Последний завет

ГЛАВА 18

Иерусалим, среда, 09:45

Она встретилась с Ури в кафе «Рестобар», как он и просил. Впрочем, он назвал его иначе.

«Встретимся в забегаловке, которая когда-то была хорошей», — получила она по голосовой почте сообщение от Гутмана-младшего. Мэгги несколько растерялась, не зная, о какой именно забегаловке может идти речь.

Все выяснилось весьма быстро. Она показала сообщение Ури консьержу, и тот тут же указал ей дорогу:

— Вверх по улице, затем второй поворот налево.

— Но почему он так странно отозвался об этом кафе?

— Раньше оно называлось «Хорошее кафе». Пару лет назад его взорвали шахиды. Затем кафе перестроили и переименовали…

— Но люди не могут примириться с этим и называют его по-старому… — догадалась Мэгги.

Консьерж утвердительно кивнул и улыбнулся. Ури пришел раньше и ждал ее за угловым столиком. Перед ним дымилась чашка свежего кофе, к которой он, похоже, еще не притрагивался. Он был все также взъерошен и небрит, будто только что вернулся из дальнего похода. Мэгги молча села напротив него, рассчитывая, что Ури заговорит первым. Но не выдержала:

— Когда похороны?

— Не знаю. Должны были быть сегодня, но власти до сих пор не отдали мне ее тело. Проводят экспертизы… Теперь, должно быть, не раньше пятницы.

— Понимаю…

— Хотя мне уже тысячу раз сказали, что никакого дела заведено не будет.

— То есть как?

— Ну… — Он наконец поднял на нее измученный взгляд. Ури неважно выглядел, но даже в этих обстоятельствах оставался красивым мужчиной. Мэгги вдруг стало стыдно за свои наблюдения: ей показалось неуместным думать о таком. — Они настаивают на том, что это самоубийство.

— А вы поделились с ними своими соображениями?

— А то нет! Я им несколько раз повторил, что моя мать никогда бы не лишила себя жизни сама. Никогда! Но с ними бесполезно разговаривать. Они говорят: таблетки принадлежали ей? Ей. Признаков взлома не было? Не было. Стало быть — самоубийство.

— Да уж…

— Все это ерунда. Дверь дома не закрывалась всю неделю! После того как отец… как отец… — У Ури вдруг сорвался голос, и он, закашлявшись, уставился в свой кофе.

— Вы абсолютно уверены в том, что они не правы?

— Абсолютно. Вы не знали мою мать. Я знал. Вот отец — другое дело. На него это было похоже. Он в любой момент готов был… героически пожертвовать собой, чтобы привлечь всеобщее внимание.

— Ури…

— В том, что его застрелили на том митинге, никто не виноват, кроме его самого.

— Вы это серьезно?

— Более чем. Этот его агрессивный идеализм… искалечил всю нашу жизнь, если хотите знать. Что я помню о своем отце из детства? Только телерепортажи о его бесчисленных арестах и выступлениях перед толпой на митингах. Как вы думаете, каково все это было видеть и слышать ребенку?

Мэгги вдруг вспомнила о своих родителях. Отец и политика были понятиями абсолютно несовместимыми. Он вообще предпочитал не привлекать к себе внимания. В ее памяти сохранилось лишь одно-единственное воспоминание о подобном случае — когда он вышел из состава членов боулинг-клуба из-за размолвки с клубным казначеем. Тот повысил цену бисквитов в буфете…

— Но у вашего отца были принципы. Разве это не достойно уважения?

Ури вновь поднял на нее глаза, и на сей раз в них читался гнев.

— Нет, если это ложные принципы.

— В каком смысле ложные?

— В прямом. Всю жизнь он кричал о том, что вся эта земля должна быть нашей, только нашей, безусловно нашей и эксклюзивно нашей. Вы знаете, Мэгги, я бы не назвал это принципами. Это диагноз. Или в лучшем случае истеричный фанатизм. Ну ладно, это не важно. Но посмотрите, куда привели его эти принципы! Его самого застрелили, а теперь он увлек с собой в могилу и мою мать!

— Ваш отец знал, что вы не разделяете его взгляды?

