Последний из Воротынцевых

XVII

Марта обрадовалась Полиньке. Ей очень хотелось видеть ее, но в доме был такой переполох вследствие визита Ратморцева и изгнания француженки, что она не решилась беспокоить отца.

— Как это хорошо, что вы сами догадались приехать ко мне! — воскликнула она, обнимая приятельницу. — Папенька не совсем сегодня здоров, и петь в зале нам нельзя, но мы займемся музыкой здесь, наверху, а потом будем вместе читать и болтать. Вы мне поможете отогнать мрачные мысли, которые меня осаждают, — прибавила она, пытаясь скрыть тревогу под усмешкой.

Полинька поспешила сообщить ей, что мадемуазель Лекаж у них.

— Вам, стало быть, известно, что папенька отказал ей? Она рассердила его своим любопытством; он, кажется, застал ее подслушивающей у двери кабинета, наверное не знаю; она начала было мне жаловаться на папеньку и оправдываться, но я попросила ее оставить меня в покое. Это, может быть, бессердечно с моей стороны, но я очень рада, что ее у нас в доме больше не будет. — Марта была очень возбуждена и говорила с лихорадочною поспешностью. — В последнее время я видеть ее не могла равнодушно, она каждым своим словом, каждым движением раздражала меня.

— А она, кажется, надеется, что вы будете просить ее вернуться, — заметила Полинька.

— Нет, нет, этого не будет! Папенька приказал уложить все ее вещи и отослать их туда, куда она скажет. Он и видеть ее не хочет. Если вы откажетесь поступить на ее место, я попрошу его найти мне другую компаньонку, но уже этой Лекаж у нас больше не будет.

— Почему же вы думаете, что я откажусь жить с вами? — спросила Полинька, с трудом сдерживая радость при мысли, что мечта близка к осуществлению.

— Потому что вы всех наших обстоятельств еще не знаете, — вымолвила Марта.

— И вы полагаете, что если ваши обстоятельства не так блестящи, как всем кажется, мое чувство к вам изменится? — с горечью заметила Полинька.

— Простите меня, но мне так тяжело! Я себя не узнаю, такая я сделалась злая и подозрительная в последнее время… с тех пор, как папенька нездоров и расстроен. Не будем лучше говорить об этом. Расскажите мне про себя. Достали вы билет на концерт Вьярдо? Если нет, я уступлю вам свой, мне не до концертов. Если бы еще папенька со мною поехал, но он наотрез отказался… — и вдруг Марта заговорила про посещение Сергея Владимировича. — Он нам — близкий родственник, и папенька был прежде с ним очень дружен, но теперь вот уже скоро двадцать лет, как они не бывают друг у друга. Дядю Сергея Владимировича я иногда встречаю в обществе, но его жену и дочерей никогда не видала.

— Теперь, может быть, и познакомитесь, — сказала Полинька.

— Нет, теперь на это еще меньше надежды, чем прежде. Папенька дяди не принял. Я его понимаю, — продолжала Марта с живостью. — Дела наши нехороши: нам, кажется, грозит потеря если не всего состояния, то большей части его; при таких обстоятельствах участие людей, даже самых близких, не может быть приятно, а уж таких, с которыми находишься во враждебном отношении, должно быть нестерпимо. Я, например, была бы в отчаянии, если бы меня стали жалеть Фреденборги. Дядя, может быть, приезжал и с добрыми намерениями, но он сделал это некстати и не вовремя. — Она помолчала с минуту, а затем продолжала вполголоса и задумчиво: — Мне кажется, нам грозят не одни только денежные потери, а еще что-то, более неприятное.

Полиньке вспомнились бредни мадемуазель Лекаж про жандармов и Сибирь, и она вздрогнула. Что, если это не бредни, если действительно Воротынцев причастен к какому-нибудь из тех страшных дел, о которых опасно говорить даже шепотом и с самыми близкими людьми?

А Марта между тем продолжала свои излияния:

— Что именно грозит нам, я не знаю и даже представить себе не могу, но вижу, что папенька очень страдает. Из-за денег он так не мучился бы. Из-за денег и дяденька Сергей Владимирович не приезжал бы к нам. — Она глубоко вздохнула. — Мне очень тяжело, моя душенька. Точно камень давит грудь.

