Повелительница львов

Глава 6

Генрих и я уже выехали из Лондона, направляясь в Лестер, где должно было состояться новое заседание парламента, ибо в Лондоне вновь свирепствовала чума, когда пришло известие о трагической кончине Суффолка. Мы оба были глубоко потрясены, а ещё я кипела от негодования.

— В этом убийстве виновна вся команда «Николаса Тауэрского», ваша светлость, — сказала я мужу. — Их необходимо арестовать, судить и повесить, всех до единого.

— Это вряд ли удастся осуществить, милая Мег, — простонал Генрих.

— Вы хотите сказать, что преступление сойдёт им с рук? — Я не верила своим ушам.

— Я ничего не могу сделать.

— И вы, видимо, собираетесь оставить тело бедного Суффолка там, где его нашли, на песчаном берегу около Дила? — произнесла я как можно более презрительным тоном.

— Нет, нет! — воскликнул он. — Герцогу следует устроить подобающие похороны.

Это, по крайней мере, было сделано: Суффолка похоронили в его семейной часовне, в Уингфилде. Я написала письмо Элис, выражая искреннее соболезнование, но не получила никакого ответа. Вместе с детьми — старшему, Джону де ла Полу, едва исполнилось восемь — она возвратилась в дом своего отца в Юэлм; в том же году враги Суффолка попробовали обвинить и её в измене, но эти попытки вскоре прекратились. К моему сожалению, во время выпавших на мою долю тягостных испытаний, Элис перешла на сторону моих врагов, а её сын Джон (которому Генрих при первой же возможности возвратил титул герцога) сражался в рядах йоркистов — этого презренного сброда. Мы с Элис встретились уже много лет спустя, при самых горестных обстоятельствах.

Но всё это произошло гораздо позже, пока же мы, лишившись наиболее способного нашего сторонника, изо всех сил старались справиться с осаждавшими нас несчастьями. По сути дела, оставался один-единственный человек, к которому мы могли обратиться за помощью в управлении страной, — кардинал Кемп. Мы имели все доказательства его дружбы и безусловной верности Генриху, но ему исполнилось уже семьдесят!

У меня не оставалось сомнений, что в конце концов нам придётся вручить государственные печати кузену Эдмунду, хотя у нас имелись некоторые подозрения относительно его честности, но он всё ещё оборонял Нормандию от дяди Шарли и был слишком занят, чтобы приехать в Англию. Во всяком случае, задолго до того, как он мог бы приступить к исполнению обязанностей, на нас обрушилась беда пострашнее, чем убийство Суффолка. Восстали кентцы.

Конечно, едва ли можно ожидать, чтобы королева питала сочувствие к подданным мужа, восстающим против его декретов. Но даже если бы я была беспристрастной наблюдательницей, всё равно сочла бы своим долгом сказать, что не существовало решительно никаких законных оправданий для того, что сделали эти негодяи. Они утверждали, будто восстали потому, что страна дурно управляется. Но как раз перед этим убили человека, обвинённого в том, что он дурно управлял страной. Их утверждение, следовательно, было лживым; истина выплыла наружу, когда их предводитель объявил, что его зовут Мортимером. Он сказал только это, ничего больше, однако сам собою напрашивался вывод, что он принадлежит к Дому Мортимеров; этот Дом, куда, как я уже рассказывала, вошла и Филиппа Плантагенет, имел большие юридические права на корону, чем Генрих.

К Эфму Дому, естественно, примыкал и Дом Ричарда Йоркского. Как теперь всем известно, кентский Мортимер оказался вовсе не Мортимером, а негодяем-ирландцем по имени Джек Кейд, которого обвиняли в убийствах и Бог знает каких ещё преступлениях, включая и то, что он бросил на произвол судьбы свою жену. Когда всё это выяснилось, в моём, по крайней мере, уме зародились ещё более серьёзные подозрения. Кейд — ирландец; теперешний губернатор Ирландии — Йорк. Кейд назвался Мортцером, но это имя по праву принадлежит самому Йорку. Не остаётся никаких сомнений в том, что всё это подстроено кузеном Ричардом с целью прозондировать, каковы будут чувства людей, когда начнётся открытая борьба между истинным Мортимером, точнее сказать Йорком, и Ланкастерским Домом.

Восстание Кейда началось почти сразу после того, как распространилась весть о смерти Суффолка. Похоже было, что некто, обладающий куда большим умом, чем негодяй-ирландец, точно выбрал наиболее подходящий момент для мятежа — сразу же после того, как был устранён единственный человек, с которым не кто иной, как кузен Ричард, возможно, опасался встретиться на поле брани.

Однако мятежники, кто бы ни возглавлял их, плохо представляли себе, какими возможностями обладает король. Правда, эти возможности были не так уж очевидны. Прежде всего поднялся переполох, последовали суета и беготня, перешёптывания и причитания. В памяти людей ещё не стёрлось кентское восстание шестидесяти девятилетней давности, когда восставшие захватили и беспощадно разграбили город, заодно расправившись с несколькими ненавистными им королевскими министрами.

Помнили также и то, что царствовавший в 1381 году Ричард II смело вышел навстречу мятежникам и, пока он разговаривал с ними, один из сопровождавших его адъютантов убил их предводителя — мерзавца по имени Уот Тайлер, тем самым повергнув восставших в губительное замешательство. Казалось, такой же образ действий нам следует избрать и при нынешних обстоятельствах.

К сожалению, тогдашнее положение кое в чём отличалось от нынешнего. Ричард II был порывистым шестнадцатилетним юношей, обещавшим превратиться в такого же знаменитого воителя, как его отец, легендарный Чёрный Принц, или даже ещё более прославленный дед — Эдуард III. Никто не подозревал, что этот бесстрашный юноша неспособен к управлению страной да к тому же носит в себе задатки тирана.