— Мы без конца ругались с ним по этому поводу. Кстати, он нашел свое объяснение моему отъезду в Нью-Йорк. Он и слышать не хотел о том, что там у меня появились реальные возможности для работы, для съемок…

— Для съемок?

— Я снимаю документальное кино.

— Интересно…

— Он говорил мне: «Не ради карьеры ты уехал туда, ты просто не можешь смириться с тем, что в нашем споре я всегда буду брать над тобой верх!»

— В каком споре?

— Да в любом. Я голосовал за левых, отец меня за это клеймил. Я решил зарабатывать на жизнь искусством, отец меня за это презирал. Знаете, как он меня называл? «Декадент занюханный»…

Над столиком повисла неловкая пауза…

— Послушайте, Ури… Я знаю, как вам тяжело… Но давайте попытаемся все же разобраться в причинах того, что с вами произошло.

— А вам-то что за резон, извините за грубость?

— Мое правительство не хочет, чтобы весь мирный процесс на Ближнем Востоке пошел коту под хвост из-за двух убийств. Как видите, резон прямой.

— Мой отец был бы на седьмом небе от счастья, если бы мирный процесс на Ближнем Востоке пошел, как вы выражаетесь, коту под хвост. Он называл его не иначе как «предательский процесс».

— Да, я наслышана. Но думаю, он не был бы на седьмом небе от счастья, если бы узнал о том, что его жена погибла вскоре после него и что теперь опасность угрожает его сыну. Ссоры ссорами, а кровные узы никто не отменял.

— Вы всерьез беспокоитесь из-за опасности, которая мне угрожает?

— Это вам нужно беспокоиться, Ури, не мне.

— Я-то спокоен, как скала. Мне плевать. Я лишь хочу отыскать людей, которые уничтожили мою семью.

— Так расскажите для начала, что вам известно.

Она вновь отправилась на Западный Берег реки Иордан, только теперь ее провожатым был человек, который называл эту землю не иначе как Иудеей и Самарией. Ури Гутман — совсем как сержант Ли — играл роль краеведа и поминутно обращал ее внимание на пейзажи, проносившиеся за окнами машины. При этом Ури обильно цитировал Ветхий Завет. И, надо сказать, всегда к месту. Буквально.

— Дальше по дороге стоит Хеврон, где похоронены три патриарха — Авраам, Исаак и Иаков. И матриархи, к слову, тоже. Сарра, жена Авраама, Ревекка, жена Исаака, и Лея, вторая жена Иакова.

— Я знаю Библию, Ури. Мы в школе проходили.

— Вы христианка, не так ли? Католичка?

— Скажем так, христианство окружало меня с детства.

— А сейчас? У евреев вера — это навсегда. Либо ты иудей, либо нет. Третьего не дано.

— Да, я слышала об этом, — рассеянно глядя в окно, проговорила Мэгги.

— Здесь и христианских достопримечательностей немало. Не забывайте: мы на Святой земле.

— На вечной и неделимой…

— Вы цитируете моего отца.

— И не только его.

Импровизированная экскурсия была прервана лишь однажды, когда Ури включил радио, чтобы послушать новости. А они были неутешительны. Боевики движения «Хезболла»[11] обстреляли север Израиля из ракетных установок с территории Ливана, нарушив долго соблюдаемое — ими же — перемирие. И теперь на Якова Ярива со всех сторон посыпались требования ответить на этот акт насилия решительно и адекватно. Нельзя покорно сносить выходки террористов и бандитов! «В конце концов, ведь ты не с ними ведешь мирные переговоры…»

Мэгги еще утром была в курсе дела и даже обсудила происшедшее с Дэвисом. Оба прекрасно знали, что «Хезболла» ничего не делает без поддержки Ирана. И раз они выпустили свои ракеты, стало быть, Тегерану нужна война в этом регионе.

Они объехали вокруг Рамаллы, потом поднялись на примыкавший к городу холм, на котором располагалось израильское поселение Псагот. Это была настоящая крепость. Казалось, если приглядеться — различишь на стенах ряды суровых лучников. Во Франции и в Англии несколько веков назад все было очень похоже, только замки строились не из «иерусалимского камня».

