Последний из Воротынцевых

XXIII

Наступила зима. Дни стали короткие. Когда, выспавшись после обеда, капитан Ожогин из своего мезонина спускался вниз, у его дочери горели свечи.

В тот год Полиньке повезло. Лучший учитель пения в Петербурге, европейская знаменитость, занимавшийся с великими княжнами, познакомившись с нею у соотечественницы, мадемуазель Лекаж, вызвался давать ей уроки даром, с тем, однако, чтобы она помогала ему в занятиях с учениками, посещавшими его классы.

Полинька на это с радостью согласилась. Классы профессора Р-ни пользовались громкой известностью, их посещали девицы из лучших домов, всегда в сопровождении маменек и гувернанток, а этим последним такая прекрасно воспитанная девушка, как дочь капитана Ожогина, не могла не понравиться. Ее приглашали аккомпанировать великосветским дилетанткам, играть с ними в четыре руки, и платили за это щедро.

Таким образом, Полинька проводила большую часть дня в богатых домах, кушала на серебре обеды, приготовленные отличными поварами, слушала рассказы про двор и про высшее общество, дышала той атмосферой роскоши, блеска и беспечного веселья, к которой с детства чувствовала непреодолимое влечение.

Впечатления прошлой зимы, вытесняемые новыми ощущениями, мало-помалу изглаживались из памяти Полиньки, и напускное чувство экзальтированной нежности к Марте охлаждалось. Она вспоминала про Воротынцеву тогда только, когда отец, чтобы подразнить ее, приставал к ней с расспросами про Воротынцевых: не слышно ли чего про их дело и когда же наконец они сюда приедут?

Но теперь эти вопросы Полиньку раздражали, ей хотелось забыть про Марту, и она больше смутилась, чем обрадовалась, когда узнала о ее возвращении в Петербург.

— Да, да, вернулась твоя Марфа Александровна и тотчас про тебя вспомнила, — ухмыляясь, сказал капитан, прохаживаясь по комнате и искоса поглядывая на дочь, в то время как она читала письмо, принесенное казачком от Воротынцевых.

Письмо было очень лаконично.

«Милая Полинька, — написала Марта, — я приехала из деревни и очень была бы рада видеть Вас. Марфа Воротынцева».

— Я казачка-то допросил, — продолжал между тем старик, — все ли у них благополучно. «Слава Богу, — говорит, — барыня хворает, а барышня ничего. А лошадей, — говорит, — мы теперь одну только четверку держим. Барышня с маленькими братцами из деревни приехала. Барыня там осталась. Из людей одного только Михаила Ивановича, да двух лакеев с тремя казачками взяли, да женского пола шесть душ, тут и прачки, и судомойки, и горничные. А кушать им будет готовить старший поваренок Проша, старик повар при барыне остался». Все мне отрапортовал, шельмец.

— А экипаж она за мной прислала? — спросила Полинька.

— Нет, не прислала. Я же тебе сказал, что лошадей на конюшне у них теперь одна только четверка. Как приехала, так в Казанский собор отправилась, панихиду по отце отслужила. Вперед уж панихида-то была заказана. А вернувшись, за дела принялась, вплоть до обеда письма писала и разослала их с камердинером куда следовало — все к прежним отцовским друзьям, которые в былое время за честь и за счастье считали знакомство с ними водить, а теперь… Интересно знать, как они с нею теперь обойдутся! — и, снова пытливо глянув из-под нависших бровей на дочь, он угрюмо вымолвил: — Пошевеливаться стали, поди чай, те, что законного наследника руку держат. Наследник! Незаконный мещанки сын, хорош наследник!

Полинька с досадой передернула плечами.

— А все же претензии его законны, и если уж такие важные господа, как сенатор Ратморцев, оказывают ему протекцию…

— А ты почем знаешь, как они ему протекцию оказывают?

— Я о них очень много знаю, — усмехнулась девушка. — Меня пригласили заниматься с барышнями Ратморцевыми.