Генриху, однако, уже исполнилось двадцать восемь лет, и хотя его отец, как у Ричарда, был знаменитым воителем, сам он уже неоднократно выказывал свою неспособность управлять страной. Его знаменитое благочестие, несомненно, не позволило бы ему решиться на смелый удар, который Уильям Уолуорт нанёс Уоту Тайлеру.

Что ещё важнее, Генрих давно уже лишился всякой порывистости, если, конечно, она у пего вообще когда-нибудь была, и старательно избегал встреч с толпой, боясь, как бы его не разорвали на куски.

И всё же требовалось что-либо предпринять, причём срочно, ибо в скором времени Кейд уже командовал двадцатью тысячами людей, которые отнюдь не все были разбойниками с больших дорог или карманниками. К мятежникам присоединилось значительное число сквайров и ещё больше отставных солдат, вернувшихся с французской войны. Те, кто их видели, говорили, что восставшие дисциплинированны, хорошо вооружены; свой лагерь они разбили южнее Лондона, на открытой местности, известной как Вересковая пустошь.

При первых же сообщениях о сложившейся катастрофической ситуации парламент в Лестере прекратил свои заседания, и мы поспешили возвратиться в Вестминстер. Естественно, что со всех сторон сыпались советы, причём самые противоречивые, но мы прежде всего отправили своих посланцев, чтобы, встретившись с мятежниками, они выяснили их намерения, а тем временем стали срочно собирать подкрепление.

Требования Кейда можно было заранее предвидеть. Он прежде всего добивался, чтобы на гоцрт нашего главного министра был назначен герцог Йоркский, который коренным образом изменил бы общее направление политики, проводимой прежде Суффолком, а также требовал, чтобы кузена Эдмунда сместили с поста главнокомандующего нашими войсками во Франции, надеясь таким образом остановить продвижение французов в Нормандии.

Наши посланцы сказали, что доложат обо всём королю, и отбыли. Но к этому времени наши военные приготовления были уже закончены, и королевское войско под командованием сэра Хамфри Стаффорда выступило, чтобы положить конец беззаконию и смуте. Тщетные надежды. Стаффорд — он отнюдь не доводился родственником нашему кузену Букингему, просто оказался его однофамильцем, — показал себя никуда не годным командиром: притворившись, что отступают, повстанцы заманили его в большую дубраву, где и перерезали всё вверенное ему войско. Сам командир был убит, а Кейд надел его доспехи и возобновил свой марш на Лондон; после того как широко разнеслась весть о его победе в Семи Дубах, ряды сподвижников отчаянного ирландца значительно пополнились новыми людьми.

В Вестминстере царило смятение. Вместе с разбитым войском, оставаясь в тылу, следовал и сам Генрих. После того как фатальное наступление Стаффорда печально закончилось, он поспешно отправился на лодке в Лондон, и я с отвращением увидела его трясущимся от страха.

— Они хотят отрубить мне голову, — плакался он. — Что делать? Что делать?

Я испытывала сильное желание предложить единственное возможное решение, которое, правда, представлялось мне наименее осуществимым: собрать ещё одну армию, во главе которой стану я сама! Но я сомневалась, чтобы кто-нибудь ко мне прислушался. Вместо этого архиепископ Стаффорд, двоюродный брат убитого военачальника, предложил снова отправить их с Букингемом с посольством к Кейду, чтобы выяснить, чего же он теперь добивается. Несомненно, после своей победы этот негодяй потребует поднять ставку. Кейд распинался в своей верности королю, даже не упоминая обо мне, но по-прежнему настаивал, чтобы кузена Ричарда отозвали из Ирландии, а также требовал, чтобы, наряду с Суффолком, покарали и других лордов, виновных в позорной сдаче Мэна французам.

Возглавлял этот список лорд Сэй и Сель, признанный сторонник Суффолка, стало быть, и мой сторонник. Но архиепископ рекомендовал, чтобы мы заключили этого несчастного человека в Тауэр, проявив жест «доброй воли», — по отношению, заметьте, к банде простых мужиков-убийц, — а также, чтобы, невзирая на заверения Кейда в лояльности, мы с Генрихом переехали из Вестминстера в более безопасный Кенилуорт, где был хорошо укреплённый замок, и там ждали дальнейшего развития событий.

К моему смятению, Генрих с воодушевлением принял эти коварные предложения: единственное, чего он, видимо, хотел, так это оказаться как можно дальше от места, где ему угрожало столкновение с подданными. Узнав об этом, его отец, должно быть, перевернулся бы в гробу. Когда же я попыталась возражать, архиепископ вонзил в меня суровый взгляд и сказал, что его рекомендации продиктованы главным образом заботой о моей безопасности и что он не поручится за мою голову, если я окажусь в руках разъярённой толпы.

Подобное предположение вызывало у меня скорее гнев, чем страх. Небеса знают, что за долгую историю человечества несколько королев и в самом деле погибли насильственной смертью, но я не могла вспомнить ни одной, которую разорвала бы на куски толпа! Всё рыцарство страны, несомненно, объединится для поддержки прекрасной двадцатилетней девушки, если ей будет грозить такая участь. У меня было сильное искушение проверить, так ли произойдёт на самом деле. Но в своей тогдашней слабости я позволила себя уговорить и уехала. Всю дорогу мой господин и повелитель трясся от страха, что отнюдь не улучшало моего настроения, и по прибытии я наотрез отказалась разделить с ним ложе.

— Королева, — сказала я ему, — спит только с королями, а не с жалкими беглецами.

Я хотела было добавить, что она спит также с мужчинами, поведение которых достойно королей, но передумала. Мне казалось, что он рассердится, но Генрих только пробормотал что-то невнятное. По правде говоря, у меня было такое чувство, что он испытывает облегчение.