Наконец они добрались по петляющей дороге до блокпоста у въезда в Псагот. Ури затормозил перед охранником, который быстро понял, что перед ним «еврейский транспорт», и дал Ури знак проезжать дальше. Охранник, средних лет мужчина в мешковатых джинсах и засаленной футболке под бронежилетом, прижимал к груди американскую винтовку М-16, приклад которой был обмотан черной изолентой. Смотрелось все это почти «по-домашнему», но оттого не менее зловеще…

За воротами поселения Мэгги выбралась из машины, чтобы размять затекшие ноги, и внимательно осмотрелась. Деревенька и вправду напоминала благополучный пригород Нью-Йорка — все те же аккуратные домики с красными крышами и ухоженными зелеными газонами; вдали виднелась баскетбольная площадка, по которой носились длинноногие школьницы. Правда, они были не в обтягивающих джинсах или коротких шортах, а в юбках ниже колен.

Мэгги сообразила, что с холма должен открываться отличный вид на палестинский город, но внезапно обнаружила, что не может его увидеть — Рамаллу закрывала толстенная бетонированная стена, тянувшаяся вдоль Псагота.

Ури перехватил ее взгляд.

— Смотрится ужасно, не правда ли?

— Пожалуй…

— Стену пришлось возвести несколько лет назад, чтобы из Рамаллы деревню не могли обстреливать снайперы. А до того они резвились совершенно беспрепятственно.

— И что, стена спасает?

— Спросите вон тех девчонок, которые носятся с мячом.

Приглядевшись, Мэгги сделала небольшую поправку — если Псагот и походил на нью-йоркское предместье, то далеко не на самое фешенебельное. Зелень здесь не росла сама по себе: к каждому чахлому кустику змеился поливочный шланг. Частные дома вблизи не производили впечатления, как и административное здание, к которому сейчас вел ее Ури. Мэгги удивил дух запустения, царивший в вестибюле.

— Все на демонстрациях в Иерусалиме или в «Живом кольце», — пояснил Ури.

Наконец они дождались секретаршу, у которой, едва она завидела молодого Гутмана, на глазах показались слезы. Известие о трагической гибели Рахель Гутман уже передали утром по радио. Она без слов повела их к кабинету своего босса, который, как пояснил Ури, был не только главой Псагота, но и руководил администрацией всех израильских поселений на Западном Берегу реки Иордан.

Едва они переступили порог кабинета, как Акива Шапиро вскочил из-за стола и бросился приветствовать Ури. Он был настоящий здоровяк — почти двухметрового роста и с окладистой бородой. Больше всего он напоминал канадского дровосека. Шапиро пожал Ури руку, а другую положил ему на плечо и что-то негромко проговорил. Очевидно, это были слова соболезнования…

— ХаМаком и'нахем оша б'сох ш'ар авелей Сион в'Йерушалаим…

Глаза его при этом были закрыты.

— Акива, это Мэгги Костелло, наш друг. Она из Ирландии, но здесь представляет сторону американских посредников при переговорах. Она помогает мне.

Мэгги протянула было Шапиро руку, но тот уже шел обратно к своему столу. То ли он не заметил ее жеста, то ли брезговал пожимать руку американке, которая на аркане тащила израильское руководство к преступному сговору с арабами…

— Добро пожаловать, — пробурчал он, водрузив свое массивное тело в кресло с высокой спинкой. — Собственно, это я должен был ехать к тебе, Ури, а не ты ко мне. Ты пережил ужасную потерю… Но ты знаешь, что вместе с тобой переживает эту боль вся священная земля Израиля.

Мэгги вздрогнула, когда поняла, что у Шапиро чистейшее нью-йоркское произношение. И еще что-то подсказывало ей, что он говорит по-английски не только из вежливости перед ней, но и с неким умыслом. Особенно это почувствовалось в том, как он с ударением выделил слово «вся».

— Мне нужно поговорить с тобой об отце.

— Разумеется.

— Как тебе, наверно, известно, в последние дни он пребывал в каком-то невероятном возбуждении…

— Он рвался встретиться с Яривом, чтобы попытаться удержать того от безумного шага. Но наш так называемый премьер-министр не удостоил его высокой аудиенции.

— Ты уверен в том, что именно такая была у него цель — удержать премьера от заключения мира с арабами? И уверен ли ты до конца, что отец относился к подписанию мирного соглашения именно как к безумному шагу?

