал на почтовые издержки да на то, что она по пустякам отрывает людей от работы, заставляя их скакать за сорок верст в город, чтобы отправить письмо и узнать, нет ли чего-нибудь на ее имя.

Кроме того, ее смущала перемена, происшедшая в дочери Александра Васильевича после его смерти. От кратких, лаконичных записок, которые Полинька получала изредка в ответ на свои красноречивые, полные уверений в преданности и любви послания, веяло холодом и сдержанностью. По всему было видно, что Марта так потрясена минувшими событиями, что в ее истерзанном сердце для таких мирных чувств, как девическая дружба, не остается места. На настойчивые расспросы Полиньки относительно ее нравственного состояния и планов насчет будущего она либо ничего не отвечала, либо отделывалась общими местами и уклончивыми фразами, из которых нельзя было не понять, что эти вопросы ей в тягость и что удовлетворить любопытство своей бывшей приятельницы она не желает.

После пышного отпевания в Петербурге гроб Александра Васильевича отвезли в подмосковное село Яблочки и опустили там в семейный склеп, рядом с гробницами его отца и деда.

Провожать тело поехала одна только Марта. Ее сопровождали Михаил Иванович с женой. Никого больше из дворни барышня с собой не взяла.

Свою мать, полупомешанную от горя и испуга (почти одновременно с известием о скоропостижной смерти мужа Марья Леонтьевна узнала о существовании законного претендента на имя и состояние ее детей), Марта распорядилась отправить вместе с мальчиками в Царское Село.

— Вам там будет покойнее, маменька, — говорила она, нежно обнимая ее. — Пока наши дела не устроятся так или иначе, нам надо жить как можно дальше от людских толков и пересудов. Чем скорее про нас забудут, тем лучше и тем легче нам будет справиться с нашим горем.

— Ах, Боже мой, Боже мой! — стонала Марья Леонтьевна, прижимаясь к дочери, в которой теперь чувствовала свою единственную поддержку и утешение. — Что с нами будет!

Марта ласкала ее и успокаивала, как ребенка.

— Не сокрушайтесь! Бог даст, все устроится. Ведь мы не виноваты в том, что случилось, чего же нам бояться? А тот, который был бы в ответе, теперь у престола Всевышнего и ему опасаться людского суда тоже нечего.

— Что будет с тобой, с мальчиками! Все у вас отнимут, объявят незак… — тут голос Марьи Леонтьевны прервался в рыданьях.

— Обо мне не заботьтесь! Хуже, горше того, что случилось, тяжелее утраты я не могу испытать: ведь вы знаете, как я любила папеньку! Ну, а насчет детей, то ведь они еще, слава Богу, так малы, что понимать свое положение не могут, а вырастут — от них будет зависеть устроить себе судьбу. Наше дело дать им воспитание хорошее, да чтобы честные люди из них вышли, а там что Бог даст. Вы только не задавайтесь мыслями насчет будущего, предоставьте это мне, а сами молитесь да о здоровье своем больше заботьтесь. Вот я, Бог даст, вернусь из подмосковной, мы и решим, куда нам на лето ехать. Можно в Молдасовку: я на всякий случай напишу управителю, чтобы дом там прибрали; можно и в Тверскую губернию, в Золотаревку. Оба эти имения составляют вашу неотъемлемую собственность, вы их получили от своего родителя, которого — вы единственная наследница, и никто у вас их отнять не может.

— Ты это наверное знаешь? — спросила Марья Леонтьевна, вскидывая боязливый взгляд на дочь.

— Наверное, будьте покойны, — ответила Марта с такою уверенностью, что Марья Леонтьевна на время успокоилась.

Внезапно и без всякой подготовки очутившись главой семьи, Марта не только не растерялась и не впала в отчаяние, как всякая другая девушка на ее месте, но с такой энергией, так толково и разумно вошла в свою новую роль, что надо было только дивиться.

Изнеженная и избалованная, привыкшая с детства жить чужим умом и подчиняться чужой воле, не осмеливаясь иметь ни мыслей своих, ни убеждений, она до двадцати лет смотрела на жизнь и на людей глазами отца, заботилась лишь о том, чтобы угодить ему, хлопотала только о нарядах, о выездах в свет, об удовольствиях, и вдруг ей пришлось вполне самостоятельно распоряжаться не только своей собственной судьбой, но также и судьбой матери, братьев и многочисленной дворни.

