Повелительница львов

Глава 4

Сказать, что это сообщение изумило нас, было бы слишком мягко. Я всегда знала, что дядя Шарли — хитрый похотливый плут; кузен же Луи хотя и не такой похотливец, однако ещё больший лицемер, чем его отец. Но я никак не ожидала, что они проявят полнейшее равнодушие к моей популярности в Англии, тесно увязав мой брак с важнейшими вопросами национальной политики.

Теперь нам оставалось лишь крепиться в ожидании надвигающейся бури; к тому же, как я узнала впоследствии, у дяди Шарли имелись кое-какие оправдания для подобного образа действий. В то лето он был не в себе. Возникает законный вопрос: когда же он бывал в себе, да и какова она, его истинная сущность. В его поведении и прежде наблюдались странности, странности же обычно усугубляет горе. А тут как раз умерла Маргарита Шотландская, жена кузена Луи и любимица дяди Шарли (разумеется, после мадемуазель Сорель и меня), умерла ещё совсем юной, немногим старше, чем я.

Как я слышала, Маргарита охотилась и вернулась в свои покои такой разгорячённой, что разделась догола и встала перед открытым окном. Естественно, она тут же схватила простуду, которая перешла в воспаление лёгких, повлёкшее за собой быструю смерть. Дядя Шарли впал в полнейшее отчаяние, куда более огорчённый этой потерей, чем муж Маргариты, мой кузен Луи, с его холодной рыбьей кровью. Моё сердце разрывалось при мысли о том, какие переживания выпали дяде Шарлю... и всё же я была крайне недовольна тем, что он поставил в трудное положение Генриха и меня, не говоря уже о бедном Суффолке.

Посольство, прибывшее 14 июля, возглавляли архиепископ Реймский и граф Вандомский. Само собой разумеется, я хорошо знала их обоих. Они были сама учтивость и переговоры начали с того, что пригласили Генриха посетить Францию, чтобы встретиться там с дядей Шарли (да, он и ему приходился дядей), и обсудить весь комплекс англо-французских отношений. Предложение показалось мне необыкновенно заманчивым, ибо я, без сомнения, должна была бы сопровождать мужа и смогла бы побывать в тех любимых местах, где прошло моё детство, да к тому же в пышном облачении королевы.

Я также надеялась, что подобная встреча повлечёт за собой благие результаты, предотвратив готовые обрушиться на нас ужасающие бедствия.

Но английские лорды воспротивились встрече двух королей, поэтому предложение так и не было принято, хотя в течение последующих лет французы не раз пытались возобновить переговоры.

Однако не могло идти и речи о передаче Мэна и Ле-Мана. Генрих вынужден был созвать своих лордов и сообщить им все условия брачного контракта. Нетрудно себе представить, какой бурный резонанс эта новость вызвала, какие всколыхнулись страсти. Вся вина была возложена на графа Суффолкского и меня. Никто, естественно, не требовал привлечь нас к ответственности. Я ничего не знала о переговорах до их окончания, к тому же была королевой. Что до Суффолка, то он, как мы знаем, заручился гарантиями, ещё раз подтверждёнными в предыдущем месяце. Но страсти уже оказалось не унять.

Известие о случившемся, очевидно, просочилось за стены палаты, лордов, ибо, к моему огорчению, люди на улицах стали осыпать меня проклятиями. Какие-то сорванцы даже попытались забросать меня комьями грязи. Благодаря бдительности моей охраны ни один из них не попал в меня, но происшествие было очень неприятное, ибо ознаменовало конец моей популярности среди английского народа, по крайней мере среди обитателей Лондона и его окрестностей. Могу добавить, что и они тоже лишились моей любви. Генрих, как и следовало ожидать, никак не мог уразуметь, из-за чего весь этот переполох.

— Уверяю вас, куколка, — сказал он мне, — что вы мне куда дороже, чем какое-то обнищалое французское герцогство, тем более что оно законно принадлежит вашему отцу.

Я отнюдь не сочла его слова за комплимент. И что ещё хуже, он отказывался предпринять какие-нибудь меры против негодяев, словесно оскорблявших меня.

— Что вы, — заявил он, — если бы я велел арестовать всех, кто публично оскорбляет меня на улицах, то моё королевство давно опустела бы.

Это, по моему мнению, было не так уж плохо. Поскольку Генрих не желал что-либо предпринять, мне пришлось проглотить обиду. Но худшее ещё ждало впереди. Англичане склонны верить слухам о всевозможных тайных заговорах. Всё, что не находит мгновенного объяснения, они относят на счёт каких-то закулисных махинаций, сговора злых гениев. Если Суффолк; ради того чтобы получить мою руку, пожертвовал английской землёй, значит, на то была куда более зловещая причина, чем желание сделать приятное своему королю или хотя бы на время прекратить войну. И вскоре поползли слухи, будто человек, которому доверили заменять жениха во Франции, не ограничившись этой ролью, заменил и мужа, потому-то, утверждали дамы, и не оказалось явных свидетельств естественного завершения брака во время моей первой брачной ночи, проведённой с Генрихом; по их словам, я утратила право называться девушкой ещё задолго до этого.

— Подлецы! — негодовала Элис, готовая защищать своего мужа. — Огорчительно даже думать, ваша светлость, как низко могут пасть люди!

— Глупцы! — откомментировал Генрих. — Это надо же полагать, будто пятнадцатилетней девушке способен понравиться мужчина втрое её старше.

Суффолк и я исподтишка переглянулись, отлично сознавая, что эта злая выдумка вполне могла бы оказаться правдой.

Большинство знати, однако, поддерживало точку зрения короля, и когда англичане наотрез отказались передать герцогство до назначенного срока, то есть до истечения двух лет, буря утихла.