— И ты согласилась?

— Я обещала дать ответ завтра.

Капитан промолчал.

— Что же, она на мое последнее письмо не отвечала.

— Кто это — она? — спросил капитан, сердито сдвигая брови.

— Марфа Александровна, — поправилась девушка, краснея от досады. — Я у нее спрашивала, приедет ли она на зиму в Петербург, и, не получая ответа, решилась принять предложение Ратморцевых, а уж теперь не знаю, право, как и быть. Ведь он, этот «наследник», у них живет, и, может быть, мне и с ним придется заниматься. У него, говорят, прекрасный голос.

— Это у ублюдка-то?

— У сына Александра Васильевича Воротынцева. Григорий Александрович Воротынцев. Недурно, — проговорила Полинька с задумчивой улыбкой.

— Особенно после того, как до двадцати лет Гришкой величали, — ехидно хихикнув, подхватил отец.

Полинька поморщилась. Ее интересовал этот молодой человек, и от шуток отца ее коробило.

— Ты что же не летишь к своему другу-то? — начал он снова, пыхнув раза два из трубки.

— Поздно уже, не обеспокоить бы, — неохотно ответила дочь.

Живые глазки старика заискрились злым блеском.

— А интересно с сыном-то мещанки познакомиться, а?

— И в мыслях нет!..

— Те-те-те! Не финти, меня не проведешь! Как ты ни умна, а я тебя всю насквозь вижу. Испортила тебя старая грымза, вконец испортила. Долго мне еще придется польский дух из тебя выколачивать, — продолжал он, стуча костлявым пальцем по столу. — А уж когда-нибудь да выколочу! Будешь ты у меня по-русски мыслить и чувствовать, не я буду, если этого не добьюсь. Поезжай сейчас к Марфе Александровне, извинись, что раньше не могла быть, и скажи ей, что тебя приглашают давать уроки у ее дяди, сенатора Ратморцева, но что без ее одобрения ты на это решится не можешь, так и скажи, — прибавил он, строго возвышая голос. — И, как велит, так и поступай. Одевайся и без разговоров — марш!

Когда капитан выражал таким образом свою волю, это значило, что от принятого решения он не отступит, и оставалось только повиноваться.

Подъезжая к дому Воротынцевых, Полинька не заметила огня ни в одном из окон, выходивших на набережную. Но ворота были отперты и у подъезда стояла карета. Освещена была и лестница, а в длинной прихожей камердинер Михаил Иванович беседовал с чужим лакеем в ливрее. При ее появлении оба поднялись с коника, на котором сидели, и, снимая с нее салоп, Михаил Иванович предложил ей пройти в боскетную.

— У барышни гость, князь Владимир Андреевич. Они изволили приказать вас в боскетную провести, когда вы пожалуете.

Эту комнату, названную боскетной потому, что стены ее были обиты разрисованными цветами и деревьями по полотну, а перед широким угловым окном стояла большая позолоченная клетка с канарейками, Полинька хорошо знала; она примыкала с одной стороны к бальному залу, большой столовой и гостиной, а с другой — к проходной комнате, из которой дверь вела на половину покойного Александра Васильевича, выходившую окнами в сад. Эта половина была освещена в тот вечер, но с набережной догадаться об этом было трудно.

Проводив сюда гостью, камердинер вышел, а Полинька села на маленький диванчик из белого дерева, обитый розовым атласом, сложила на груди руки и стала ждать.

Время тянулось долго; заняться было нечем; со столов и этажерок, расставленных кругом, все было прибрано: книги, альбомы, ящики с шахматами и домино; птиц в клетке не было ни одной. В углу, на белой мраморной колонке, в бронзовом канделябре, с которого сняли кисейный белый чехол, горела свеча. Оглянувшись нечаянно на дверь против той, в которую она вошла, Полинька увидела анфиладу комнат, утопавших во мраке, и ей жутко стало среди царствовавшей вокруг нее тишины и пустоты. Долго ли заставят ее ждать?