— Помилуй, Ури, как ты можешь в этом сомневаться? Уж ты-то! По-твоему, распродажа священной земли твоих предков жалким выскочкам — это нормальное явление?

Мэгги поняла, что эти слова в большей степени предназначались для ее слуха. Тем более что Шапиро, обращаясь к Гутману-младшему, смотрел вовсе не на него, а куда-то между ним и Мэгги.

— Твой отец ясно видел, что премьер и его ближайшее окружение — при молчаливом согласии «народного болота» — потеряли всякий рассудок. Твой отец ясно видел, что евреи вот-вот вновь наступят на те же грабли, на которые с завидной регулярностью наступали во все времена — от фараонов до Гитлера. Многие, — он быстро глянул на Мэгги, — считают нас умными, коварными и изворотливыми. Помилуйте! До сих пор мы неизменно прибегали лишь к одному-единственному способу общения с противостоящей нам силой. Знаете, к какому? К сдаче без боя! Великая нация Маркса, Фрейда и Эйнштейна не умеет ничего, кроме как сдаваться на милость врагу! Именно это с нами и готовится провернуть в очередной раз Ярив. Мы с ходу отдаем нашим недругам все, что они просят, даже не рассматривая никакие иные варианты, — и мы называем это «заключением мира». На самом деле это называется совсем по-другому — позорная сдача! Или, может быть, я не прав и вы хотите меня поправить, мисс Костелло?

Мэгги поняла, что совершила ошибку, приехав сюда вместе с Ури. Не будь ее, не было бы и этого театрализованного представления. Они спокойно поговорили бы о деле. Мэгги осознала свою ошибку, но напор Шапиро ее вовсе не смутил. В ответ на его провокационный вопрос она лишь мягко улыбнулась.

— Акива… — заговорил Ури, нарушая возникшую в комнате паузу. — Мне очень нужно знать, чем именно был так озабочен отец в последние свои дни. Очень нужно.

— И для этого ты проделал такой длинный путь, Ури? Ты хочешь сказать, что причина озабоченности твоего отца и сейчас остается для тебя тайной за семью печатями? А не кажется ли тебе, дружище, что на этот вопрос тебе смог бы ответить любой сопливый мальчишка из детского сада? — Шапиро вновь демонстративно перевел взгляд на Мэгги. — Позвольте узнать одну вещь, мисс Костелло. Вот Ури говорит, что вы из Ирландии… Понятия не имею, к какой именно христианской конфессии вы себя, причисляете — к католической или протестантской, — но скажите мне вот что… Как реагируют протестанты на взрывы, которые устраивают в их кварталах боевики ИРА чуть не каждый день? Может быть, они говорят им: «Ну хорошо, хорошо, забирайте себе Белфаст, черт с ним! Разделите его как хотите и отдайте нам то, что вам не нужно. А пока вы этим занимаетесь, киньте клич по своим католическим собратьям, которые сбежали из этой страны в течение последних ста с лишним лет, — пусть возвращаются, мы с радостью освободим для них свои дома!»? Может быть, так? Скажите прямо — хоть один протестант настроен подобным образом в Северной Ирландии? А?

— Акива… я пришел к тебе, чтобы поговорить о моем отце…

— А вот наш премьер и его приспешники, да будь они прокляты во все времена, рассуждают именно так, мисс Костелло! Каждому вонючему палестинцу, дед которого хоть разок помочился в придорожной канаве в Яффе, они готовы предоставить любой особняк по выбору в Тель-Авиве! Каково? И разумеется, они готовы отдать арабам пол-Иерусалима. А позвольте-ка поинтересоваться у вас, мисс Костелло… Вот вы приехали сюда по зову американского правительства… помогаете нам, нерадивым… стало быть, хорошо разбираетесь в спорных вопросах… Позвольте поинтересоваться: сколько раз Иерусалим упоминается в Коране? Пожалуйста, я слушаю ваши версии.

Ури все больше мрачнел, но молчал.

— Господин Шапиро, дело в том… — начала было Мэгги.