Между тем план Стаффорда, который причинил некоторый ущерб и, конечно же, не делал ему чести, неожиданно оправдался. После отбытия Генриха Кейд прямой дорогой отправился на Лондон, куда его тут же впустили; эти глупцы, видите ли, были рады поддержать его против «француженки». В Лондоне он призвал к себе лорда Сэй и Сель и его зятя Кроумера, кентского шерифа, благоразумно бежавшего от тех, среди кого вершил правосудие, и обвинил их в измене. Когда ни один судья не согласился вести это дело, Кейд обезглавил их без всякого суда. Хотел он добраться и до Элис, но она оказалась вне досягаемости, в Юэлме. Ещё один сторонник Суффолка, Аскью, несчастный епископ Солсберийский, который сочетал меня браком с Генрихом, был зверски убит арендаторами.

Всё это производило зловещее впечатление, тем более что главная сторонница Суффолка — я — была ещё на свободе. Тут-то и начали сбываться предсказания архиепископа Стаффорда. Людям Кейда надоело томиться в ожидании неизвестно чего. Они начали пить, затем принялись грабить, а следом, естественно, и насильничать. Лондонцы увидели, что их дома и семьи в опасности, и очень быстро сделались приверженцами короля.

Архиепископ Стаффорд запёрся в Тауэре и отказался что-либо предпринять, но доблестный семидесятилетний кардинал Кемп собрал лондонцев в некое подобие армии, в чём ему помог благородный Уильям Уэйнфлитский, сменивший кардинала Бофора на посту епископа Винчестерского и в последующие годы проявивший себя нашим добрым другом. Последовало сражение на мосту, и хотя обе стороны понесли почти равные потери, мятежники возвратились в свой первоначальный лагерь. И тут, выложив на стол свои козырные карты, епископ отправил к ним гонца с обещанием выхлопотать для них королевское прощение, если они разойдутся по домам. Он, разумеется, знал, что таково их истинное желание, ибо я была вне досягаемости этих головорезов, а они торопились сбыть награбленное, поэтому стали разбегаться. Кейд понимал, что происходит, и пробовал принять какие-то меры, но ряды его сподвижников таяли с каждым часом, и в конце концов он тоже был вынужден бежать, спасая собственную шкуру. Вскоре Кейда схватил и обезглавил страшный человек по имени Александер Иден, который сменил на посту шерифа несчастного Кроумера.

Выйдя из Кенилуорта, Генрих — теперь он метал громы и молнии — направился на юго-восток, казня по дороге всех попадавшихся ему мятежников. Это было мне до крайности неприятно — и не только по той причине, что кардинал обещал им прощение от имени короля, но и потому, что Генрих боялся встретился с этими людьми лицом к лицу, когда они держали в руках оружие.

Этот эпизод можно рассматривать, как поворотный пункт в моей жизни. В течение пяти лет я убеждала себя, что Генрих — добрый и благородный повелитель, которому в исполнении супружеских и королевских обязанностей мешает только одно — чрезмерная набожность, впрочем, это был вполне извинительный недостаток. Все эти пять лет я подавляла свои естественные склонности и как королева, и как женщина, стараясь по возможности соответствовать его идеалу жены. Но он показал себя бесчестным трусом. А тут ещё я убедилась в ужасающей превратности жизни. Моё пренебрежение ухаживаниями Суффолка в значительной мере объяснялось тем, что я возлагала надежды на будущее: нам с герцогом ещё представится возможность изведать восторги любви, причём в полной безопасности, считала я. И вот герцог мёртв!

Этим летом 1450 года я перестала быть юной девушкой и стала женщиной. Что ещё важнее, я наконец поняла, что либо должна покинуть своего мужа и королевство и с позором возвратиться в Анжу, где, учитывая обстоятельства, мне едва ли окажут радостный приём, либо надеяться на себя, только на себя, единственного человека, способного спасти и меня самое, и Англию, и Дом Ланкастеров.

Разумеется, я пишу всё это, умудрённая опытом. Теперь я знаю: в то лето, в моей душе вызрели решения столь важные, что я не сразу набралась смелости последовать им. Происшедшая со мной метаморфоза заняла несколько лет. В самом скором времени король и я столкнулись с такими превратностями судьбы, что все наши силы уходили на то, чтобы оставаться на плаву, — где уж тут думать о будущем?!

Не только мы в тот год потеряли нескольких дорогих и преданных людей. Во Франции умерла Аньес Сорель. По слухам, дядя Шарли был безутешен, хотя, конечно, существует некоторая разница между королём и королевой, которые потеряли своего главного министра да ещё и в течение нескольких месяцев чувствовали свою беспомощность, напуганные нешуточным восстанием, и королём, утратившим свою фаворитку-потаскуху. Во всяком случае Шарли, всецело предавшийся похоти, тут же заменил Госпожу Красоту на её двоюродную сестру — Антуанетту де Мэньеле, как и Аньес протеже Пьера де Брезэ, — женщину, ещё более красивую, чем Аньес, и ещё более свободных нравов, которая не только предоставила собственное тело в полное распоряжение моего неутомимого дяди, но и занималась сводничеством, снабжая его множеством красивых шлюх, которых он наряжал королевами и постоянно менял.

И это был, заметьте, человек сорока семи лет, который не совершил в своей жизни ничего сколько-нибудь достойного. Я буквально скрежетала зубами, когда сравнивала своё положение, — так молода, так хороша собой и так жажду физической любви, но не чувствую никакой уверенности в своём будущем, — с положением этого старого распутника, который вёл себя, точно какой-нибудь восточный владыка и ни о чём на свете не тревожился.