Но с тех пор я испытывала растущее замешательство всякий раз, когда встречала кого-нибудь из лордов или, что ещё хуже, их супруг, ибо не имела понятия, о чём они шепчутся за моей спиной.

Поскольку при сложившихся обстоятельствах было неразумно слишком часто видеться с Суффолком, я стала проводить значительную часть своего досуга с Бофорами, не только близкими родственниками, без сомнения, преданными и королю и мне, но и шумным счастливым семейством. В их обществе я забывала о всех своих тревогах и неприятностях. Даже кардинал нередко отрешался от торжественной серьёзности, свойственной служителям церкви, шутил и рассказывал весёлые истории, которых знал превеликое множество, а его кошель всегда был готов выручить Генриха при любых денежных затруднениях. Небеса знают, что таковых находилось предостаточно. Но узнав Бофора лучше, я всерьёз встревожилась состоянием его здоровья. Шестидесятивосьмилетний мужчина, проживший полную, изобиловавшую превратностями жизнь, мне, пятнадцатилетней девушке, казался дряхлым старцем. Сейчас мне самой за пятьдесят, но прежнее моё представление не изменилось. Но и тогда я была достаточно умна, чтобы понять: кардинал — одна из надёжнейших опор Генрихова трона, а стало быть, и моего собственного, и поэтому без устали молилась, чтобы, когда Бофор покинет этот бренный мир, ему удалось найти достойную замену.

Суффолк был главным министром Генриха, и, учитывая равнодушие к делам короля, стремившегося найти себе какое-нибудь более интересное занятие, скажем, пойти помолиться либо посетить монастырь или церковь, граф являлся фактически полновластным правителем страны. Но в жилах Суффолка, хотя он и был моим любимцем, не текла королевская кровь; всякий раз, когда я его видела, у меня учащённо колотилось сердце, но даже в своём юном возрасте я хорошо понимала, что главной его заботой является Уильям де ла Пол. Вероятно, я уже тогда чувствовала, что впереди смутные времена, хотя эти мои опасения пока и не облекались в отчётливые мысли. Однако я не могла не задумываться, насколько прочной опорой будет Пол, если события обернутся против нас.

Куда естественнее было бы возлагать надежду на кого-нибудь из Бофоров, но и тут имелись трудности. Кузен Эдмунд, хорошо сложенный, осанистый мужчина с совершенно явными фамильными чертами Плантагенетов во всём облике, тридцати девяти лет от роду, пребывал в самом расцвете сил. Но, к прискорбию, он страдал приступами меланхолии, более свойственной женщинам, если, конечно, это слово применимо к знаменитому, почти непобедимому солдату. К тому же был необыкновенно суеверен. Возможно, каждый из нас подвержен предрассудкам, но Эдмунд безоговорочно верил любым предсказаниям. В юности какой-то гадатель предостерёг его, посоветовав «опасаться» замков. Естественно, поверив в подобную чушь, он оказался в довольно трудном положении, ибо где, кроме замков, мог жить пэр королевства? Общаться с графом стоило, большого труда, потому что в его собственном доме постоянно искали подозрительных людей, проверяли, не угрожает ли падением какой-нибудь камень. Когда же он собирался отправиться куда-нибудь с визитом, то посылал вперёд целую армию сквайров, которые должны были, донимая несчастного хозяина, удостовериться, что ничто не угрожает их лорду и повелителю.

Ко всему этому, когда я впервые встретила кузена Эдмунда, он пребывал в расстроенных чувствах, потому что в предыдущем году умер его брат Джон. Не удовлетворённый титулом маркиза Дорсетского, он старался получить титул герцога Сомерсетского. Хотя Эдмунд и унаследовал графство Сомерсетское, вопрос о его герцогстве оставался подвешенным в воздухе.

Он и его жена, однако, неизменно выказывали доброжелательное ко мне отношение, и я обожала их многочисленное потомство, в особенности троих сыновей. Генри, Эдмунд-младший и Джон, ещё мальчики, моложе меня, отличались бодростью духа и были неугомонными весельчаками.

Кузен Эдмунд так и не смог получить старший семейный титул, потому что у его брата незадолго до смерти родился ребёнок. Это была девочка, которая, безусловно, не могла унаследовать титул, зато её будущий муж вполне мог бы его получить. Так как ей исполнилось всего два годика, до счастливого события оставалось ещё немало лет, однако многие вельможи уже лелеяли честолюбивые замыслы в отношении своих сыновей. В дополнение к титулу Маргарет Бофор унаследовала всё огромное богатство герцога Джона, большая часть которого в свою очередь была унаследована им от прадеда Джона Гонтского. Девочка отличалась мрачным расположением духа, но со временем у неё выявились недюжинные способности. Эдмунд, его жена и я проводили много приятных часов, обсуждая, кто мог бы стать её мужем, не требуя для себя титула, при этом девочка нередко сидела у меня на коленях; Вот так мы иногда держим в своих руках наше будущее, сами того не осознавая.

Роль моя в этих семейных сборищах казалась двойственной. Прежде всего я была королевой, поэтому окружающим следовало относиться ко мне с крайней сдержанностью, тогда как мне по отношению к ним надлежало проявлять необходимую учтивость. Кроме того, меня, замужнюю женщину, надобно было считать зрелой умом и телом, посвящённой в тайны интимных отношений между мужчиной и женщиной. Однако при всём этом я оставалась пятнадцатилетней девушкой, ведущей активный образ жизни и пользующейся почти полной свободой, притом в обществе, где слово «свобода» истолковывалось в самом широком смысле.

Я с величайшим удовольствием охотилась вместе с Бофорами, хотя и знала, что, когда возвращусь в Вестминстер запачканная грязью или даже кровью, брызнувшей из перерезанной глотки оленя, меня ожидает суровый нагоняй от моего дорогого мужа.