Посетителя Марты она понаслышке хорошо знала. Это был очень важный сановник и влиятельная при дворе личность. С покойным Воротынцевым он был в хороших отношениях, и то, что он так засиделся у Марты в день ее приезда в Петербург после более чем восьмимесячного отсутствия, можно было считать хорошим предзнаменованием для осиротелой семьи Александра Васильевича: не все, значит, отвернулись от нее.

По естественному сцеплению мыслей, Полиньке вспомнились еще недавно слышанные толки о том, что непризнанному сыну покойного Воротынцева не так-то легко будет добиться восстановления своих утраченных прав. В городе носились слухи о том, будто внезапная смерть Воротынцева произвела впечатление на государя. Говорили про какое-то письмо, переданное царю по просьбе Александра Васильевича тем самым князем, который теперь беседовал с Мартой. Князь доводился Воротынцеву родственником. Да и кроме него у Марты было много влиятельных друзей и родных, а у того других покровителей, кроме сенатора Ратморцева, нет. Правда, за него закон, но мало ли совершается беззаконий на свете! Во всяком случае, еще много может пройти времени, прежде чем решится его судьба, — так много, что он, пожалуй, успеет и состариться в своей жалкой роли непризнанного претендента на знатное имя и огромное состояние. Как он должен мучиться и волноваться!

По одному тому, как близко к сердцу принимала Полинька страдания этого юноши, которого она никогда не видела, можно было судить о том, как она охладела к своей бывшей приятельнице.

«Зачем я здесь? — спрашивала она себя с досадой. — Отец велел. Но не лучше ли было бы вынести с ним сцену, чем подвергаться незаслуженным унижениям?»

Ее здесь третируют, как прислугу. По первому зову она прискакала, и, чем бы выйти к ней навстречу, поблагодарить за то, что она приехала, приласкать, ее заставляют ждать одну целый час…

Раздался звонок. Мимо боскетной прошел Михаил Иванович, а в конце проходной комнаты дверь растворилась и на пороге появилась Марта в сопровождении высокого старика в генеральских эполетах, с увешанной орденами грудью. Они прощались. Старик пригнул свою лысую голову, чтобы поцеловать руку Марты, а она прикоснулась губами к его виску.

— Так вы мне советуете завтра же съездить к графу? — спросила Марта.

— Всенепременно. Он знает, что вы здесь. Его расположение к вам всем известно, он — один из ваших самых усердных почитателей и за удовольствие почтет быть вам полезным. Я уполномочен сообщить вам это, милая племянница. — И князь снова поднес к губам ее руку, которой не выпускал из своих.

Среди тишины, царившей в опустевшем доме, каждое слово явственно долетало до ушей Полиньки и усиливало ее душевное смятение. Неужели ее отец прав и пренебрегать протекцией Марты было бы непростительной ошибкой? Неужели, невзирая на все, что случилось, Марта будет по-прежнему знатна и богата, по-прежнему будет занимать видное место при дворе, пользоваться всем, чем она пользовалась при жизни отца, когда нельзя было даже и предвидеть катастрофу, обрушившуюся на их дом? Но в таком случае зачем же Александр Васильевич лишил себя жизни? А тот-то, несчастный?

Полинька искала ответа на смущавшие ее вопросы, а Марта, проводив своего гостя до середины проходной комнаты, не оборачиваясь к двери, у которой ждала Полинька, вернулась в кабинет медленной походкой, волоча за собою длинный черный шлейф.

Только минут десять спустя и после того, как раздался гул отъезжавшего от крыльца экипажа, явился Михаил Иванович за Полинькой.

— Барышня просят вас в кабинет.

«Не потрудилась даже сама за мною прийти», — подумала дочь капитана Ожогина, следуя за камердинером.

Марту она застала за чтением какого-то письма, которое она спрятала в бюро при ее появлении.