— Позвольте мне при вас остаться, милая Марфа Александровна, — проговорила с чувством Полинька.

Ей было и жутко, и сладко в одно и то же время при произнесении этих слов; точно в черную бездонную бездну какую-то она бросалась с закрытыми глазами. Но ее неотразимо притягивала к себе эта таинственная бездна, и она чувствовала, что будет в отчаянии, если отклонят ее предложение.

Марта же, погруженная в свои размышления, ничего этого не замечала и, крепко пожав ее руку, продолжала вслух высказывать мысли, приходившие ей на ум.

— Что особенно прискорбно, — это то, что папенька не хочет быть со мною откровенным. А между тем я вижу, что он меня жалеет и боится за меня. Он иногда так на меня смотрит, с такой тоской, что я ухожу прочь, чтобы не поддаться искушению, не приставать к нему с расспросами. Но всего больше меня беспокоит перемена в его характере: он ко всему стал равнодушен. Сегодня за обедом перед ним стояла почти пустая бутылка, он этого и не заметил. С детьми забывает здороваться, маменька его о чем-то спросила вчера, он не ответил. Ни на кого не гневается. О, вы его раньше не знали и судить о нем не можете! — прервала она восклицание, сорвавшееся с губ Полиньки. — Он был совсем другой до нынешней весны, до тех пор, пока у нас не случилось этого несчастья с Хонькой.

Марта уже раньше, но вскользь и без всяких комментариев рассказала своей приятельнице про эпизод с письмом, кончившийся самоубийством девочки.

— Неужели до сих пор неизвестно, кто подбросил это письмо? — спросила Полинька.

— Да я же ведь вам рассказывала: папенька запретил разузнавать об этом. В этом письме, должно быть, сообщалось какое-нибудь ужасное известие. Оно произвело на него страшное впечатление. С тех пор наша жизнь совсем изменилась; по желанию папеньки, мы разошлись почти со всеми своими знакомыми; нас теперь никуда и не приглашают. Про Фреденборгов, к которым так благоволил, он теперь слышать не может.

— Сюда идут, — прервала ее Полинька, прислушиваясь к шуршанью шелковой юбки на лестнице.

— Это маменька, — объявила Марта. — Она тоже, бедная, начинает догадываться, что у нас неблагополучно в доме, и места себе не находит. Теперь она каждый день ко мне заходит и все спрашивает, не знаю ли я, почему папенька такой мрачный.

Обе девушки поднялись с места при появлении Марьи Леонтьевны. Увидав девицу Ожогину, та в нерешительности остановилась на пороге.

— Ты не одна? — сказала она вполголоса дочери, пригибаясь к ней в то время, когда та целовала ее руку.

— Это — Полинька, — ответила Марта. — Вы знаете, мадемуазель Лекаж уехала и не вернется к нам больше, — поспешила она прибавить, придвигая большое кресло.

Марья Леонтьевна, ответив кивком на почтительный реверанс Полиньки, опустилась в него и ответила:

— Я знаю… Александр Васильевич отказал ей. Мерси, мадемуазель, — кивнула она вторично приятельнице дочери за скамеечку, которую та поспешила подставить ей под ноги, и, снова обращаясь к Марте, сказала: — Но я вот чего не понимаю: почему твой отец не приказал ей дождаться, чтобы была приискана другая на ее место? С кем же ты теперь будешь выезжать и кто будет присутствовать при твоих уроках с учителями?

— Я не одна, маменька, со мною Полинька, — сказала Марта с улыбкой.

Марья Леонтьевна вынула из кармана пузырек с нюхательным спиртом, поднесла его к носу; с пристальным вниманием окинув с ног до головы девицу Ожогину, обернулась к дочери и проговорила утомленным голосом:

— Но мадемуазель еще очень молода.

— Папенька позволяет мне с нею кататься и в магазины ездить, — возразила Марта.

— Если папенька позволяет… — начала было Воротынцева и, не докончив фразы, заговорила о визите Ратморцева. — Что это значит? Для чего он к нам приезжал? Недаром я все вижу дурные сны, черных птиц… много черных птиц… Это не к добру, не правда ли?