После того как восстание Кейда было подавлено, мы с Генрихом надеялись на заслуженный отдых. Но нас ожидала новая беда из Ирландии без всякого разрешения вернулся Ричард Йоркский. Он заявил, что прибыл, дабы спасти Англию от дурного правления, слово в слово повторив высказывание своего лакея — Кейда.

Первым моим побуждением было арестовать его по обвинению в том, что он покинул свой пост без всякого дозволения. Генрих, который даже после кентского восстания не проявлял ни капли решимости, колебался в смятении. Йорк же тем временем действовал. В моё отсутствие он даже посмел появиться в Вестминстере. В полных боевых доспехах, с мечом на боку, он велел стражникам расступиться и подошёл прямо к королю.

Генрих пришёл в ужас. Да и чего можно было от него ожидать? В конце концов ему пришлось выслушать нотацию от своего повелительного кузена и дать согласие на то, что Йорк останется в Англии как член совета.

Теперь я была в смятении. Йорк стал членом совета, а это означало, что он стал представлять собой весь совет. Мои опадения оправдались. Едва кузен Ричард занял своё место в совете, его тут же выбрали председателем. А едва он был выбран председателем, совет направил королю петицию — правильнее было бы назвать её ультиматумом, — рекомендуя ему назвать официального наследника престола и подсказывая, что выбор должен пасть на Ричарда, герцога Йоркского.

— Это возмутительное требование! — обрушилась я на Генриха.

— Обычная юридическая процедура, — объяснил он. — После того как скончался дядя Хамфри, вопрос о моём престолонаследнике повис в воздухе.

— А у меня нет никаких прав? Что, если у меня родится сын?

Генрих слабо улыбнулся.

— Дорогая Мег, вы знаете, что это невероятно. На то нет благословения Божьего.

«Нет благословения Божьего! — подумала я. — Да будь ты настоящим мужчиной и оседлай меня как следует!..»

— Но если счастливое событие всё же последует, кузен Ричард отойдёт на задний план.

Как будто такой человек может отойти на задний план, когда он оказался в вожделенной близости от королевского трона!

Тяжёлая рука Йорка стала опускаться на плечи всех, кто принадлежал к партии короля. Прежде всего он отозвал кузена Эдмунда из Франции. Во имя справедливости должна сказать, что Эдмунд наделал во Франции массу ошибок. В то время как мы боролись за жизнь Суффолка с парламентом, он терпел поражение за поражением от армии дяди Шарли. Завершающий удар был нанесён в Форминьи, в апреле: англичан полностью изгнали из Нормандии. В дополнение ко всем своим прочим эксцессам дядя Шарли стал титуловать себя Карлом Победоносным, хотя на самом деле его армией командовали Пьер де Брезэ и Дюнуа.

Эдмунд вынужден был отступить в Кале, окрестности которого являли собой всё, что оставалось от некогда обширных английских владений на континенте, приобретённых более чем за сто лет непрерывной борьбы. Возможно, военные соображения требовали отзыва столь неудачливого командира. Но Йорк жаждал его крови. Как только герцог Сомерсетский ступил на землю Англии, он был арестован по обвинению в предательской сдаче французам различных городов и препровождён в Тауэр.

— Что вы собираетесь делать? — спросила я Генриха.

— Нет сомнений, что Сомерсету придётся отвечать за своё плохое командование, — ответил Генрих.

— Вы хотите, чтобы он предстал перед парламентом? Был судим и приговорён к смерти? Как Суффолк? Не сомневаюсь, что вы отправите его в ссылку, как Суффолка, чтобы по дороге его могли задержать и зверски убить.

Генрих не смотрел в мою сторону, как всегда когда я была в гневе.

— Как того требует закон, будет проведён надлежащий судебный процесс, — пробормотал он.

— Закон? — вскричала я. — Вы хотите сказать, что процесс будет проведён так, как того потребует Йорк. Генрих, Эдмунд — ваш кузен. В ваших с ним жилах — одна кровь. Вы не можете допустить такое!

— Я не могу действовать против закона.

— Вы хотите сказать, что не смеете действовать против Йорка? — воскликнула я и выбежала из комнаты.

Но что можно было поделать? Король бесцельно тянул время, возлагая все надежды на тот простой факт, что он король и, стало быть, неуязвим. Но я видела замысел Йорка так же ясно, как если бы он обрисовал его мне сам. Он был законным наследником престола по своему происхождению, а теперь и по решению совета. Но Дом Ланкастеров по-прежнему пользовался популярностью, и эта популярность, я знала, будет жить, пока жива память о Бедфорде Глостере, кардинале Бофоре и прежде всего — о Генрихе V. Йорк пока ещё не решался погрузить страну в пучину гражданской войны — его честолюбивые замыслы, как и моя решимость отстаивать правое дело, только ещё созревали, однако побуждали его к дальнейшим действиям. Конечно, оставалось ещё немало могущественных людей, способных и готовых сражаться за короля. Однако если уничтожить их одного за другим... Суффолка уже нет. Кузен Эдмунд, глава Дома Бофоров, — второе имя в длинном, очень длинном списке. За ним, несомненно, последует Букингем, а там, когда будет покончено с королевскими кузенами, настанет черёд и не столь важных сторонников; против них Йорк сможет действовать более открыто и решительно.

Неужели я бессильна предотвратить надвигающуюся катастрофу? Всецело положиться на короля означало бы только ускорить её приближение. Надо действовать. Но как? В этом отчаянном положении я проявила всё бесстрашие, всю силу характера, мне свойственную. Заключённый в Тауэр Суффолк тщетно надеялся на мои обещания. Благодаря малодушию короля и моему непониманию того, как далеко готовы зайти мои враги, эти обещания оказались пустыми. Я никогда не смогу забыть этого.