К ней ежеминутно являлись с приказаниями то тот, то другой. Михаил Иванович так растерялся, что за каждым вздором бежал к барышне. К ней приводили гробовщиков; она толковала с докторами о том, каким способом довезти тело отца до подмосковной так, чтобы оно дорогой не разложилось. Она заказывала траур себе, матери, братьям и старшим слугам, принимала посетителей и вела с ними те разговоры, которые обыкновенно ведутся в подобных случаях.

— И как это ее Господь поддерживает! Весь день на ногах, хоть бы на минуточку прилегла отдохнуть, — толковали про барышню в людских и девичьих.

— А ночью у тела молится. Как уйдут все, она уже и там.

— Не слегла бы от натуги-то! — беспокоились за Марту.

— Небось, такая не скоро с ног свалится, — возражала на это с гордостью Маланья Тимофеевна. — Вылитая старая барыня, Марфа Григорьевна. Та тоже, бывало: чем ей на душе тяжелее, чем горше, тем она бодрее выступает. И голос у нее тогда звонче делается, и взгляд острее, а говорит она, бывало, в такие дни, точно молотком тебе в память слова-то вколачивает, век не забыть. Так же и Марфа Александровна теперь. Одна порода, сейчас видно.

Маланья была у Воротынцевых, когда стало известно, что барин скончался; она забежала к себе домой на Мещанскую для того только, чтобы бельишка да платье захватить, сказать, чтобы ее не ждали, да распорядится по хозяйству. Она была уверена, что барышня возьмет ее с мужем в подмосковную, знала также и то, что в настоящую минуту она нужнее всех на свете дочери Александра Васильевича, и решила ни на минуту не покидать ее.

Что же касается исхода того дела, которым она так терзалась в продолжение целого года, то Маланья и думать о нем перестала. Когда ее муж в минуту отчаяния начал было упрекать барина, что вот он умер и оставил их одних расхлебывать заваренную им кашу, она прикрикнула на него:

— Так неужто же ты думаешь, что он обо всем не позаботился, перед тем как то страшное над собой сделать? Ах ты, дурак эдакий безмозглый! Он, наш голубчик, греха смертельного не побоялся, душу свою, может, тем самым на веки веченские погубить, чтобы всех ослобонить, всем жить дать, а ты в нем сумлеваешься? Ну, можно ли тебя за человека считать после этого, мразь эдакая?

Не одна Маланья с мужем подозревали, что Александр Васильевич кончил жизнь самоубийством; известно это было также и Марте. На видном месте письменного стола лежало письмо с надписью: «Дочери моей Марфе», которое Маланья, вбежавшая в кабинет прежде всех, успела схватить, спрятать под платок и передать барышне, раньше чем кто-либо мог это заметить.

Впоследствии в одном из ящиков бюро было найдено духовное завещание с дополнениями, сделанными Александром Васильевичем, по-видимому, в самую последнюю минуту: чернила не успели еще просохнуть и на столе виднелись следы песка, которым они были засыпаны. Одно из этих дополнений относилось к Михаиле с женой: барин давал им вольную.

Содержание письма, оставленного ей, Марта никому не сообщила. Она прочитала его, запершись в своей спальне наверху, и, когда потом сошла вниз, лицо у нее было точно каменное. Глаза, пролившие столько слез в последнее время, были сухи и горели лихорадочным блеском. Из почерневших губ вылетало отрывистое дыхание, голос изменился, звучал глубже. Приказания, раздаваемые ею направо и налево, не задумываясь и самоуверенно, она произносила отрывисто, кратко и ясно, точно уже вперед выучила их наизусть.

Вышло так, что, не советуясь между собою и не рассуждая, весь многочисленный люд, наполнявший воротынцевский дом, без малейшего колебания признал в барышне полновластную госпожу по смерти барина. Все шли к ней за приказаниями. Она заявила, что отец завещал похоронить его в Яблочках, и назначила, кто из людей поедет провожать тело.

Принимая толпу родственников и знакомых, спешивших отдать последний долг покойнику и выразить соболезнование его семье, Марта всем и каждому повторяла, что ее отец скончался от разрыва сердца. Это подтверждал и их домашний доктор, с которым она имела продолжительное совещание, раньше чем весть о внезапной смерти Александра Васильевича разнеслась по городу.