Не меньшую радость доставляли для меня игры в жмурки с детьми Бофоров. Я весело смеялась, когда, споткнувшись, падала на одного из мальчиков и исподтишка нащупывала его гульфик, тогда как он старался залезть мне под юбку на глазах у благосклонно наблюдавших за нами родителей.

Не менее восхитительно было и обсуждать серьёзные дела взрослых с Эдмундом, который проявлял неизменную проницательность, служившую для меня источником спокойствия.

Однако в своём поведении я, несомненно, Допускала оплошности; в частности, отлично помню день, когда меня сбросила кобыла. Говоря «сбросила», я подразумеваю, что это противное животное вдруг резко остановилось, и я выскользнула из седла. К несчастью, внезапно остановиться кобылу заставила преградившая путь мутная речка, в которую, соскочив на землю, я и угодила.

Не долго думая, я выбралась на берег, высоко, до самых бёдер, подхватив юбки, села и принялась стаскивать сапожки и чулки. В этот миг послышался громкий стук копыт и подоспели остальные охотники, поскакавшие спасать свою королеву и остановившиеся при виде, да простят мне это самовосхваление, самых прелестных во всей Европе мраморно-белых ножек.

Думаю, что все, там присутствовавшие, запомнили этот день.

Если я не была с Бофорами, не занималась шитьём, не читала и не играла с Альбионом, то обычно писала письма. Эта привычка появилась у меня так же неожиданно, как и все другие. Разгневанная визитом архиепископа и монсеньора Вандомского, который угрожал спокойному течению моей брачной жизни, я села и написала очень суровое послание дяде Шарли. В конце концов если он король, то и я королева. В то время я ещё не знала о его утрате. Запечатав и отослав письмо, я стала сомневаться, не слишком ли дерзок его тон, и ждала ответа не без некоторого трепета. Получив наконец ответ, я прочитала его с большим облегчением. Дядя Шарли писал в своём обычном легкомысленном тоне; смиренно принимая мои упрёки, он объяснял, что поступил так, как поступил, в моих же собственных интересах, чтобы заставить моих новых подданных как можно дольше придерживаться перемирия — ведь для меня, указывал он, затруднительно быть королевой страны, воюющей с моей любимой Францией.

Оспаривать это утверждение я не сочла возможным, тем более что одним из результатов переговоров, которые провело посольство, стало продление перемирия ещё на два года. В своём письме дядя также сообщал мне о прискорбной кончине моей шотландской соименницы, и я почувствовала необходимость выразить ему глубочайшее соболезнование.

Так завязалась наша переписка. Не помню, о чём именно мы писали в наших письмах, вероятно, главным образом об обычных мирских делах, хотя я, должно быть, и сообщала кое-какие сведения о делах Англии, разумеется, без каких-либо дурных намерений. Но не подлежит сомнению, что сам факт нашей переписки был незамедлительно замечен моими врагами, коих, — я об этом даже не подозревала, — набрался целый легион.

В то время я не имела ни малейшего понятия о том, какие водовороты бушуют вокруг меня. Я жила, стараясь найти выход присущей мне энергичности. Если семейство Бофоров было для меня отдушиной, позволяющей излить жизнерадостность, то с Суффолком и кузеном Эдмундом я имела удовольствие обсуждать государственные дела. Однако мне никогда не представлялась возможность обсудить их с мужем.

Вполне естественно, я пыталась обставить мои покои как можно удобнее, и ничего удивительного, что создала интерьер в типично французском стиле. Тут уместно вспомнить, что Суффолк, в целях экономии, резко сократил расходы на моё содержание, но Байи и я, невзирая на денежные затруднения, делали всё возможное.

Достаточно только упомянуть о разнице в привычке питаться и выборе напитков. Англичане, а в этом случае мой муж был типичнейшим англичанином, обожают мясо и хлеб. Не могу передать, как я люблю вонзать зубы в сочный бифштекс. Однако англичане предпочитают хорошо прожаренное мясо, я же — с кровью.

У англичан принято есть огромные безвкусные булки хлеба, которые съедобны только вместе с мясом, политым сверху мясным соусом. Аккуратные ломтики не для них. От изысканного печева моих поваров у Генриха сделалось такое сильное несварение желудка, что даже поползли слушки, будто я пыталась отравить короля!

Во Франции мы старались разнообразить наше питание различными овощами. Дело в том, что мясо, если только не приправить его острыми специями, а после того как турки помешали свободному обмену товарами между Востоком и Европой, перекрыв Средиземное море, эти специи непомерно вздорожали, нередко попадает на стол уже несколько подпорченным. Овощи же, я имею в виду не различные клубни, поглощаемые простолюдинами, а зелень, всегда могут быть свежими и даже вкусными. Однако мои попытки убедить короля, чтобы он ел овощи, оказались безуспешными.

— Моя дорогая девочка, — говорил он, — я же не кролик.

А жаль, что нет. Будь он кроликом, у нас не было бы подобных затруднений.

То же самое можно сказать и о напитках. Не думаю, что есть что-нибудь приятнее кубка с хорошим, богатого вкуса французским вином. Однако англичане в своём кошмарном климате не могут выращивать виноград, поэтому пьют ячменное пиво, которое называется «эль». Мало того, что пиво это горькое, так от него ещё пучит живот. Когда придворные собирались за столом и все — мужчины, женщины и дети — принимались пить эту взрывчатую смесь, трапезная оглашалась трубными звуками; это одно из самых неизгладимых моих воспоминаний.

С почти такими же трудностями я столкнулась, когда попыталась ввести при английском дворе балы. Конечно, англичанки любят танцы, как и все женщины на свете, но король неодобрительно относился к моим попыткам, ибо считал балы фривольным занятием; раздражала его и любимая мною музыка.

