Последний из Воротынцевых

XXVI

Тяжелое выпало время для Григория. Все охладели к нему: всем он был в тягость. Так ему казалось по крайней мере.

Дело в том, что, действительно, длящаяся без конца неопределенность его положения производила на окружающих удручающее впечатление. Никто не надеялся на благополучный исход его дела.

От Бутягиных являлись редко. Алексей Петрович крадучись пробирался время от времени в каморку старого камердинера и ждал там, притаившись, чтобы Захар Ипатович удосужился выйти к нему, а когда тот приходил, после обычных приветствий: «Здравствуйте, Захар Ипатович», — «Мое вам почтение, Алексей Петрович. Как поживаете? Здорова ли Анна Васильевна, детки?» — беседа между ними ограничивалась двумя-тремя фразами.

— Ничего не слыхать про дело молодого барина? — спрашивал, таинственно понижая голос и оглядываясь по сторонам, молодой Бутягин.

— Ничего, Алексей Петрович, ровнехонько ничего.

И, глубоко вздохнув, оба смолкали на минуту. Затем Бутягин поднимался с места и, сказав, печально покачивая головой: «Надо тятеньке отписать», с пожеланиями всего лучшего, уходил, не повидавшись с Григорием Александровичем. Чего на него смотреть? — Только понапрасну и себя расстроишь, да и ему беспокойство причинишь.

В Людмиле Николаевне Григорий с болезненной чуткостью измученной души тоже подмечал перемену. Она и раньше большой нежности к нему не проявляла и постоянно насиловала себя, стараясь победить недоверие и брезгливость, внушаемые ей странностями этого пришельца в их дом, а в последнее время стала относиться к нему еще подозрительнее. Чувствуя на себе ее пытливый взгляд, замечая, как сдвигаются ее брови, когда он подходил к ее дочерям, и с каким старанием изыскивает она предлоги, чтобы отдалить их от него, Григорий сам стал избегать попадаться им на глаза и так угрюмо отвечал на расспросы Сони с Верой, что они в недоумении и со слезами спрашивали друг у друга, за что он их разлюбил?

И мсье Вайяну как будто прискучило заниматься им. Потому, может быть, что Григорий Александрович стал теперь плохо учиться?

Один только Сергей Владимирович не менялся к нему, но он был так занять и проводил так мало времени в семье, что его расположение не могло служить большим утешением Григорию, тем более что в последнее время, вследствие дурных отзывов Вайяна, это расположение выражалось выговорами; они, правда, были ласковы, но тем не менее только усиливали душевное смятение юноши, который со дня на день все больше и больше падал духом.

— Уйти бы от них, скрыться куда-нибудь! — говорил Григорий Полиньке. — Ну, что я там у всех как бельмо на глазу?

— Если вы уйдете от них, ваше дело протянется еще дольше, — замечала Полинька.

— Да оно и так никогда не кончится, — возражал он.

И часто случалось, что их беседа на этом обрывалась. У Полиньки не находилось слов, чтобы ободрить и утешить Григория.

Однажды, незадолго до масленицы, старик Ожогин так замучил дочь брюзжанием и злыми намеками относительно «подкидыша», как он продолжал называть злополучного претендента на имя и состояние покойного Воротынцева, что она в слезах легла спать.

До капитана, вероятно, дошли сплетни из людской, где кучер, привозивший Григория, под влиянием угощения домашней брагой и пивом выбалтывал ожогинской дворне толки, слышанные от ратморцевской челяди про Григория Александровича. А может быть, Николай Иванович и сам додумался до убеждения, что дружба его дочери с Григорием ничего, кроме вреда, принести им не может, — так или иначе, но он приказал отвадить от их дома «подкидыша».

— Отвадь! Надоел. Дождется, что я сам за него примусь, хуже будет тогда. Ты меня знаешь, я шутить не люблю, — сердито произнес он, постукивая кулаком по столу. — В своем доме от проходимцев спокойствия себе не могу иметь, прошу покорно!

Он прервал свою воркотню для того только, чтобы прихлебнуть чай с ромом из большой чашки и пыхнуть из трубки, исподлобья посматривая на дочь.

Полинька сидела перед самоваром молча, с потупленными глазами, терпеливо выжидая конца мучительной сцены.