— Можно ли верить снам, маман! — укоризненно покачала головой Марта.

Лицо Марьи Леонтьевны приняло испуганное выражение.

— Ты грешишь, Марта, сны нам часто посылаются свыше. Вот я вам скажу, мадемуазель Полин: когда я была девушкой, мне раз приснился такой сон: я видела, что падаю в пропасть, падаю, падаю и все до конца не могу достичь. Ужасно мучительное состояние, вы представить себе не можете. Проснувшись, я вся дрожала от холодного пота, и сердце у меня билось.

— Это — нервное, — заметила Полинька.

— Постойте. С год спустя, когда я сделалась невестой Александра Васильевича, пришла к моей няне юродивая. Меня позвали посмотреть на нее. Вхожу, а она как закричит: «На дне будешь, на дне, на самом дне». Я сейчас же вспомнила свой сон и поняла, что это значит.

Девушки переглянулись. В том мрачном настроении, в котором они находились, этот рассказ не мог не произвести на них впечатления. Обе чувствовали, что им надо сказать что-нибудь успокоительное, но не в силах были произнести ни слова.

— Господь сказал: «Сокрою от мудрых и открою младенцам», — снова заговорила Марья Леонтьевна. — Ты представить себе не можешь, в каком волнении твои братья, Марта. Я сейчас от них. Бедненькие! Мы их совсем забросили. Ривьер делает с ними что хочет. Его, слава Богу, не было, когда я пришла, и они мне могли все рассказать. Он их бьет. Скажи отцу, Марта, чтобы он взял им другого гувернера. Ривьер постоянно оставляет их с людьми, и они слышат такие вещи… Мне даже неприятно повторять. Ну вот, я тебе сказала то, что хотела сказать, ты не забудешь?

— Нет, нет, маман, будьте покойны.

— О, я всегда покойна, когда ты обещаешь! Она у меня — хорошая дочь, — обратилась Воротынцева к Полиньке, — и когда я окончательно буду…

— Мы вместе будем страдать, — подхватила, не давая ей договорить, дочь, — а вдвоем все переносится легче.

Она произнесла эти слова, целуя у матери руки.

— Видите, какая она у меня славная? — улыбаясь сквозь слезы, сказала Марья Леонтьевна и, милостиво кивнув Полиньке, вышла из комнаты.

— Душенька моя, что такое у нас делается! — простонала Марта, падая в кресло и заливаясь слезами. — Я боюсь догадываться, боюсь останавливаться на мыслях, которые у меня вертятся в уме, они так ужасны! Мне иногда кажется, что уже всем, всем известно, что именно нам грозит, и что только мы одни ничего не знаем. — И вдруг, схватив Полиньку за обе руки и пытливо вглядываясь ей в лицо, она задыхающимся голосом произнесла: — Вы знаете?

— Милая моя Марфа Александровна, — в замешательстве пролепетала Полинька, — ничего я не знаю. Я могу только…

— Догадываться? Да? Ну, о чем же вы догадываетесь? Говорите! Я хочу! — запальчиво крикнула Марта, топая ногой.

Полинька молчала.

Марта выпустила ее руки, отерла слезы, струившиеся по ее щекам, и произнесла, сурово отчеканивая слова:

— Слушайте: если вы хотите быть моим другом, то вы мне сейчас, сию минуту скажете все, что у вас на уме насчет… вы сами знаете, о ком я говорю. Как знакомая, как певица, как компаньонка, вы мне не нужны — не такое теперь для нас время. Мне нужен друг… понимаете? Друг, с которым я могла бы все говорить, все, при котором я могла бы думать вслух, понимаете? — повторила она властно, не спуская с нее выразительного взгляда своих огненных глаз.

Полиньку била лихорадка, однако после минутного колебания она вымолвила решительным тоном:

— Никаких доказательств у меня нет, но я думаю, что ваш отец замешан в какое-нибудь политическое дело.

У Марты еще шире раскрылись глаза, но из ее побелевших губ не вылетело ни слова, и довольно долго молчание, воцарившееся в комнате, ничем не нарушалось.

— Вы, может быть, и правы, — выговорила она наконец с трудом.