Теперь узником Тауэра стал Сомерсет. Я ничего ему не обещала, даже не была уверена, что он мне нравится, но именно на него возлагала свою единственную надежду, ни на миг не сомневаясь, что его падение будет и моим падением. Мне нечего было терять, однако я знала, что должна буду действовать с величайшей осторожностью, ибо сейчас такое время, что всё, чего мне удастся достигнуть, повлечёт за собой важнейшие последствия. Поэтому я, проявляя терпение, тщательно скрывала свои чувства и вела себя как всякая королева, не интересующаяся государственными делами: устраивала свадьбы королевских подопечных, принимала молодых девушек при дворе и заодно старалась увеличить свой доход, в частности, получила от короля лицензию на беспошлинный вывоз олова и шерсти... и всё это время ждала, когда чрезмерно самоуверенный Йорк выедет из столицы в свои северные, поместья.

Наконец он выехал. Я тотчас же призвала к себе Уэнлока и изложила ему свой замысел. Он был ошеломлён, тем более что я предупредила: король ничего об этом не знает и ничего не должен знать, пока дело не будет сделано. На следующий же день я покинула Вестминстер, сопровождаемая своими фрейлинами и лишь несколькими джентльменами. Я хотела смело въехать в город, не боясь, что толпа схватит свою королеву. Однако Уэнлок отказался выполнить моё желание, и мы сели на барку на вестминстерском причале.

И всё же новость о моей поездке распространялась очень быстро. Ученики ремесленников и домашние хозяйки, отрываясь от своих обязанностей, бежали к набережной, чтобы посмотреть на меня. Я улыбалась им всем и даже время от времени махала рукой. Мои фрейлины очень нервничали, но я настояла, чтобы и они тоже махали руками. Не успели лондонцы понять, что у меня на уме, как я уже оказалась возле выходящих на реку ворот Тауэра, которые носят довольно зловещее название «Ворота предателя». Но мне было наплевать на это.

Дежурный лейтенант растерялся, застигнутый врасплох. Но когда я потребовала, чтобы он меня пропустил, ему ничего не оставалось, как повиноваться, ведь приказ отдала королева.

Я впервые оказалась в этом большом и, по правде сказать, довольно мрачном заведении. Холодные каменные стены невероятной толщины, окружавшие со всех сторон внутренние лужайки и дворы, усугубляли тягостное впечатление.

Лейтенант ещё более встревожился, когда я заявила, что пришла посетить герцога Сомерсетского.

— Он заключён в тюрьму по приказу Тайного совета, ваша светлость, — запинаясь, вымолвил он. — И может быть освобождён только по его же приказу.

— Разве я сказала, что пришла его освободить? — заявила я. — Я пришла навестить человека, являющегося моим кузеном и другом, которому вполне доверяю. Пришла, чтобы обсудить с ним обстановку во Франции, которую он знает лучше кого-либо другого. К тому же он мой подданный. Как и вы.

Дальнейших протестов не последовало, и меня проводили в одну из нескольких башен, которым замок обязан своим названием[25]. Поднявшись по бесконечной каменной лестнице, я оказалась в довольно просторном, хотя и скудно обставленном помещении. В самом его центре стоял Эдмунд. Он был хорошо одет, и я не заметила никаких следов дурного обращения. Однако, как и все в тот день, он был ошеломлён моим появлением и поспешно упал на одно колено. Я повернулась к лейтенанту, который вместе со своими прихвостнями и моими фрейлинами последовал за мной в камеру.

— Закройте дверь с той стороны.

Казалось, он собрался было запротестовать, но я посмотрела на него с самым повелительным видом, который только могла изобразить, и он, пятясь, вышел из комнаты. Мои фрейлины заколебались, но я жестом приказала им выйти вместе со стражниками. Тяжело звякнула дверь, закрываясь за ними. Эдмунд по-прежнему стоял, коленопреклонённый.

— Вы не находите, что каменный пол слишком холоден и твёрд, кузен? — спросила я.

Герцог Сомерсетский торопливо встал.

— Вы отдаёте себе отчёт в том, что делаете, ваша светлость? — сказал он. — Через пятнадцать минут весь Лондон будет знать, что вы разговаривали за закрытыми дверьми с человеком, обвиняемым в измене.

— А я и хочу, чтобы все знали, — ответила я. — Потому и приехала сюда открыто, без каких-либо предосторожностей. — Я подошла поближе. — Эдмунд, вы хорошо знаете, что существует тайный заговор, направленный против короля.

— Полагаю, да, ваша светлость. Но никто не признает его существования.

— Это так, и поэтому нам нужно привлечь на свою сторону всех честных людей, которым мы можем полностью доверять. — Я подошла к нему вплотную. — Эдмунд, готовы ли вы умереть за короля?

Он посмотрел на меня, на несколько мгновений его лицо посуровело, и я могла только догадываться, какие мысли роятся в его голове. Его ответ подтвердил мои догадки.

— Я готов умереть за вас, милая Мег, — сказал он.

Могу поклясться, что, предпринимая это знаменитое паломничество в Тауэр, я хотела только форсировать события, а заодно и завербовать могущественного сторонника, способного стать моей правой рукой в борьбе за наше дело. Но теперь меня вдруг осенило, что наше дело, в сущности, моё дело, во всяком случае в глазах любого человека, готового обнажить ради нас свой меч. Во всём королевстве не было ни единого человека, это касается и королевских кузенов, который хоть раз общался бы с королём и готов был умереть за него.

— Тогда живите ради меня, дорогой Эдмунд, и несите моё знамя к победе.