— Мне за него платят, — решилась она вымолвить наконец.

— Пусть ходит, как и другие ученики. Отучился, и марш домой, как и все прочие. Тебе деньги-то за то дают, чтобы ты его петь учила, а не за разговоры. Он, поди чай, помотается, помотается в ожидании наследства-то, да в певчие и определится, — злобно хихикнул старик, подливая себе рома в чай, а затем помолчав прибавил вполголоса: — Туда ему и дорога, подкидышу.

Полинька наконец не выдержала. Она чувствовала, что разрыдается, если останется здесь дольше.

— Вы больше не будете чай кушать, папенька? — спросила она, бледнея от усилий произносить слова с обычной сдержанностью.

— А что тебе? Надоело сидеть с отцом?

— У меня голова болит, а завтра надо чуть свет ехать на урок к Вишневским: мне хотелось бы лечь пораньше спать, — проговорила она, поднимая взор от чашки, которую протирала.

Капитан с минуту молча смотрел на дочь, хотел что-то сказать, но только пожевал губами и, протягивая ей руку для поцелуя, отрывисто обронил:

— Ступай!

Полинька поспешно удалилась. Ей хотелось быть одной, слезы душили ее.

Ведь отец нападает на нее из-за Марты. Его бесит, что есть человек, которому должны достаться ее имя и состояние, и что в этом человеке она, Полинька, принимает живое участие.

И не один отец так судит. На днях баронесса Медем спросила у нее с презрительной гримаской:

— И Марта Воротынцева продолжает принимать вас? Она очень добра.

— Oh, Marthe est au dessus de ces cancans! C'est un si noble coeur [25], - подхватила другая дама, и обе отвернулись от Полиньки.

И все это потому, что дело Григория затягивалось. Никто не верил, чтобы оно кончилось благополучно для него. Сделайся он вдруг богатым, зовись Воротынцевым, и все начнут ухаживать за ним и за его друзьями.

Долго металась Полинька на постели в тоске, рыдая от досады, но уступить, покориться требованиям отца ей и в голову не приходило; она была из тех, которых препятствия разжигают и возбуждают к деятельности.

Не отстанет она от Григория, хотя бы весь свет от него отвернулся: в своей экзальтации она была убеждена, что и Ратморцевы охладели к нему. Чем он будет более покинут, одинок и несчастен, тем больше она будет любить, поддерживать и жалеть его.

Кто знает, им, может быть, вдвоем и посчастливится. У нее есть все то, чего ему недостает: она энергична, смела, знает свет и людей…

Дерзкие планы, один другого безумнее и опаснее, возникали в мозгу девушки, отуманивая рассудок, вызывая сверлящую боль в висках и лихорадочную дрожь во всем теле. Каждую минуту перевертывала она подушку: так нестерпимо жарко нагревалась та под ее пылающей щекой.

Наконец, в третьем часу утра, потеряв надежду уснуть, Полинька сорвалась с кровати, накинула на себя ватный капот, подбежала к окну и, растворив форточку, высунулась из нее на улицу.

Морозный воздух вмиг освежил ее; нервы успокоились.

Ночь была лунная и так тиха, что скрип полозьев по снегу, возгласы кучеров и форейторов, топот лошадиных копыт и веселый говор мчавшихся мимо в открытых санях статских и военных, закутанных в богатые шубы и шинели с бобровыми воротниками, с особенной отчетливостью долетали до ушей девушки. Сквозь стекла карет и возков виднелись женские головы, красиво разубранные перьями и цветами, бархат и дорогой мех салопов. Это разъезжались с вечеров и балов те, которым не надо подниматься с постели в шесть часов утра, чтобы торопиться на урок, и которым нет надобности раздумывать о том, чтобы не истратить лишних пяти рублей на перчатки. Вернувшись домой, они спокойно лягут спать, и к их грезам не будет примешиваться ничего горького и досадливого, им будут сниться наслаждения, испытанные на балу.

Никогда еще Полинька не была на настоящем большом балу с оркестром. Ее приглашали только на маленькие вечера, чтобы в случае надобности она сыграла вальс или кадриль для молодежи, желающей запросто попрыгать, или для того, чтобы аккомпанировать дочкам таких маменек, которые не упускают случая похвастать талантами своих детей.