— Здравствуйте, моя душенька, я вас ждала раньше, — проговорила Воротынцева, целуя свою посетительницу и указывая ее на стул возле дивана, на котором она сидела.

— Меня дома не было, когда принесли вашу записку, а то я давно прибежала бы.

Последние слова соскользнули с языка Полиньки по привычке и нечаянно. Ей хотелось сказать совсем другое, выразить неудовольствие за то, что с нею обращаются, как с холопкой, и дать понять, что такую роль она на себя больше брать не желает. Она могла терпеть это раньше, когда у нее не было других покровителей, кроме Воротынцевых, но теперь дело другое, теперь она не нуждается в Марте, и ей хотелось бы, чтобы это поняли и оценили.

Но, по-видимому, Марта и не подозревала волновавших ее чувств. Она показалась Полиньке еще холоднее и ко всему безучастнее, чем при их последнем свидании, восемь месяцев тому назад. Упорство и властное самообладание, выражавшееся в ее взгляде, придавали небывалую жестокость ее побледневшему и похудевшему лицу с черными, резко очерченными бровями. Невзирая на то, что траур близится к концу, Марта была в черном сукне и крепе, как в тот день, когда повезла тело отца в подмосковную.

На заявление Полиньки, что ее дома не было, когда принесли ее записку, она снисходительно улыбнулась.

— Знаю. Ваш отец рассказал моему посланному, как вы заняты. И капитан хорошо сделал, что извинился за вас, — продолжала она с оттенком иронии, — я была так уверена, что вы сейчас же явитесь ко мне, что приказала поставить вам прибор к обеду.

— Да, теперь у меня очень много занятий, не то что прежде, — вызывающим тоном заявила Полинька.

— Очень рада. Ваши обстоятельства, значит, изменились к лучшему? Вы занимаетесь с учениками Р-ни? С кем же именно?

Полинька назвала несколько фамилий, известных знатностью и богатством.

— Ого! Вас даже к Орловым приглашали? Отлично, — усмехнулась Марта. — Они, должно быть, хорошо платят вам?

Это замечание так оскорбило Полиньку, что ей тоже захотелось уязвить свою бывшую приятельницу, и она с бьющимся от волнения сердцем дрогнувшим голосом заявила, что ее приглашают заниматься с дочерьми сенатора Ратморцева.

Но напрасно она волновалась — Марта отнеслась к этому известию вполне равнодушно.

— И что же вы? Согласились, конечно? — спросила она и, не дождавшись ответа, прибавила: — Я вряд ли когда-нибудь увижусь с дяденькой Сергеем Владимировичем, а то и я тоже отрекомендовала бы ему вас как хорошую музыкантшу и отличную учительницу.

Ее равнодушие раздражало Полиньку гораздо больше всяких упреков.

— Вы, стало быть, ничего не имеете против того, чтобы я бывала в этом доме? — спросила она.

Поняла ли наконец Марта по тону, которым был произнесен этот вопрос, на что намекает Полинька, или сама только теперь вспомнила про нового члена ратморцевской семьи, так или иначе, но она вспыхнула, и ее глаза сверкнули. Но, тотчас же овладев собою, она с изумлением спросила:

— Не все ли мне равно, у кого вы даете уроки?

Полинька ничего не возразила на это, и разговор перешел на другой предмет. Марта рассказала про свои хлопоты по хозяйству в имении, из которого она приехала, про свою мать и про братьев.

— Я с мальчиками одна возилась все это время и приехала сюда исключительно для них. Государь настолько милостив, что сам вспомнил, что они — его крестники, и приказал записать их в пажеский корпус.

Поздравив ее с царскою милостью, Полинька подумала, что делать ей здесь больше нечего, и, заметив, что поздно, поднялась с места. Ее не удерживали.

— Когда могу я опять приехать к вам? — спросила она, вспомнив, что ей достанется от отца, если она чересчур сухо простится со своей бывшей покровительницей.