Наибольший фурор, однако, произвели мои личные привычки. Могу смело сказать, что англичане — грязнейшие люди на земле. Мытьё для них хуже проклятия. Но тут приходится делать скидку на их климат; возможно, народы, живущие севернее, например скандинавы, имеют такое же плачевное представление о чистоте. Можете вообразить себе смятение, с каким я выслушала сообщение о том, что даже мой муж купается всего четыре раза в год, с равными промежутками между купаниями.

Первое, что я сделала по прибытии в Саутгемптон, так это потребовала от сестёр-монахинь, чтобы мне принесли большую лохань с тёплой водой, и тут же в неё погрузилась, вызвав замешательство Элис, которая ломала руки, причитая, что я испорчу себе цвет лица, тогда как Гордячка Сис и её спутницы с презрением молча кривили губы.

Генрих был также огорошен моим настойчивым желанием продолжать купания.

— Частые купания вредны для здоровья, — убеждал он меня.

А когда мы достигли Лондона, он — не без тревоги в голосе — спросил:

— Надеюсь, вы не станете купаться в реке, моя дорогая?

Тщательно всё обдумав, я решила воздержаться от этого. Луара, где я любила купаться, протекала далеко от моря, там было много укромных местечек, заливчиков со спокойной водой. Темза же мчалась мимо Вестминстерского дворца с быстротой вырвавшейся из пут скачущей лошади. Течение здесь ослабевало только во время смены отлива приливом, а это редко случалось в подходящее для купания время. А самое важное — река не только хорошо просматривалась со всех сторон, но и была главной транспортной артерией королевства; и днём и ночью она несла на своей широкой груди всевозможные суда и лодки.

Итак, мне пришлось ограничиться купанием в лохани, что вызывало явное презрение у моих служанок. Но возражать мне никто не смел.

Невзирая на все эти мелкие неприятности, я сохраняла хладнокровие, а когда мне требовалось отвести душу, играла с Альбионом. Но впереди у меня была английская зима.

Зимы во Франции бывают очень студёными, тем холоднее, чем удалённее местность от моря. Но холода там бодрящие, обычно сопровождающиеся ясной погодой. От таких холодов кровь лишь сильнее играет в жилах, а снег и лёд приносят с собой много удовольствий, таких, как катание на санях и коньках.

Мне рассказали, что чуть более века тому назад английский климат был вполне сравним с французским. Но в начале четырнадцатого столетия один за другим пронеслись несколько ураганов неслыханной силы, от которых остров так и не смог полностью оправиться.

Зима в Англии — пора дождей. Впрочем, то же самое можно сказать о лете, весне и осени. Но в эти времена года всё-таки иногда проглядывает солнце и даже случаются жаркие дни. Зимой же вся страна тонет в непроницаемо-мутном сером облаке, воздух с каждым днём становится всё влажнее. Ничто не сохнет, всё пропитано сыростью, следует нескончаемая череда простуд, поэтому разговоры то и дело прерываются кашлем или чиханием:

Единственное доставляло мне радость в это крайне неприятное время года: пытаясь согреться, Генрих теснее прижимался ко мне в постели. Но дальше того, чтобы согреться, дело не шло.

Когда всё-таки грянул мороз и я вознамерилась пойти покататься на коньках на замерзшем пруду, находившемуся на территории аббатства, не только король, но и архиепископ ужаснулись от столь легкомысленного намерения и строжайше запретили мне даже думать о катании.

Рождество в Англии отмечают довольно скромно, а Генрих вообще его не праздновал, разве что отстаивал по сорок восемь часов на коленях. Иногда и я присоединялась к нему, но, вспоминая, как пышно этот праздник справляется при дворе дяди Шарли, как щедро там льётся вино, едва не плакала!

Впрочем, было и своё преимущество в том, что королевский двор не праздновал Рождество, ибо, когда я попросила денег на золотое распятие, чтобы презентовать его мужу, кардинал скорчил кислую мину.

— У вас нет денег, ваша светлость.

— Я не прошу ассигнований из фонда казначейства, ваше преосвященство. Я заплачу за распятие из своих собственных денег.

— У вас нет денег, ваша светлость.

— Ваше преосвященство, — произнесла я как можно более рассудительным тоном, — мне назначили ежегодное содержание, превышающее четыре тысячи фунтов. Насколько мне известно, я не потратила, ни фунта из этих денег и хочу сама заплатить за распятие.

— К сожалению, вам ещё не выплачивалось содержание за этот год, ваша светлость.

— Могу ли я поинтересоваться, почему, ваше преосвященство?

— Казна пуста, ваша светлость.

— В самом деле, ваше преосвященство? — возмутилась я. — Это единственный ответ, который я слышу с тех пор, как приехала в эту полуварварскую страну. Но деньги должны быть. Ведь страна как-то существует.

— С помощью займов, ваша светлость.

— Ну и что? Все короли прибегают к займам. Мой дорогой папа всю свою жизнь занимал деньги и с успехом продолжает это делать.

— Это так, ваша светлость. Но бывают времена, когда люди богатые неохотно предоставляют кредиты.

— Как может кто-либо отказать своему королю в кредите? Ведь его обеспечением служит всё королевство.

— Такое обеспечение трудно превратить в деньги, ваша светлость.

В раздражении я едва не затопала ногами. Но ведь этот человек был моим другом.

— Не объясните ли вы мне, ваше преосвященство, почему все лорды — богатые люди, и только знатнейший из всех, король, небогат.

— Конечно же, королю следует быть богатейшим человеком во всём королевстве, ваша светлость, — согласился он. — Но... лорды богатеют, приобретая землю вследствие женитьбы, опекунства или унаследования. В последнее время богатеть им позволяет огораживание[20]...

— Огораживание, ваше преосвященство?

— Страна очень сильно пострадала от «чёрной смерти», ваша светлость.

— Как и Франция, ваше преосвященство.