Не желая затмевать своих учениц, Полинька никогда не пела сама на таких вечеринках, и ей были за это чрезвычайно благодарны. Вообще она держала себя с большим тактом в обществе, одевалась просто и так умела стушеваться, что про нее вспоминали тогда только, когда она была нужна.

Но чего ей стоил этот такт! Как часто, наблюдая из угла за дверью или из-за дерева за прохаживающимися по залу девицами с кавалерами, она с горечью сравнивала себя с ними. Оденься она только так, как они, да будь у нее громкая фамилия, всех бы затмила она остроумием, красотой, ловкостью, талантом. О, как она понимала муки Григория, как сочувствовала ему! Их положение в свете имело много общего: оба считают себя вправе занимать в нем выдающееся место, и за обоими не хотят признавать это право. Но его положение все-таки несравненно лучше, перемена в его судьбе зависит от счастливой случайности…

Девушке вспомнился разговор с Людмилой Николаевной. Государь одним своим словом может прекратить страдания Григория, превратить несчастного подкидыша в богатого, знатного, блестящего вельможу. Да, государь может сделать это… но для этого надо, чтобы он все знал… Как это сделать? Как дойти до него?

Иллюзий относительно этого у Полиньки не могло быть: она знала, что это невозможно. Даже для такой знатной особы, как Марта, удостоиться аудиенции у царя чрезвычайно трудно. Сколько раз слышала она это и от самой Марты, и от других, знакомых с придворным этикетом людей.

Обыкновенно обращались для этого к графу Бенкендорфу, и все, что последний мог обещать, даже и тогда, когда он сам принимал участие в просителе, — это воспользоваться благоприятной минутой, чтобы доложить о просимой милости государю.

Если уж такая особа, как граф Бенкендорф, не могла позволить себе заговаривать с царем во всякое время, как же ей, Полиньке, дочери простого армейского капитана, скромной учительнице, которую в домах, где она дает уроки, оставляют обедать тогда только, когда нет гостей, — как же ей можно рассчитывать на такое счастье, чтобы государь выслушал ее, да еще без свидетелей? Разумеется, это немыслимо… немыслимо…

Но, повторяя это про себя на тысячу ладов, Полинька, продолжала мечтать о том, что было бы, если бы вдруг случилось чудо и невозможное сделалось возможным, как бы она тогда поступила, что сказала бы царю? И ей казалось, что, случись только такое чудо, она не оробела бы до потери сознания и сумела бы высказать все, что у нее на душе, сумела бы так красноречиво описать бедственное положение Григория, что государь сжалился бы над ним и приказал бы кончить дело в его пользу. И тогда непризнанный сын Александра Васильевича восстановлением своих прав обязан был бы ей, Полиньке. Она сделала бы для него то, чего никто не может сделать! Какое торжество для нее!

Молодая девушка так увлеклась мечтами, что не замечала, как летело время, и продолжала стоять перед растворенной форточкой, не чувствуя ни холода, ни усталости.

Под утро луна как будто засветила ярче. Так по крайней мере показалось Полиньке, потому ли, что ее глаза постепенно привыкали к темноте, или потому, что внутренний голос духа, овладевший всем ее существом, обострил ее слух и зрение, так или иначе, но она совсем ясно различила компанию замаскированных дам в карете, запряженной четверкой, промчавшейся мимо окна, у которого она стояла. За этой каретой проследовало несколько саней с мужчинами, а за ними еще карета, и еще, с черневшими внутри женскими фигурами, укутанными в кружева домино.

Полинька вспомнила про маскарад в дворянском собрании. Это оттуда едут.

И едва успела эта мысль мелькнуть в ее уме, как сверкнула другая. Как от искры, зажигающей фейерверк, загорелся в ее мозгу неожиданный план действий, такой дерзкий и опасный, что ее в жар бросило, а потом холодом обдало с ног до головы. Зажмурившись, как от призрака, она захлопнула форточку, бросилась в постель, укуталась с головой в одеяло и, замирая от волнения, сжимая руками бьющееся сердце, точно опасаясь, чтобы оно не выдало ее тайны, стала обдумывать, как ей достать домино, как пробраться в маскарад, как подойти к царю и что ему сказать.