Он схватил мою руку и поцеловал её, затем, прежде чем я смогла понять, что он намеревается сделать, поцеловал мой рукав, плечо и привлёк меня к себе, заключив в объятия. Разумеется, я догадалась, что, как и Суффолк, Эдмунд давно уже издали обожает меня. И была склонна ему помочь. Он моложе Суффолка, сильнее на вид, в его жилах течёт королевская кровь, знатностью он не уступает даже королю, а наше положение в то время было ещё более отчаянным, чем в прошлом, когда Суффолк сделал мне своё бесчестное предложение. К тому же теперь я знала, к каким ужасным последствиям приводит откладывание неизбежного. Поэтому я не уклонилась от поцелуя Эдмунда, напомнив себе, что поступаю так во благо государства.

Как и Суффолк, он пришёл в ужас от того, что делает, но его руки с воодушевлением совершили своё быстрое путешествие по моей спине, ягодицам и грудям, затем он снова упал на колени.

— Ваша светлость, — пробормотал он, — простите меня...

— За то, что вы меня любите? — спросила я. — Вовсе не собираюсь обвинять вас в этом преступлении. — Он поднял голову. — Я хочу, чтобы вы были моей надёжной правой рукой.

— Я в вашем полном распоряжении. Но...

— Вы будете первым человеком в нашем королевстве, других наград я не могу вам обещать.

Он облизнул губы.

— Но...

— Вы исполните мои желания, только мои. Клянётесь?

— Клянусь. Но, ваша светлость...

— Вы слишком нетерпеливы, Эдмунд.

Он снова вскочил на ноги, я подалась к нему, чтобы он мог ещё раз обнять и поцеловать меня. Несмотря на некоторый любовный опыт, приобретённый мною в объятиях Суффолка, клянусь, что никогда ещё в своей жизни я не была так возбуждена. Однако не теряла головы.

— Вы слишком нетерпеливы, — повторила я, высвобождаясь.

— Но, ваша светлость, — сказал он, — находясь здесь, я ничем не смогу вам помочь. А я сомневаюсь, что мне удастся выйти отсюда. Ведь это замок. Кстати, мне уже давно предсказано погибнуть в замке.

Именно это он, очевидно, и хотел сообщить мне в течение последних пяти минут; я переоценила его — явно притворный — пыл, у него такая же холодная кровь, как у рыбы, он повиновался скорее велениям разума, чем сердца. И к тому же всегда страдал суеверием.

— Уж не хотите ли вы, милорд, сказать, будто верите всяким лживым прорицаниям, — молвила я. — Что до вашего освобождения, то, заверяю вас, за ним дело не станет.

Моё посещение тюрьмы произвело настоящий фурор, но именно на это я и рассчитывала. Генрих смотрел на меня так, будто я была незнакомкой, впрочем, с этого момента я и в самом деле стала для него незнакомкой — не столько женой, сколько защитницей и наставницей; мои фрейлины рассказывали всем, кто только хотел слушать, о моём бесстрашии и решимости. И, само собой разумеется, об их собственном бесстрашии и решимости.

Тем временем я продолжала отстаивать дело своего мужа. Йорк по-прежнему отсутствовал, и я отправилась на заседание совета. Изумлённые моим, появлением, члены совета повскакали на ноги; они так встревожились, словно меня сопровождал по меньшей мере отряд лучников.

Я улыбнулась им.

— Милорды, — сказала я, — прошу вас, сядьте. Извините, что решаюсь прервать ваше заседание, но для этого у меня есть веские причины, которые и хочу довести до вашего сведения.

Присутствующие переглянулись, и, как можно было ожидать, кардинал пригласил меня сесть.

— Ваше преосвященство, ваша милость, — это обращение предназначалось для архиепископа Стаффорда, — милорды, как вы, возможно, знаете, я решила сама допросить герцога Сомерсетского. Ваше преосвященство, ваша милость, милорды, герцог — королевский кузен, и я убеждена, что во всём королевстве нет более лояльного подданного, чем он. Он готов умереть за своего короля. Можно ли сказать это обо всех подданных?

Члены совета обменялись взглядами.

— Ваше преосвященство, — продолжала я, — ваша милость, милорды, во главе Англии стоит король. Если иногда он и предпочитает передавать свои полномочия другим, то только потому, что в равной степени заботится о Святой Церкви и о своём королевстве. — Я посмотрела на обоих прелатов, которые в знак одобрения принципов Генриха вынуждены были кивнуть. — Но король — он. И теперь Генрих желает сам править страной. Есть ли здесь кто-нибудь, кто осмелится помешать ему осуществлять свою законную власть?

Это заявление потрясло всех. Единственный человек, который пытался оспаривать королевскую власть, отсутствовал.

— Пусть только его светлость изъявит свои желания, ваша светлость, — пробормотал Стаффорд.

— Его светлость нездоров, — сказала я. И это заявление отнюдь не было заведомой ложью: Генрих пребывал в полнейшем смятении и ужасе. — Он уполномочил меня изъявить свою волю.

Они с некоторым опасением ждали, что за этим последует.

— Прежде всего его светлость требует, чтобы все обвинения, выдвинутые против графа Сомерсетского, были отозваны и немедленно издан приказ о его освобождении из Тауэра.

Члены совета заколебались.

— Но герцог Йоркский... — робко проговорил кто-то.

— Ваше преосвященство, — решительно сказала я, — ваша милость, милорды, скажите мне, пожалуйста, кто же король Англии. Генрих Виндзорский или Ричард Йоркский? — Таким образом я заранее отмела все возможные возражения. — Его светлость также изъявляет желание, — продолжала я, — чтобы вся нация, в особенности лондонцы, поняли, что именно он полноправный властитель этой страны и повелевает всем вам присутствовать на благодарственном молебне в Вестминстерском аббатстве в следующее воскресенье.