— Да, верно. Но здесь, в Англии, мы не смогли воспользоваться иммиграцией для восполнения внезапной убыли населения. Это происходило естественными способами, а тут сложно заранее планировать результат.

Ну что ж, я могла бы сказать то же самое.

— В результате, — продолжал он, — большая часть фермерской земли осталась без хозяев. Лорды принялись захватывать пустующие земли или скупать за бесценок, затем, огородив, стали использовать их как пастбища для овец. Так они поступают и сейчас. Английская шерсть всегда пользовалась большим спросом на континенте. Спрос на неё по-прежнему велик, но и поставлять её начали в большем количестве. Это ещё более обогащает лордов.

— И король не может получить свою долю этих богатств? Не может огородить свои собственные земли? Не может наложить таможенные пошлины на эту шерсть, чтобы хоть часть денег оказалась в королевской казне?

Кардинал посмотрел на меня с изумлением: видимо, он не предполагал, что я обладаю такими познаниями в финансовых делах. Затем улыбнулся:

— Ну, конечно, ваша светлость, король может налагать и налагает подобные налоги. Но, возможно, его светлость не проявляет должной строгости в их взимании, в отличие от своего отца и деда. К тому же большая часть собранных сумм уходит на погашение долгов, сделанных ещё отцом его светлости для ведения французских войн; а необходимость содержать армию на континенте продолжает увеличивать эти долги. Значительные суммы поглощают и обычные государственные расходы. А остаток... — Он вздохнул. — Я служитель церкви, ваша светлость, и должен быть благодарен за все принесённые нам дары, но боюсь, его светлость бывает... излишне щедр. И школа, основанная им в Виндзоре для бедной молодёжи, и колледж, который он содержит на свои деньги в Кембридже, обходятся очень недёшево.

— Поэтому для меня ничего не остаётся, — подытожила я, давая наконец волю негодованию. — Даже в праздничные дни я не смогу сделать своему супругу подарок.

— Почему нет, ваша светлость? — возразил он.

— Вы знаете какой-то выход, ваше преосвященство?

— Я мог бы подарить вам подобное распятие, ваша светлость, а вы вольны поступить с ним, как пожелаете. Например, передарить его светлости.

— Ваше преосвященство... — Я была растрогана. — Но разве вас не оскорбило, если бы я вручила ваш подарок кому-то другому? Пусть даже королю?

Он склонил голову.

— Это была бы честь для меня, ваша светлость.

Я испытывала большую, чем когда-либо, озабоченность тем, что этот благородный человек в скором времени может покинуть наш бренный мир.

Таким образом моя первая зима в Англии прошла достаточно мирно. Среди лордов и в палате общин слышался ропот недовольства, но я поняла, что это одно из проявлений национального характера. Дождь всё лил, лил и лил. А я так и не тяжелела.

В мою душу постепенно закрадывалось чувство, будто я схожу с ума от скуки и всевозможных неприятностей, когда небо вдруг — частично — расчистилось и я смогла насладиться прелестями английской весны. В Англию я прибыла в конце предыдущей весны, а это, несомненно, лучшее время года на насквозь продуваемом ветрами острове. В какой-то степени это чувство эйфории объяснялось простой радостью по поводу того, что я всё-таки пережила зиму. Нельзя, однако, отрицать, что нескончаемые дожди оказали действие и на всё, что можно высадить и выращивать. Всякий раз, выходя наружу, я наслаждалась яркими цветами и запахами. Особенно по душе мне пришлась розовая клумба в дворцовом саду с крупными, густо-алыми, словно кровь, цветами. Вспомнив комплимент, сделанный мне герцогом Йоркским после коронации, я сорвала одну розу и воткнула её в волосы; увидев меня в этом виде, Суффолк сказал, что роза мне очень к лицу, Когда к его комплименту присоединился и Генрих, я приняла решение — сейчас объясню какое.

То, что моя эмблема — простая маргаритка, потешало лордов, ибо в этой стране маргаритки считались самым обычным сорняком. Я решила избрать своей эмблемой красную розу, велев вышить её на всех моих одеждах, нарисовать на всей посуде и даже выгравировать на серебре. Это произвело настоящий фурор. Но никто не смёл отрицать, что та, которой принадлежит эмблема, может смело соперничать красотой с изображённым на ней цветком.

В то лето, к моей огромной радости, Генрих решил попутешествовать по стране. Нетрудно догадаться, что его целью отнюдь не было посмотреть, как живут его подданные, или показаться им: он намеревался посетить различные монастыри, которые считал истинной основой государства.

Никто из приближённых, и в первую очередь я, не одобрял его намерения, которое было, однако, горячо поддержано королевскими министрами по двум причинам. Прежде всего, они хотели, чтобы он покинул Вестминстер и они наконец смогли бы заняться государственными делами. Кроме того, содержать короля были обязаны те, кто его принимал на ночлег, будь то аббатство, монастырь, замок или город, а это сулило порядочную экономию казне.

Что до меня, то, хотя одна мысль о необходимости таскаться по всем этим монастырям нагоняла жуткую тоску, я всё же радовалась возможности повидать свою новую страну и своих подданных.

Наша поездка и в самом деле оказалась довольно приятной, пусть и не настолько продолжительной, как мне хотелось бы. За всё время мы ни разу не отдалялись от Лондона более чем на сто миль. Это позволило мне составить впечатление о некоторых частях страны, а также дало возможность познакомиться со мной сельским жителям, до того довольствовавшихся лишь слухами. Мне очень понравилось, как меня принимали, тем более что лондонцы выказывали мне всё возрастающую враждебность. Здесь, в сельской местности, меня встречали возгласами ликования, местные сквайры восхваляли в стихотворных панегириках мою красоту и по всему моему пути рассыпали розы.