Полинька узнала о несчастье, постигшем ее приятельницу, довольно поздно. Накануне она весь день напрасно ждала, чтобы за нею прислали, когда же и на следующий день ни экипажа, ни казачка с запиской от Марты к ней не явилось, она забеспокоилась и решила сама поехать посмотреть, что у них делается. Когда она подъезжала к дому, ее удивил необычайно большой съезд экипажей, въезжавших во двор через настежь растворенные ворота, когда же она увидела снующую в мрачном молчании взад и вперед прислугу, когда вгляделась в бледные, испуганные лица казачков и лакеев, попадавшихся ей навстречу в то время, как она поднималась по ступеням парадного крыльца, жуткое предчувствие чего-то страшного наполнило ей душу.

«Кто у них умер? — спросила она себя в ужасе. — Неужели Марфа Александровна?»

Но эти вопросы Полинька не осмеливалась предлагать пробегавшим мимо нее людям — ей страшно было услышать подтверждение догадки. И вдруг, занимая громадное место в пустом пространстве, такое громадное, что в продолжение нескольких минут она, кроме него, ровно ничего не могла видеть, перед нею предстало мертвое тело Александра Васильевича.

Часто потом Полинька припоминала сцены, которых она в тот вечер была свидетельницей у Воротынцевых. Странный вид высоких, красивых комнат с растворенными настежь дверями; завешанные белыми скатертями зеркала, сдвинутая в беспорядке мебель там, где проносили одетое в вышитый золотом мундир тело Александра Васильевича, чтобы положить его на стол, среди того самого белого зала, где так еще недавно кружились в вихре танцев веселые и нарядные пары, при блеске сверкающих канделябров и люстр, при звуках оркестра. Теперь в этом зале, освещенном бледным сумраком весенней ночи и мерцающим блеском свечей в высоких серебряных подсвечниках у изголовья и в ногах покойника, прежде всего бросалось в глаза спокойное, величавое лицо навеки заснувшего хозяина дома.

Лишь после того, как Полинька опомнилась от ужаса и изумления, охватившего ее с такой силой, что она чуть с ног не свалилась и должна была схватиться за первый попавшийся стул, чтобы не упасть, когда она убедилась, что это не сон и что действительно этот человек, которого она видела полным жизни и силы не дальше как третьего дня, умер, — вспомнила она про Марту и стала искать ее глазами в толпе дам в черном, со свечами в руках, стоявших у дверей гостиной в ожидании панихиды. Священник уже готовился произнести первые слова молитвы, в воздухе носился запах ладана из дымящейся кадильницы, которую казачок торопливо проносил из прихожей к томуместу, где стоял дьячок. Но между дамами Марты не было. Не видно ее было также и в группе мужчин, тихо беседовавших между собою у одного из окон. Подинька обернулась к коридору, в котором теснилась прислуга, но и там не нашла той, которую искала. Вдруг из той двери, что вела на половину Марьи Леонтьевны, показалась ее стройная фигура.

Рядом с нею шел господин средних лет, с красивым бледным лицом и задумчивым взглядом. Полинька видела этого человека в первый раз, и ее поразило выражение нежного участия и глубокой скорби, с которым он смотрел на Марту, вполголоса разговаривая с нею. И, должно быть, его слова имели для нее большое значение: Марта остановилась на пороге, чтобы дослушать речь своего спутника, а священник, ожидавший ее появления, чтобы начать панихиду, красноречивым покашливанием дал знать дьякону, что надо повременить.

— С кем это она? — зашептались в группе дам.

— Со своим дядей, сенатором Ратморцевым.

— Да они ведь были в ссоре?

— Помирились, должно быть. Она его к матери, верно, водила.

Полинька стала с любопытством всматриваться в незнакомца и нашла, что у него наружность красивая и величественная. Во время панихиды он стоял особняком, поодаль от людей, близких к покойнику, хотя, проходя мимо, и менялся с некоторыми из них поклонами, и все время молился усердно, устремив скорбный взгляд на мертвое лицо Александра Васильевича. Его глаза по временам заволакивались слезами.

После панихиды Полинька не тотчас подошла к Марте; она подождала, чтобы все разъехались, и тогда только, с трудом сдерживая рыдания, кинулась обнимать ее.