— Когда хотите, душенька, я очень мало буду выезжать эту зиму, и у меня, я думаю, будут редко бывать.

Ни слова о событии, волновавшем ее перед отъездом в деревню, точно все то, что до смерти замучило ее отца, было не что иное, как страшный сон, от которого после пробуждения не осталось и следа. Ни единым намеком не вернулась Марта к тому, о чем говорила с Полинькой по своем возвращении из подмосковной, и так осторожно вела теперь беседу с нею, что Ожогина так и не нашла случая ввернуть слово про ее непризнанного брата и не могла узнать, как Марта относится к нему, как намеревается бороться с его законными претензиями. Марта ни в чем не отрылась ей.

«Разве такие отношения можно назвать дружбой?» — с горечью спросила себя Полинька.

Но сквозь раздражение уязвленного самолюбия в ее душе пробивались и другие чувства; невзирая на обиду, ей дышалось теперь много легче, чем два часа тому назад, когда она еще не знала, как ее примут У Воротынцевых. С ее души точно бремя свалилось, и она стала мечтать о том, как она познакомится с непризнанным сыном Александра Васильевича и с семьей, приютившей его.

А Марта, проводив Полиньку, вернулась на прежнее место, забилась в темный угол и долго оставалась неподвижной, закрыв лицо руками, так долго, что Маланья, ждавшая в соседней комнате, чтобы ее позвали, не вытерпела наконец и без зова решилась войти к барышне.

— Барышня, золотая, ведь уж первый час, а завтра вам надо чуть свет подняться да к графу ехать, — тихо и ласково проговорила она.

Марта подняла голову. Ее лицо было в слезах.

— Все равно не засну, Малаша.

— Все-таки лягте, в постельке вам покойнее будет. Помолитесь Богу, может, Господь вас и успокоит.

— Если бы можно было не притворяться спокойной и веселой, не лгать всем и каждому, если бы можно было забиться в такую щель, где никто бы меня не видел! — простонала Марта, заливаясь слезами.

— А кто же бы тогда о маменьке да о братцах стал заботиться? — напомнила Малаша.

— Только для них и переношу эту пытку.

— И, матушка, такие ли еще ваши годы, чтобы отчаиваться!

— Я не отчаиваюсь, но оставаться здесь, в том обществе, в котором меня знали как Марфу Александровну Воротынцеву, — это сверх моих сил, это невозможно.

— Бог даст, все устроится. Что вам князь-то сказал?

— Государь приказал передать мне, что братья будут приняты в пажеский корпус. Но под каким именем? Это — для нас главное, а я даже спрашивать не могу, не могу показать, что меня это беспокоит.

— Уж конечно, — поспешила согласиться Маланья. — Вам пуще всего гонор свой надо теперь всем показывать. Вот и я так же, как начнут эти людишки всякие намеки закидывать про вашу милость: как она, дескать? известно ли ей про Григория Александровича? Все больше от ратморцевских приходится такие речи выслушивать. Они его все Григорием Александровичем величают, — продолжала Маланья со злобой. — Я всегда на это так раскричусь, так всех отделаю, что той же минутой хвост подожмут. «Увидим еще, — говорю, — чья возьмет. Как бы вам, — говорю, — всем в беду не попасть за этого вашего Григория Александровича. Нашу барышню, — говорю, — сам государь жалует, она и у императрицы бывает, да и сама за себя постоит, ума-то, слава те, Господи, ей не занимать стать, вся в старую барыню, в прабабушку свою Марфу Григорьевну уродилась».

Наступило молчание. Марта перестала плакать; она сидела неподвижно, бледная, опустив взор на белый батистовый платок, который судорожно теребила в похолодевших пальцах. Маланья, не трогаясь с места у притолоки двери и скрестив под свои большим ковровым платком руки, с пристальною пытливостью смотрела на нее.

Так прошло минуты три.

— А про вас, матушка барышня, ничего еще не известно? Ничего вам князь не изволил сказать? — с осторожной вкрадчивостью снова заговорила Маланья.