Короля также встречали с шумным ликованием и большим уважением. К сожалению, это длилось недолго. Содержание, пусть даже кратковременное, короля с его многочисленными слугами, не говоря уже о королеве со столь же многочисленными служанками, обходится недёшево. За одну неделю целые стада овец превращаются в баранину, опустошается многие бочонки эля, ибо монарха следует кормить подобающим образом, а Генрих хотя и не проявлял большого интереса к жизни, но тем не менее не был равнодушен к её поддержанию: поглощению еды и забористых напитков.

Всё же, полагаю, эти добрые люди не должны возлагать вину на меня, но каждый раз, когда мы покидали очередной город или аббатство, я видела выражение облегчения на всех лицах: Мы двигались полукругом, не отдаляясь от Лондона, ибо Генрих хотел видеть основанную им недавно школу Итон, находившуюся в нескольких милях западнее столицы, недалеко от деревни Виндзор. Главной достопримечательностью Виндзора был большой красивый замок, возведённый одним из предков Генриха. Там он провёл всё своё детство, неудивительно, что вошёл в историю как Генрих Виндзорский. Именно эту часть Англии он считал своей родиной, своим домом.

Здесь нас встречали учителя и ученики, все из простого народа, из среды бедняков. Их учили чтению и письму. Я хорошо знаю, что многие простолюдины выдвинулись, занимаясь торговлей, — именно таким путём начали обогащаться предки моего дорогого Суффолка, — и что они принесли много пользы государству. Эта польза оказалась бы несравненно большей, если бы их богатства облагались налогами. Многие из наших лучших прелатов также весьма скромного происхождения, но, разумеется, даже приходский священник должен уметь читать, иначе как он сможет толковать Библию черни. Но, должна признаться, стремление обучить истинных простолюдинов чтению, и письму внушает мне немалые опасения. Юноша, умеющий читать, нередко не только читает слишком много, но ещё и размышляет о прочитанном; подобным же образом юноша, умеющий писать, зачастую принимается строчить подмётные письма. Однако Генрих придерживался на этот счёт других представлений.

— Когда не только каждый мужчина, но и каждая женщина в моём королевстве научится читать, куколка, — тут он нежно пожимал мою руку, — тогда и наступит пора истинного процветания для всей Англии.

Даже если он и сможет при жизни осуществить этот невероятный план, подумала я, вряд ли это королевство будет его королевством.

Покинув Виндзор, мы продолжали своё путешествие, пока не достигли расположенного на востоке страны Кембриджа, плоской низменной равнины, где возник университет, куда вошли учёные, по той или иной причине покинувшие первый английский университет в Оксфорде. Тут же, для удовлетворения нужд студентов, вырос и город.

Здесь Генрих основал колледж, который справедливо назывался Королевским. Естественно, нам пришлось встречаться с бедными юнцами и их наставниками, а стало быть, выслушивать бесконечные молитвы и песнопения. Если я была обеспокоена самим замыслом учить читать и писать бедняков, то ещё более меня взволновала непокорная и буйная толпа парней, вышедших из самых низов и теперь готовившихся стать адвокатами. Хорошо известно, что и у нас в Сорбонне есть университет. Я никогда там не была, но судя по тому, что слышала, сорбоннские студенты едва ли превосходят крепким здоровьем кембриджских.

Из Кембриджа, уже ближе к концу лета, мы прибыли в местечко, именуемое Линном, расположенное восточнее, где лежат ещё более низменные земли. Во время прилива трудно определить, где кончается море и начинается берег. Хотя я и люблю пресную воду, но к солёной воде испытываю отвращение; будучи здесь, я не могла не вспомнить, что один из ранних английских королей Иоанн был застигнут приливом в этом месте, которое не случайно называется Уош[21], и только чудом спасся от гибели, хотя и потерял в волнах все свои богатства.

Но Генрих уверил меня, что Уош находится значительно севернее Линна, лежащего на краю болота, называющегося Броудс, и хотя в этой части королевства нередко случаются наводнения, они почти никогда не приводят к многочисленным жертвам и утрате богатств.

Этим объяснением мне и оставалось довольствоваться, а заодно пришлось сделать вид, будто очень нравится этот сырой край. Мы остановились в монастыре Святого Августина[22], где король развлекался беседами с добрыми монахами, осматривал здания и молился. Неожиданное появление гонца от Бофора, который просил короля как можно скорее возвратиться в Вестминстер, поскольку сложилась критическая ситуация, резко оборвало наше идиллическое существование.

Мы отправились домой.

Возможно, нам вообще не следовало никуда уезжать до полного разрешения кризиса. Проблема была не новая, а та же самая, которая лежала на нас тяжким бременем со времени проклятого французского посольства. Дядя Хамфри всё лето размышлял о неприемлемости всего этого. Я не знала о том, что в отношении Генриха он вынашивал свои матримониальные планы, связанные с желанием продолжать войну во Франции. Его кандидатурой в королевы была бургундская принцесса, дочь герцога Филиппа, в то время такого же заклятого врага Франции, как и все англичане.

Эти планы были сорваны объединёнными стараниями куда более влиятельного кардинала Бофора и партии мира во главе с королём, но в этом случае любопытно проследить причудливые повороты судьбы. Тут уместно вспомнить, что, когда я была ещё маленькой девочкой, обсуждалась возможность брака между мной и сыном Филиппа Карлом. Осуществись какой-нибудь из этих ранних планов, я была бы невесткой, а не женой Генриха и могла бы спокойно наблюдать за трагическими перипетиями его царствования из надёжно защищённого Брюгге. В лице Карла Смелого я нашла бы себе достойного мужа. Но судьбе было угодно, чтобы он женился на одной из дочерей Гордячки Сис.