— Да, душенька, он не захотел оставаться с нами, — прошептала Марта, не отрывая взгляда от воскового лица усопшего.

Ее голос, выражение лица, вся ее фигура, дышавшая каким-то странным спокойствием и покорностью, приводили Полиньку в изумление; никогда еще не видела она Марту такой холодной и к внешнему миру безучастной. Душа ее точно замкнулась от всех, в том числе и от Полиньки.

— Как это случилось? Я ничего не знала, я даже и представить себе не могла… он был совсем здоров… как это случилось? — бессвязно лепетала последняя.

— Разрыв сердца. Скончался мгновенно… без страданий, — как заученный урюк, машинально ответила Марта.

— Как вы должны были испугаться! Господи! Это случилось так неожиданно.

Бледные губы дочери Александра Васильевича тронула горькая усмешка, но она не вымолвила ни слова в ответ на сетования своей подруги.

Посетители разъехались, домашние разошлись по своим комнатам, и, кроме Марты с Полинькой, дьячка, читавшего псалтырь, да мертвого тела Александра Васильевича, в белом зале никого не осталось.

Полинька не решалась больше заговаривать со своей приятельницей, и благоговейная тишина, воцарившаяся в комнате, нарушалась только одним монотонным чтением псалтыря. Это длилось долго, до тех пор, пока Марту не позвали к матери. Она вздрогнула, точно ее разбудили от глубокого сна, и, не оборачиваясь, поспешно вышла из комнаты.

Подождав еще с полчаса, Полинька подумала, что здесь теперь не до нее, и уехала домой. А когда на другой день, часу в третьем, она опять пришла сюда, ей заявили, что Александра Васильевича уже увезли в подмосковную и что барышня уехала туда же с Михаилом Ивановичем и Маланьей Тимофеевной.

Двор и лестница были усыпаны еловыми ветками, с крыльца раздавались зычные голоса лакеев в ливреях, выкрикивавших кареты, в которые садились родственники и родственницы, приехавшие на вынос тела и замешкавшиеся у Марьи Леонтьевны после отъезда ее дочери.

Постояв в недоумении на крыльце, Полинька вернулась домой очень печальная, с сердцем, переполненным горечью неудовлетворенного любопытства и обидой.

Однако, когда три дня спустя явилась к ним мадемуазель Лекаж и стала передавать сплетни, ходившие по городу по поводу внезапной смерти Воротынцева, Полинька вспылила и решительным тоном заявила, что все это — ложь и клевета, посоветовала француженке не повторять таких вещей, если она не желает подвергнуться большим неприятностям.

— Да помилуйте, это — сущая правда: мсье Воротынцев был два раза женат, он уморил свою первую жену, а его ребенок спасся каким-то чудом и теперь является единственным наследником всего состояния, а мадемуазель Марта с братьями…

— Если до Марфы Александровны дойдет, что вы про них такой вздор болтаете, она пожалуется на вас шефу жандармов и вас вышлют из России, — прервала ее Полинька.

— Да вы только выслушайте, я вам сейчас докажу…

— И слушать ничего не хочу.

— Если бы он не умер, его посадили бы в тюрьму за убийство и сослали бы на каторгу.

— Берегитесь, чтобы с вами того же не сделали за распространение клеветы.

Николая Ивановича, молча присутствовавшего при этом диспуте, столкновение дочери с француженкой забавляло.

Мадемуазель Лекаж, подметив усмешку на его губах, обратилась к нему.

— Мадемуазель Полин не желает выслушать меня, а то бы я ей доказала, что говорю правду. Этот молодой человек — законный сын господина Воротынцева; он в Петербурге, и в нем большое участие принимает родственник Воротынцевых, сенатор Ратморцев. Последний поклялся честью, что поможет ему вернуть то, что у него отнял отец, — имя, состояние.

— Это тот самый Ратморцев, которого ты у них вчера видела? — спросил Ожогин у дочери.

— Тот самый, папенька, — ответила Полинька.

— И знаете, — продолжала между тем мадемуазель Лекаж, не обращая внимания на замечания, которыми обменивались между собою ее слушатели, — многие думают, что мсье Воротынцев сам лишил себя жизни, принял яд. Есть яды, действующие чрезвычайно быстро.