— Не знаете! — торжествующе воскликнул тот. — Ну, тогда разрешите мне расширить ваш кругозор. Ни разу! Ни единого раза город Иерусалим не упоминается в так называемой священной книге Коран. — Для пущей убедительности он свел в кружок большой и указательный пальцы на левой руке и продемонстрировал их Мэгги. — Мы, евреи, молимся о возвращении нам Иерусалима трижды в день на протяжении двух тысячелетий… Без выходных и перерывов на обед… Все наши синагоги — от Дублина до Нью-Йорка — мы строим так, чтобы они смотрели на восток — в сторону Иерусалима. Мы говорим Всевышнему: пусть отнимется у нас язык, пусть отсохнут наши члены, если мы позабудем о священном Иерусалиме! И что же получается? Теперь мы отдаем его добровольно? Мы преподносим его на широком блюде! И кому?! Арабам! Которым сто лет он был не нужен, про который они ничего не знают и знать не хотят!

Шапиро весь побагровел и подался вперед, почти ложась грудью на стол. При этом палец его, словно дуло револьвера, был направлен Мэгги точно между глаз.

— Так о чем мы, господа?.. Ах да, я охотно расскажу тебе, Ури, чем был так озабочен твой отец в свои последние дни, раз тебе самому это почему-то неведомо. Он был озабочен тем, что на его глазах готовилось — и продолжает готовиться, кстати, — самоубийство еврейского народа. Вот чем он был так озабочен и вот чему он всеми силами пытался воспрепятствовать!

Ури поднял руку. Совсем как школьник, который просит у учителя разрешения сказать слово. Мэгги видела, что Ури не без труда, но владеет собой и воздерживается от того, чтобы высказать свои собственные убеждения, которые, мягко говоря, не совпадали ни с отцовскими, ни с убеждениями Шапиро. То ли у него сейчас не было желания вести идеологический спор, то ли Шапиро и так знал, каких взглядов придерживается сын его давнего соратника. В любом случае Мэгги была благодарна Ури. Им необходимо было добиться от Шапиро того, ради чего они к нему приехали. А добиться этого можно было лишь при условии его искреннего желания помочь им.

— Он намекнул матери, что увидел или узнал нечто очень важное, — сказал Ури. — Что-то такое, что, по его словам, было способно изменить мир. Ни много ни мало. Ты знаешь, о чем идет речь?

Шапиро взглянул на Ури, и голос его несколько смягчился.

— Все последние недели мы тесно общались с твоим отцом и…

— Я говорю о последних днях. Мать говорит, что в последние три дня его будто подменили…

— Твой отец умел хранить тайны, Ури. Подумай хорошенько: если он сам не рассказал тебе ничего, значит, у него были для этого причины, не так ли?

— Какие, например?

— Как сказано в псалмах? «Яко отец милует сынов своих, так и Господь милует всех, убоявшихся Его».

— А при чем здесь псалмы?

— Твой отец любил тебя и хотел уберечь от беды. Вот тебе и причина.

— Стало быть, он думал, что, если посвятит меня в свою тайну, это навлечет на меня опасность?

— Он любил тебя, Ури. Кому, как не тебе, об этом знать.

— А как же тогда быть с моей матерью? Он тоже пытался защитить ее и ничего не рассказывал ей. Но посмотри, чем все кончилось…

— А ты уверен в том, что он ей ничего не рассказывал, Ури? Уверен?

Тот задумался и в конце концов вынужден был покачать головой. А Мэгги решила про себя, что миссис Гутман вполне могла что-то такое узнать накануне вечером, буквально за несколько часов до своей гибели. Может, она потом бросилась к телефону, а убийцы перехватили звонок?.. А может, еще проще: узнав тайну мужа, она преисполнилась такого ужаса или отчаяния, что все-таки — несмотря на все, что говорил Ури, — наложила на себя руки… Почему бы и нет? Вопрос — что это была за тайна…

— Видишь ли, Ури, дружище, у Всевышнего всегда был и есть свой план в отношении евреев. Разумеется, мы о нем можем лишь догадываться, ибо пути Господни неисповедимы. Но он время от времени намекает нам на него различными способами. Это даже не намеки… Проблески намеков, которые мы наблюдаем то тут, то там — в истории, в различных событиях, черпаем из книг и других доступных нам источников. И часто эти намеки принимают форму божественных чудес. Вам это тоже должно быть понятно, мисс Костелло, не так ли? Бог вершит чудеса — это аксиома. И если мы посмотрим на историю еврейского народа, то вся она — сплошная череда чудес…