Однако надо было предпринимать срочные меры, а не вздыхать по поводу того, что могло бы быть. Дядя Хамфри пришёл к выводу, что женитьба короля на француженке подорвала его влияние и престиж. В его ненависти ко мне я ничуть не сомневалась, но, пока была защищена любовью короля, могла не опасаться какого-либо вреда с его стороны.

Кардинал Бофор оставался непримиримым врагом дяди Хамфри, который уже не раз пытался низвергнуть его, но в конце концов эти замыслы с треском провалились. Теперь он сосредоточил свои усилия на более, как ему казалось, лёгкой добыче — Суффолке.

Хотя план возведения ставшего временно непопулярным Суффолка в герцогский сан и был отложен в долгий ящик, дяде Хамфри не удалось, как он ни порывался, обвинить графа в измене. Тут ему помешал акт о гарантиях, принятый парламентом в 1445 году и ещё раз подтверждённый в этом же году. Тем не менее дядя Хамфри пользовался любой возможностью подорвать влияние Суффолка, стараясь раскопать какие-нибудь компрометирующие обстоятельства в его прошлом, а у какого мужчины в прошлом не сыщется нескольких компрометирующих обстоятельств? Он подкапывался под моего дорогого Пола в двух направлениях.

Прежде всего он обвинил Суффолка в том, что тот прекратил осаду Орлеана, не выдержав натиска французских войск, воодушевляемых присутствием Девы. Это был реальный факт, хотя и семнадцатилетней давности. Но графа оправдал сам герцог Бедфордский, да и вообще все считали, что он не мог надеяться на успех, борясь против козней ведьмы. Дядя Хамфри заявлял теперь, что в действиях Суффолка коренилось предательство. Жанна д’Арк якобы вступила в тайные переговоры с английским командиром, виделась с ним по ночам и, пользуясь чарами семнадцатилетней девушки, пыталась соблазнить, а возможно, и соблазнила графа, заставив его нарушить свой долг перед королём и страной.

От этого обвинения Хамфри, естественно, переходил ко второму, ибо предположение, что Суффолк был соблазнён семнадцатилетней девушкой, вело к предположению, что, отведав человеческой крови, он вполне способен был соблазнить и будущую четырнадцатилетнюю королеву.

Я уже упоминала, что до тех пор, пока я была любима королём, Хамфри не мог причинить мне никакого вреда. Но он обвинял меня в государственной измене, коей равносильна неверность королевы. Всякий, кто прочитает эти слова, может сказать: ну и что, он уже прибегал к подобному обвинению. Но дело в том, что сам он не выдвигал этого обвинения, хотя и тайно подстрекал палату общин выдвинуть его против меня. Теперь же он выступал с открытым забралом. Я была в бешенстве.

— Обвиняя меня в измене, он сам совершает измену, государственную измену, — заявила я Генриху. — Его следует арестовать и предать суду. Он должен или доказать свои обвинения, или понести за клевету суровое наказание.

— Моя дорогая куколка, — своим обычным примирительным тоном сказал Генрих, — как может кто-нибудь доказать такое обвинение?

— Но как смеет кто-нибудь выдвигать такое обвинение? — прокричала я.

— Но вы-то знаете, да и я, и все кругом знают, что вы не совершали ничего плохого.

— Все кругом этого не знают, Генрих, — стояла я на своём. — И они вскоре поверят в клевету, если не остановить этого вашего подлого дядю.

— Он также и ваш дядя, — защищаясь, возразил мой муж с явно обеспокоенным видом. Человек недалёкий, сам он никогда не терял спокойствия и, так как до сих пор ни разу не испытывал на себе моего гнева, был сильно встревожен. Посмотрев чуть позже в зеркало на свои раскрасневшиеся щёки, сверкающие глаза и вздымающуюся грудь, я поняла, что мой вид мог бы взволновать любого мужчину, хотя и не обязательно напугать.

Генрих взглянул на кардинала, который был вместе с нами, как бы прося его о поддержке.

— Ваша светлость, — сказал достойный прелат таким же примирительным тоном, как и король, — нападки герцога направлены прежде всего против Суффолка.

— Вы хотите сказать, — нетерпеливо подхватил Генрих, — что если мы...

— Не смейте даже и думать об этом, — отрезала я, поражённая такой низостью. — Суффолк — правая рука вашей светлости. Вы не найдёте ему достойной замены. И я позволю себе не согласиться с его преосвященством. Происки герцога направлены против короля. Или вы уже забыли, что случилось с Ричардом И? Он был обвинён...

— Моим дедом, — мягко заметил Генрих.

Я не обратила внимания на его слова.

— Он был обвинён в том, что окружил себя некомпетентными и вероломными министрами. Но обвинение было направлено против трона. Да, это сделал ваш дед, Генрих. Я не виню его, потому что и сам Ричард страдал некомпетентностью. — Бофор предостерегающе кашлянул. Я ступила на очень тонкий лёд, ибо в королевстве хватало людей, которые могли бы обвинить Генриха в ещё большей некомпетентности. Но нас было всего трое, и я не собиралась останавливаться на полпути. — Самое главное, ваша светлость, что если удастся найти основания для отстранения вас от царствования, то Хамфри станет королём.

Я замолчала, чтобы перевести дух, и оба мужчины поглядели на меня. Они знали, что я говорю правду, но это была правда такого рода, какую никто не решался высказывать вслух.

— Если бы только у меня был наследник... — пробормотал Генрих.

— Да, ваша светлость, — сказала я самым решительным, даже, пожалуй, стальным тоном, — если бы только...

— Это весьма серьёзная проблема, ваша светлость, — поддержал меня Бофор. — Я вынужден согласиться с королевой. Мы должны потребовать, чтобы герцог высказал свои обвинения открыто, перед парламентом, и там либо подтвердили их, либо передали на рассмотрение вашей светлости.