Генрих был сперва поражён моей дерзостью, затем уязвлён тем, что я узурпировала его полномочия, но, узнав о предстоящем проведении благодарственного молебна, пришёл в совершеннейший восторг. По моему настоянию он позволил облачить себя в полные боевые доспехи с изображениями английских леопардов и французской лилии на груди. Новость о предстоящем молебне широко распространилась, и Ричард, сопровождаемый своими кузенами Невиллями и большой свитой, поспешил возвратиться в город. Но было уже слишком поздно. Весь Лондон высыпал на улицу, приветствуя короля и его благородных лордов; Йорку и Невиллям оставалось лишь присоединиться к шествию и выразить свою преданность престолу.

На следующий день герцог Сомерсетский был назначен председателем совета.

Йорк, разумеется, попытался вернуть себе утраченные позиции. На первом же заседании совета он потребовал отстранить Эдмунда от обязанностей председателя, обвиняя его если не в предательстве, то в некомпетентности. Но Генрих, ободрённый моей решимостью, а также примером послушания, который показали благородные лорды, склонившись перед его волей, отказался удовлетворить его требование. Кузену Ричарду не оставалось ничего иного, как отойти в тень и подумать, какие шаги следует предпринять в дальнейшем.

Так была одержана решительная победа. Однако за всё в этой жизни необходимо платить. Как только совет отложил свои заседания до Рождества, тут же явился Эдмунд, потребовав от меня приватной аудиенции. Так как всего несколько недель назад, по моему собственному настоянию, мы уже имели с ним приватную встречу, никто не был склонен ворчать по этому поводу.

Но я уже знала, что последует. Конечно, я могла бы спросить, кто кому и за что должен платить. Сиди я сложа руки, Эдмунд, несомненно, был бы обвинён и кадрён. В этом случае мне пришлось бы наблюдать, как Йорк третирует моего мужа, обращаясь с ним, да и со мной тоже, как с полными ничтожествами; после же смерти мужа меня бы пожизненно заточили в какой-нибудь замок, где по всем комнатам и коридорам гуляют сквозняки, либо отправили на корабле обратно во Францию, влачить печальную участь возвратившейся домой вдовы.

Можно было бы спросить, что получил каждый из нас от завершения почти тридцатилетнего конфликта. Эдмунд ничего, кроме того, что получил. В его душе уже укоренились семена саморазрушения, потому что у него не хватало способностей осуществить свои честолюбивые замыслы. Однако я получила нечто важное. Каков бы ни оказался конечный результат, я осталась в живых. Кроме того, не в моём характере было безропотно подставлять спину ударам судьбы. Оставайся я дома, Эдмунд умер бы намного раньше, чем это произошло в действительности. И всё же он почему-то считал, что, позволив ему поцеловать себя; я тем самым дала ему какое-то обещание.

Возможно, я и дала ему такое обещание. Прошло всего несколько месяцев после смерти Суффолка, но вот уже три года с тех пор, как я жила, подавляя влечение своего сердца и чресел, подчиняясь суровым доводам моего разума. Но теперь и сердце, и чресла, и разум как бы объединились. Я знала, что никогда не полюблю моего мужа; от осознания этого оставался лишь короткий шаг до понимания того, что я никогда его не любила. Это, разумеется, не оправдывает супружеской измены, даже если её совершает королева. Но я упивалась сознанием собственного величия, ведь именно я, а не что-нибудь другой, спасла короля и себя от Ричарда Йоркского, и понимала, что должна во что бы то ни стало сохранить любовь человека, готового быть моим защитником.

Всё это время меня несла на своём гребне волна воодушевления, ибо впервые в жизни я взяла в руки поводья моей судьбы — и добилась полного успеха. Я также надеялась, что смогу родить от этого человека сына» в котором так отчаянно нуждалась, ведь у него уже было несколько своих сыновей.

И всё же, признаюсь откровенно, оказалась полностью во власти чувственного желания. Я уже упоминала, что Эдмунд был очень красивым мужчиной, к тому же на несколько лет моложе Суффолка. Он выглядел ещё более красивым, когда, стоя передо мной на коленях, поздравил меня с успехом моего замысла и поклялся в своей вечной любви и верности. Я подняла его и в следующий миг уже была в его объятиях. Мы быстро разделись, и наши тела тесно переплелись.

Что я могу сказать? Очевидно, мы оба совершили тяжкий грех, но не из тех грехов, в которых исповедуются. Я уже попыталась объяснить, как всё это случилось, хотя и сознаю, что этому нет подходящего объяснения.

Когда наше соитие завершилось, я испытала поистине небесное блаженство. Эдмунд прожил много лет во Франции и досконально изучил науку любви, которая культивируется в этой самой эротичной из всех стран. Азы этой науки мне, разумеется, преподавали, чтобы я была готова встретить мужа без всякого замешательства. К сожалению, я всё равно почувствовала замешательство, ибо мой муж не имел о науке любви ни малейшего понятия.

Теперь этот пробел в моём воспитании и опыте был восполнен. Я испытывала восторг — и в то же время смятение, ощущая себя развратницей, осуждённой гореть в адском пламени, особенно когда губы и язык Эдмунда обследовали все мои тайные места. Не странно ли так обращаться с королевой, думала я. Но когда за губами и языком последовало и его естество, я почувствовала себя наверху блаженства и счастья. Метаморфоза, начавшаяся с убийства Суффолка, наконец-то завершилась, и я впервые ощущала себя зрелой женщиной, принадлежащей только самой себе.

И всё же я охотно принадлежала бы кому-нибудь. Но этому не суждено было статься. Одно из самых любопытных свойств мужского естества, в его разных значениях, состоит в том, что, излив свою страсть, мужчина в тот же миг переходит от любви, готовой преодолеть все препятствия, к повседневным заботам жизни.