Мы пережили величайшую гуманитарную катастрофу в истории человеческой цивилизации — холокост. И что же? Сколько времени прошло после него, прежде чем нам воздалось за мучения? Три года. Всего три года! С нацизмом было покончено в сорок пятом, а уже в сорок восьмом на карте мира появилось Государство Израиль — страна, о которой мы грезили на протяжении двух тысячелетий, находясь в далекой ссылке, претерпевая мытарства и гонения… И вот мы вернулись на свою священную землю, которую Господь завещал Аврааму почти четыре тысячи лет назад! Вы понимаете, мисс Костелло? Представьте, что вы влачились по пустыне много дней и ночей… без крошки пищи… без глотка воды… и вдруг вползли в прохладу «Макдоналдса»! Самый черный час в жизни еврейского народа сменился самым светлым часом!..

И то же самое произошло в шестьдесят седьмом. Со всех сторон нас окружили кровожадные, вооруженные до зубов исламисты, мечтавшие о том, чтобы утопить всех нас в море. И что вышло? За несколько часов Израиль уничтожил всю их авиацию и за несколько дней — всю армию. Всего за шесть дней! «И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал…»

Может быть, вы думаете, мисс Костелло, что Господь оставит нас теперь? Да, нам трудно. Очень трудно! Ваше вашингтонское правительство задумало ограбить наш народ, лишить его того, что ему принадлежит по праву, по завету Бога… Ваше правительство говорит нам: «Отдайте земли, которые вам завещал Бог». И заодно с вашим правительством человек, которому мы когда-то доверяли и который предал нас теперь… Он распродаст всех нас с потрохами, а потом поедет триумфатором по Европе, провожаемый глазами антисемитов, которые будут рукоплескать ему как «хорошему», «доброму» еврею. Еще, чего доброго, получит Нобелевскую премию мира и унесет ее в своем алчущем клюве! А «плохих» евреев в это самое время будут вырезать «свободолюбивые» арабы!

Для нашего народа вновь настали тяжелые времена. Но мы не склонились перед грядущей бедой. Шимон Гутман схватил было за руку зарвавшегося изменника… И что мы видим? Его убили! Они серьезно просчитались, полагая, что его смерть положит конец его делу. Она пробудила народ! Теперь евреи начали наконец понимать, что их ведут на заклание! И они будут сопротивляться!..

А твоя мать… Прости меня, Ури, но в ее гибели мы тоже можем узреть знак Господа нашего. Он заставляет нас прозреть. Он забрал от нас Рахель и тем самым сорвал с наших лиц розовые очки. Я считаю, что мы должны относиться к этому как к предупреждению, Ури. Судьба твоих родителей — это предвестник того, что может случиться со всем нашим народом, если мы не сплотимся против могучего врага!

Шапиро говорил так страстно, что остановить его было немыслимо. Оставалось лишь дать ему возможность выговориться. Мэгги не могла не отдать ему должного — он был прирожденным оратором. Такие люди способны говорить часами, вколачивая свои мысли в головы людей как гвозди… Логично, не допуская повторов и не сбиваясь. Мэгги сама была свидетельницей одного такого фантастического представления — как-то она, будучи членом американской делегации посредников, прослушала шестичасовую речь сирийского президента… за все время тот замолчал лишь однажды, чтобы сделать пару глотков воды из своего стакана… В таких случаях тактика поведения может быть только одна — молчать и ждать, когда словесный поток иссякнет. И она поняла, что Шапиро к этому уже близок.

— Господин Шапиро… — осторожно подала она голос, опережая Ури. — Благодарю вас за содержательную лекцию. Это не ирония. Вы действительно были весьма убедительны. Если кратко подытожить то, что вы сказали, то вы подозреваете в случившемся — я имею в виду убийство родителей Ури — нынешние израильские власти, не так ли?

— Именно так! И чем скорее правительство Соединенных Штатов Америки…

Мэгги поняла, что совершила ошибку, оформив свою реплику в виде вопроса. Теперь ей пришлось ждать еще несколько минут, пока Шапиро успокоится. Затем она сделала вторую попытку.