Генрих как всегда уклонился от принятия решения, в результате чего дядя Хамфри мог беспрепятственно продолжать своё грязное дело, а его нападки на Суффолка и, следовательно, на меня стали ещё более резкими. С окончанием осени подлые наветы герцога стали волновать всё большее число людей; даже те, кто поддерживал меня, начинали подумывать, что нет дыма без огня, поэтому необходимость действовать стала ещё более настоятельной. И только тогда Генрих начал действовать; 14 декабря он издал рескрипт о созыве в феврале парламента.

Святая простота, Генрих собирался созвать парламент в Вестминстере, но я решительно выступила против подобного намерения, и к этому времени кардинал был всецело на моей стороне. Я даже в мыслях своих не допускаю, чтобы им руководила любовь ко мне, истинное уважение как к своей королеве или глубокая вера в мою невиновность. Он беспокоился прежде всего за свою семью. Теперь уже не оставалось сомнений, что дядя Хамфри стремится создать такую ситуацию, при которой Генрих был бы объявлен некомпетентным, а сам герцог — провозглашён по меньшей мере Лордом-протектором, как уже случалось в царствование покойного, никем не оплаканного Эдуарда II. Кардинал Бофор мог ясно предвидеть, в какое положение это поставит его самого и всю семью: он наверняка окажется в нескольких шагах от эшафота. Поэтому-то он и поддержал мои просьбы.

— Известно, ваша светлость, — сказал он, — что лондонцы зовут герцога Хамфри добрым герцогом Хамфри. Даже если бы он сознался в предательских замыслах, я сомневаюсь, чтобы они позволили, вам арестовать его, тем более в такой близости от города.

Генриху пришлось признать разумность этих доводов, и сессия парламента была перенесена в Бери Сент-Эдмундс, на безопасное расстояние от беснующихся толп.

В начале февраля, после очень мрачного Рождества, мы отправились в Бери. Кое-кому показалась необычным, что королева сопровождает своего супруга на парламентскую сессию, но я не собиралась ни на шаг отпускать от себя Генриха, опасаясь, как бы он не пошёл на попятную.

Это был самый холодный месяц в году, и к северу от Темзы мы попали в метель, которая мгновенно скрыла окрестности по обе стороны дороги. В Бери были закрыты все ставни, но когда в город въехали многочисленные вооружённые люди, ставни тут же отворились, и из окон выглянули любопытствующие горожане: по нашему с кардиналом общему совету нас сопровождал большой эскорт королевских гвардейцев. Кардинал также написал всем лордам, которым мог доверять; прежде всего кузенам короля Букингему и Сомерсету, прося их принять вместе со всеми своими вассалами. Герцог Йоркский, к счастью, находился на своём посту во Франции; разумеется, присутствовал и Суффолк с большим отрядом.

Прибыли в Бери также граф Солсбери, его брат, сыновья и племянники, но так как мы не посвящали их в свои тайны, они приехали каждый в сопровождении обычной свиты и оказались, таким образом, в значительном меньшинстве.

Это встревожило их, но поскольку дядя Хамфри ещё не появлялся, они не имели никакого понятия о происходящем. Солсбери посетил короля и, покосившись на меня — я сидела рядом со своим мужем, — спросил, почему в самом городе и вокруг него расквартировано столько солдат.

— Мой дорогой граф, — ответил Генрих, — разве вы не читали рескрипта? Мы собираемся, чтобы изыскать средства, необходимые для поездки во Францию, где я должен встретиться с королём Карлом.

— Но зачем же столько солдат, ваша светлость?

— Но ведь в эти смутные времена, милорд, нам всем необходима надёжная охрана. Вы не согласны со мной?

Граф удалился ни с чем. На следующий день, 18 февраля, спустя неделю после нашего прибытия, мы получили известие, что к городу приближается дядя Хамфри в сопровождении около сотни солдат.

— Дело ясное, — объявил Суффолк, — он замышляет измену.

— Что же нам делать? — спросил бедный Генрих с испуганным видом.

— Наши планы остаются неизменными; ваша светлость, — заверила я.

Наши планы, разработанные кардиналом, Суффолком, Сомерсетом и мной, и в самом деле оставались неизменными. Останавливать герцога на дороге было неразумно, это могло привести к столкновению. Мы отправили ему навстречу гонца, который в самых учтивых выражениях передал герцогу привет от его племянника и племянницы и сообщил ему, что квартиры для него и его людей отводятся в северном лазарете храма Святого Спасителя.

Дядя Хамфри был человеком неглупым и весьма учёным, хотя ум и учёность не всегда ходят рука об руку. Высокомерие ослепляло его, радость, выказанную при его появлении королём и королевой, той самой королевой, о которой он распространял клеветнические слухи, он принял как должное и без всяких возражений позволил отвести себя и своих людей в назначенные для них удобные квартиры. Его ничуть не насторожило, что провели их туда в обход города, а не по улицам. Поэтому он не заметил, большого скопления королевских гвардейцев, а также не обратил внимания, что отведённое для него помещение находится в некотором удалении от значительной части его вооружённого эскорта.

В ту же ночь Суффолк, сопровождаемый Сомерсетом, Букингемом и другими достойными доверия, лордами, обезоружил графа и уведомил его, что он арестован по обвинению в измене.

— Он был прямо-таки ошеломлён, — позднее сообщил нам Суффолк. — Не мог выговорить ни слова.

Генрих выслушал его с явным облегчением. Удалась и остальная часть наших планов; было арестовано, обвинено в измене и разослано по разным тюрьмам тридцать человек из ближайшего окружения герцога.

Вот-вот дяде Хамфри предстояло появиться перед парламентом, чтобы ответить на обвинение в клевете. Это, однако, оказалось невозможным, ибо он, как нам сообщили, впал в полное бесчувствие. Мы были удивлены, но запаслись терпением.

Через четыре дня слуги дяди Хамфри нашли своего хозяина мёртвым в постели.