Я лежала в постели, всё ещё с ног до головы охваченная жарким томлением, когда вдруг заметила, что осталась одна.

— Я должен уйти, — сказал Эдмунд, торопливо одеваясь.

— Так скоро? — Я приподнялась на локте, отлично сознавая силу своей колдовской привлекательности.

— У кого-нибудь могут появиться подозрения.

— Пока моя дорогая Байи стоит на страже, никто не посмеет войти.

Надевая свою короткую куртку, он какое-то мгновение помедлил.

— На неё можно всецело положиться? — спросил он, нахмурившись.

— Всецело.

Выражение его лица стало ещё более хмурым.

— Ей уже приходилось выполнять подобные обязанности?

Я села, отбросив назад ниспадавшие на лицо волосы.

— Я ваша королева!

Это был, конечно, не ответ на его вопрос, но я не готова была лгать, а он не готов был продолжать свои расспросы.

— Когда мы встретимся вновь? — спросила я.

— Э... когда я возвращусь в Лондон, в январе.

— В январе? — воскликнула я. До Рождества оставалось две недели, но ожидание казалось мне бесконечно долгим.

— Я уже так давно не был со своей семьёй, — объяснил этот наглец. — Если я не проведу праздники вместе с ними, могут возникнуть подозрения.

Без сомнения, он спешит испробовать свои познания в науке любви на жене!

Будь я уличной девкой, он заплатил бы мне перед уходом. Будь мы обычной роднёй, я попросила бы у него денег взаймы. Но ведь я королева, и мне не пристало так унижаться. Я отпустила его. Рождественские праздники прошли очень мрачно. Наши финансовые дела снова пришли в расстройство, даже на рождественский ужин необходимо было занять деньги, а когда Генрих попробовал раздобыть в городе дополнительные суммы на празднование Кануна Крещения, Двенадцатой ночи, ему отказали.

Я была поражена. Как можно отказать королю в его просьбе о деньгах? Оказалось, что в Англии это в порядке вещей. Король уже исчерпал свой кредит. В тот важнейший праздничный день у нас вообще не было ужина.

Однако в тот год наши дела шли не так уж плохо, и, оглядываясь в прошлое, я могла бы, пожалуй, назвать 1451 год самым спокойным в моей взрослой жизни. В марте мне исполнился двадцать один год, это немаловажное событие праздновалось по всему королевству, и я получила много щедрых подарков. Я забирала в свои руки всё больше королевских полномочий и в конце концов, с помощью Эдмунда и кардинала Кемпа, сумела даже стабилизировать финансовое положение, так что у нас появились деньги, которые мы могли тратить по своему усмотрению.

Генрих как обычно проводил своё время в молениях и посещении монастырей. Наши дела во Франции шли всё хуже и хуже, французы даже отобрали у нас юго-западную провинцию Гиень. Однако народ воспринимал это поражение как неизбежное.

Генрих больше не делил со мной ложе, но Эдмунд и я несколько раз тайно встречались. Каждая из этих встреч была столь же восхитительна, как и первая; и после того, как мы достаточно сблизились, я и сама стала проявлять кое-какую инициативу. Любовником он оказался превосходнейшим, это было, пожалуй, единственное поприще, где он проявлял незаурядные способности. Тем не менее я испытывала двойственные чувства. Находясь в обществе Эдмунда, я ощущала душевный подъём. Когда мы расставались, меня начинали терзать всё возрастающие сомнения. И меня всё сильнее беспокоило то, что я никак не могу затяжелеть.

На этот случаи у меня был заранее разработан план. Как только я замечу задержку с месячными, тут же уложу с собой в постель Генриха, не принимая от него никаких отказов. Но ничего не случалось, и я даже стала подумывать, уж не моя ли вина, что у меня нет детей.

И всё же, если не принимать во внимание того, что происходило во Франции, это был спокойный, даже счастливый год. Я заранее позаботилась о том, чтобы мы ни в чём не нуждались в эти рождественские праздники и в Двенадцатую ночь. Конечно, я знала, что временное прекращение борьбы против нас объяснялось отказом кузена Ричарда присутствовать на заседаниях Большого совета, пока его возглавляет Сомерсет; он провёл целый год в своём замке в Сэндале, на севере Англии, погруженный в размышления. Это несколько удивляло нас, хотя такое случалось и прежде. Но он должен был заботиться о своём положении наследника престола; не зная, какие хитрые ходы мы, возможно, предпринимаем за его спиной, не смел рисковать своей популярностью у черни.

Однако мы не замышляли никаких хитрых ходов, если не считать самого, может быть, необходимого, а именно моего намерения, чего бы это ни стоило, стать матерью, но об этом знал лишь Сомерсет, Байи и я. Возможно, мне следовало действовать более решительно. Но я, в то время двадцати одного года от роду, чрезмерно остро сознавала свою вину и ненормальность своего положения. Король даже не подозревал о моей связи с Эдмундом; ему никогда не приходило в голову, что кто-нибудь может желать так называемых чувственных радостей. Но он понимал, какую важную роль я стала играть в государственных делах, и я догадывалась, что это не очень его радует. Он был педантичным сторонником легальности, и хотя его принудили назначить наследником герцога Йоркского, если бы я начала открытую кампанию против этого, мой муж не только непременно вмешался бы, но и отстранил бы меня от государственных дел. Оставалось ждать подходящего момента. С той непоколебимой уверенностью, какую даёт молодость, я полагала, что герцог опять зайдёт слишком далеко, и я, конечно, не премину воспользоваться представившейся возможностью.

Известие о том, что кузен Ричард и в самом деле зашёл слишком далеко, поразило нас, как удар грома. В начале февраля 1452 года пришло известие: герцог Йоркский двинулся на Лондон во главе целой армии!