При этих словах капитан опять вскинул вопрошающий взгляд на дочь, но на сердитом лице Полиньки, кроме досады и презрения, ничего нельзя было прочесть.

— Всех врак не переслушаешь, — проговорил он с усмешкой, пожимая плечами.

Однако, когда мадемуазель Лекаж ушла, он спросил у дочери, с чего это по городу такие сплетни про Воротынцевых заходили.

— Что-нибудь да есть, из пальца такой истории не высосешь, — прибавил он, задумчиво покачивая головой.

— Вот приедет Марфа Александровна из подмосковной, тогда все и узнаем, — ответила дочь.

Невзирая на перемену, происшедшую в ее приятельнице, Полинька была уверена, что про нее у Воротынцевых вспомнят, и она не ошиблась: недели через две за нею прислали.

Марту она нашла все такой же сдержанной и спокойной, как при последнем их свидании на панихиде. Все то же холодное безучастие светилось в ее глазах. Глубокий траур, длинное суконное платье с крепом и плерезами, придавало ее высокой, стройной фигуре величественный вид, а похудевшее лицо было так бледно, что Полинька не могла удержаться от расспросов относительно ее здоровья.

— О, я совсем здорова и никогда еще не чувствовала себя такой сильной и бодрой, как теперь, — ответила Марта. — Я даже нисколько не устала, а между тем путешествие было утомительно; мы везли папеньку день и ночь, нигде не останавливаясь. В Москве только панихиду отслужили и поехали дальше. Я все время не могла сомкнуть глаз и в первый раз заснула тогда только, когда его похоронили. — Затем, помолчав немного, она прибавила, устремив пытливый взгляд на свою приятельницу: — Вы, наверно, слышали про неприятности, которые свели его в могилу?

— Слышала, но ничему не хочу верить, пока от вас не узнаю, — ответила Полинька.

— И хорошо делаете. Можно себе представить, какие сплетни теперь про нас распускают по городу! Помните, ведь и мы с вами позволяли себе предаваться разным нелепым догадкам! И как мы были далеки от истины! Что вы слышали?

— Дорогая моя Марфа Александровна, это такая низкая клевета…

— Все равно, скажите, — повелительно произнесла Марта.

Взволнованным голосом и всячески стараясь смягчить свои выражения, передала ей Полинька рассказы мадемуазель Лекаж. Ее выслушали с холодным презрением.

— Да, именно так и должен судить про нас свет, люди всегда склонны клеветать на тех, кому они завидуют. Наш отец никогда не был убийцей, Полинька. Вы можете смело повторить это всякому, кто позволит себе позорить его память в вашем присутствии. Правда, он женился на маменьке, когда его первая жена была еще жива, но один только Бог может судить его за это, — продолжала Марта, торжественно возвышая голос. — Правда также и то, что появился молодой человек, который предъявляет претензии на наше имя и состояние под тем предлогом, что он будто бы — сын первой жены нашего отца, но это надо еще доказать. Вот и все! Остальное — ложь и клевета.

— Я слышала, что господин Ратморцев принимает участие в этом молодом человеке, — позволила себе заметить Полинька.

Брови Марты сдвинулись, в глазах ее сверкнул гнев…

— А вам и это известно! — вымолвила она с горькой усмешкой, а затем, подавив порыв запальчивости, прибавила с холодной сдержанностью: — Очень может быть, что Ратморцевы принимают участие в этом молодом человеке. Никто им это запретить не может, у каждого свои убеждения.

Чтобы дать понять своей бывшей приятельнице, что говорить об этом она больше не желает, Марта круто повернула разговор на другую тему, предложила ей взять на лето те книги из библиотеки, которые она хотела прочесть, и стала расспрашивать ее про их деревушку: есть ли у них сад при доме, много ли у них соседей и тому подобное.

На эти вопросы Полинька, невольно подчиняясь ее воле, отвечала без досады, именно как желала ее собеседница. Но это было только по видимости, душа ее была полна горечи и разочарования.

Да, смерть отца изменила Марту, или, лучше сказать, заставила вдруг развернуться те прирожденные свойства ума и характера, которые, может быть, при других обстоятельствах еще долго дремали бы в ее душе.

Так или иначе, но после этого свидания девица Ожогина не могла не понять, что теперь между нею и дочерью Александра Васильевича Воротынцева еще меньше может быть равенства и дружбы, чем было прежде.