Барышня молча показала головой. Маланья глубоко вздохнула.

— А уж я думала, не эта ли ожогинская барышня вас чем расстроила, — продолжала она.

— Полинька? Нет, меня такие, как она, не могут расстроить. Это — мошки; прогонишь — их и нет.

— Оно так-то так, а все же…

— Я послала за нею потому, что мне надо было от нее кое-что узнать, — вымолвила, точно про себя, Марта и смолкла.

— И что же? Узнали? — не стерпела полюбопытствовать Маланья, но ответа не последовало, и настаивать она не осмелилась. — Не люблю я этой барышни, не компания она вам. Веселые вы были, как князя-то провожали. Мы с Михайлой радовались, на вас глядючи, когда он ручки-то у вас целовал.

И вдруг она неожиданно перескочила на другой предмет и сообщила, что вчера виделась с ратморцевской Катериной и что та ей все до крошечки рассказала про того.

Марта оживилась.

— Ну, и что же? Что тебе про него рассказала? — стремительно спросила она.

— Да ничего-с. Живет все у них. Сами-то господа, Сергей Владимирович с Людмилой Николаевной, не то чтобы уж очень его ласкали, а не притесняют, и все, что нужно, для него делают. Как приехали из деревни, сейчас за портным-французом послали и не то две, не то три перемены платья заказали, чтобы в старом не ходил. И острижен по-модному, кажинный день паликмахтер волосы ему подвивает. Стал привыкать помаленьку, и на барина теперь похож. Ну, а раньше-то смехота была: позовут его, бывало, кушать в столовую, а он и не знает, как и за стол-то сесть. Француз их, как маленького, его учит. Вилку с ножом держать не умел, ей-богу! Барин, тот еще ничего, а барыня весь обед бывало морщится. Ну, а барышни, те с ним совсем, как с братцем — Гриша да Гриша, и, как свободная минутка, так с ним.

— А что он, умный? — спросила Марта.

— Болтают разно. Старик Захар, баринов камердинер, всячески расхваливает его: и умен-то он, и к ученью способный, ну, а другие — с хитринкой, сказывают, и все норовит молчком больше. А чтобы таким орлом, как родитель его покойный, никогда ему не бывать. В мать он уродился; она тоже, бывало…

И Маланья стала рассказывать про Марфиньку. Все их беседы неизменно кончались этим. На эту тему Маланья могла говорить без конца, а барышне никогда не надоедало слушать ее. Все, что касалось Марфиньки, страстно интересовало ее. Она столько раз заставляла себе повторять подробности о жизни этой бедняжки в Воротыновке до приезда Александра Васильевича, о ее романе с молодым барином, о ее существовании после того, как он бросил ее, и про ее смерть, что вся эта скорбная история была до мельчайших подробностей известна ей лучше, чем самой Маланье, потому что ей, лично знавшей отца, нетрудно было дополнить воображением то, что не умела ни понять, ни передать свидетельница этих событий.

В тот вечер Марта особенно долго и подробно расспрашивала про то. что вынесла несчастная страдалица в Яблочках. Все-то ей нужно было знать, про каждый ее вздох, про каждое слово, про каждую ее слезу.

Наступало утро, когда Маланья, не имея ничего больше сказать, смолкла. А барышня, бледная, сдвинув брови и не спуская пристального взгляда с лампады, горевшей в киоте перед образами, продолжала ждать, не скажет ли она еще чего-нибудь, еще более ужасного, жалкого, печального. Вот точь-в-точь как Александр Васильевич перед смертью. Он тоже каждую ночь призывал Маланью, чтобы терзаться воспоминаниями невозвратного прошлого.

Долго тишина в комнате ничем, кроме тиканья часов, не нарушалась. Наконец Марта поднялась с места и, пожимаясь от внутренней дрожи, медленно удалилась в свою спальню, не оборачиваясь к продолжавшей стоять у притолоки двери жене камердинера.