— Хорошо, это понятно. Стало быть, по-вашему, власти просто заткнули рот Шимону Гутману, опасаясь, что тот раскроет свою тайну широкой общественности. — На сей раз Мэгги позаботилась о том, чтобы ее фраза была начисто лишена вопросительной интонации. — А тайна этого, собственно, и не является тайной. Шимон Гутман ни от кого и никогда не скрывал своих политических убеждений, а свое отношение к мирным переговорам с арабами всячески афишировал. Логично предположить, что он хотел лично донести свою точку зрения до господина премьер-министра, но это не открыло бы ему никакой Америки. Политические взгляды Шимона Гутмана властям давно и хорошо известны. И сам Гутман это отлично понимал. Чем же, по-вашему, можно объяснить то, что он решил прорваться к Яриву именно в эти дни, а не раньше? И чем, по-вашему, можно объяснить столь резкую реакцию властей на действия человека, чьи убеждения были превосходно известны и ранее никак не преследовались?

— Убеждения? Я разве что-то говорил про убеждения, мисс Костелло? О нет, мы говорим сейчас не об убеждениях, а об информации. Разница, не так ли? Шимон, вне всякого сомнения, стал обладателем информации, которая заставила бы содрогнуться даже такого прожженного негодяя, как Ярив. И возможно, даже ему открыла бы глаза на то безумие, от которого он находится сейчас лишь в шаге.

— Что это за информация?

— Вы слишком многого от меня хотите, мисс Костелло.

— Ты не хочешь рассказать нам или сам не владеешь этой информацией? — задал вопрос Ури. Вопрос был правильный и был задан вовремя, словно они с Мэгги заранее обговорили тактику допроса.

Акива и бровью не повел, продолжая смотреть на американку.

— Почему бы вам не прислушаться к совету человека, который знает эту страну чуть-чуть лучше вас? Вы не захотите узнать то, что знаю я. Поверьте. И ты, Ури, тоже. Судьба народа, избранного Богом, висит на волоске. У нас с Богом договор. И уж кому-кому, но только не политикам — здешним или вашингтонским — дано право его переписывать. Можете передать эти мои слова вашему руководству, мисс Костелло. Никто и никогда не встанет между евреями и Господом.

— А в противном случае?

— Ури, не могу поверить, что это ты задаешь такой вопрос! Прислушайся к моему совету — не лезь в это дело. Сейчас тебя ждет сыновний долг — так отдай его: похорони мать!

В дверь постучали, и на пороге возникла секретарша. Она быстро прошла к столу и что-то шепнула на ухо Шапиро.

— Хорошо, я ему перезвоню, — бросил тот и вновь обратился к Ури: — Время оплакивать усопших, мой мальчик. И не забивай себе голову посторонними вещами, от этого не будет пользы. В конце концов твой отец исполнил свою миссию, пусть и заплатил за это дорогую цену. Он пробудил свой народ.

Ури сдерживался изо всех сил. Мэгги видела это и жалела его. Он ерзал в кресле, временами замирал и будто погружался в себя, а потом вновь начинал кусать губы и бросать мрачные взгляды то в окно, то на Шапиро, то на нее.

— Что тебе известно об Ахмаде Нури? — вдруг спросил он, весь подавшись вперед.

Мэгги тут же вмешалась:

— Господин Шапиро, спасибо за потраченное на нас время. Извините, что задержали вас так долго…

— А что? Уж не хочешь ли ты, Ури, обвинить меня в смерти этого араба? — вскричал, не обратив на нее никакого внимания, Шапиро. — Я удивлен! Я удивлен и оскорблен, Ури, так и знай!

Мэгги улыбнулась как можно мягче и поднялась со своего кресла.

— Ури сейчас нелегко, а вокруг болтают всякое…

Она старательно ловила взгляд Шапиро, чтобы передать ему невысказанное: «Не обращайте внимания! Он на грани отчаяния из-за гибели родителей и сам не ведает, что говорит!»

Шапиро вышел из-за стола и обнял Ури.

— Гордись своими родителями, мой мальчик. И не слушай того, что болтают. И послушай моего совета: не забивай себе голову ерундой.