Повелительница львов

Глава 14

Такие вот происшествия, подобные этому случаю с разбойником Диконом, весьма способствуют скреплению близости между матерью и сыном. Мы и всегда-то были близки, а теперь стали как две родственные души.

Разумеется, мы никогда не открывали всей правды о пережитом. Это, как сказал бы принц Эдуард, неприлично. Позднее, рассказывая о своих злоключениях герцогине Бурбонской, я только упомянула, что во время бегства на нас напал огромный, свирепого вида разбойник, который угрожал нам смертью, но как только я объявила, что королева, он переменился и стал нам помогать. Всякий, кто поверил бы этому, поверил бы и любой другой байке. К счастью, особы королевской крови, а также всякие щелкопёры, которые подхватывают каждое их слово, будь то мудрое изречение или какая-нибудь скандальная сплетня, с готовностью верят: все простые люди в глубине души хранят лояльность по отношению к ним.

Покончив таким образом с Диконом, мы с принцем направились в Шотландию. Сказать это легко, сделать, в абстрактном смысле, достаточно нетрудно, всего-то и дел, что пройти какие-нибудь пятьдесят миль то под снегом, то под дождём. Так как после случившегося мы не смели никому показаться на глаза, то, чтобы не умереть с голоду, всё это время питались лишь ворованными фруктами. Поэтому я обойду молчанием ужасные лишения, которым мы подвергались в течение недели, и только скажу, что мы достигли своей цели.

Кто-нибудь может спросить, почему я не постаралась найти мужа. Для этого мне пришлось бы скитаться по разным аббатствам, где, конечно, мы были бы обеспечены едой и кровом, однако в любую минуту нас могли выдать йоркистам. Что до Генриха, наш брак уже давно исчерпал себя; возможно, мне было и грешно считать, что чем скорее он присоединится к своим знаменитым предкам, тем лучше, но тем не менее именно так я и считала, ибо рядом со мной на моём попечении находился тот, кто куда более заслуживал английской короны. Во всяком случае, я никогда больше так и не увидела мужа. Сомневаюсь, чтобы он когда-нибудь в последующие годы скучал обо мне. Но я по нему точно не скучала.

Разумеется, я не знала, какой приём ожидает меня в Шотландии, но наконец-то фортуна улыбнулась мне: почти первыми, кого я встретила, оказались люди Ангуса. Они изумились, увидев меня живой, ибо упорно распространялись слухи о моей смерти, и как только я высказала свои желания, они тут же постарались их удовлетворить. Нам с принцем взамен наших лохмотьев принесли новые одежды, мы выкупались, поели, а вечером улеглись на мягкие постели; тотчас же был отряжён эскорт, чтобы сопровождать меня в Эдинбург. Там, как я узнала, находилась тяжелобольная Мария в окружении своих лордов, а также был Пьер де Брезэ. Марию я больше никогда не увидела, потому что к тому времени, когда достигла Эдинбурга, она была уже погребена. Для меня её смерть оказалась тяжёлой потерей, причём не только с политической и финансовой точки зрения. Я уже не могла рассматривать Шотландию как свою союзницу, к тому же меня очень скоро уведомили, что чем быстрее я покину пределы страны, тем лучше. Но сама мысль о том, что женщина, столь полная жизненной энергии, желанием насладиться каждым мгновением, умерла в таком молодом возрасте — Мария была больше чем на год моложе меня, — заставляла со страхом сознавать, какие непрочные нити привязывают нас к этому миру.

Казалось, можно было предположить, что испытываемое мною горе смягчала радость воссоединения с Пьером. Но и в наших с ним отношениях наступило охлаждение, хотя ни один пока не хотел в этом признаться.

Дело в том, что Пьер не привык терпеть такие сокрушительные неудачи, как постигшая его на севере Англии, к тому же он чувствовал себя виноватым в том, что в решительный момент оставил меня на произвол судьбы и я едва не погибла. Разумеется, он так и не узнал, какой урон потерпела моя женская, честь. Как свойственно мужчинам, всю вину за случившееся он постарался переложить на меня и теперь негодовал. Ко всему прочему, Пьер был по характеру непостоянен, и наша связь, видимо, стала ему приедаться. Как я уже говорила, моя готовность идти на любые жертвы ради того, чтобы вернуть себе королевство, внушала ему опасение; в своих честолюбивых помыслах он видел себя едущим по правую руку от королевы Англии, однако, убедившись, что этим помыслам не суждено сбыться, стал обдумывать другие возможности.

То же самое происходило и со мной. Я хорошо понимала, что мне надо уехать. Вот только куда? Тут Пьер высказывался совершенно определённо: мне надо ехать во Францию. К кузену Луи? Он советовал искать убежище в Бургундии. Я пришла в ужас, Пьер приводил убедительные аргументы. Как я позднее узнала, отнюдь не все они были подсказаны заботой обо мне. Тайком от меня он написал Людовику, сообщив ему о моих злоключениях и высказав мнение, что с точки зрения англичан я заслуживаю лишь плахи. Ему удалось убедить меня, что Людовик, который, конечно же, знал, что я обещала отдать Кале, ибо в этом деле он был заинтересованной стороной, в интересах мира вполне может передать меня йоркистам.

Пьер так же знал, как знала и я, только я не придавала этому большого значения, что Людовик окружил себя своими ставленниками и при дворе отныне нет места для сенешаля Нормандии. Он опасался, что его враги (а как у всякого великого человека, у него было их множество) могут воспользоваться его возвращением после на редкость неудачной военной кампании, чтобы обвинить его в измене и таким образом помешать когда-либо добиться королевской милости.

С того времени как Людовик взошёл на престол, отношения между ним и герцогом Филиппом значительно ухудшились, поэтому Пьер рассчитывал на радушный приём в Брюгге. Когда я заметила, что герцог Филипп должен вскоре породниться с Эдуардом Марчским, он заверил меня, что герцог Бургундский, который состоял со мной в близком родстве, ибо приходился мне, как и Людовику, дядей, не только любит хорошеньких женщин, но и является самым галантным рыцарем во всём христианском мире и, конечно, не вышлет меня из своего герцогства.

Итак, мы поехали в Бургундию.

В августе, после сравнительно спокойного плавания — совершать морские путешествия следует лишь летом, — мы высадились в Слейсе, не имея никаких средств к существованию. Со мной был принц Эдуард, Джон Комб и сэр Джон Фортескью. После поражения под Саутгемптоном сэру Джону пришлось довольно трудно, но, отказавшись служить Эдуарду Марчскому, он приехал в Шотландию и даже вызвался стать наставником принца, хотя я объяснила ему, что в настоящее время у меня нет денег на оплату его услуг. В моей свите было ещё семь фрейлин, и ни одна из нас не имела даже смены одежды. Нас сопровождал Брезэ, который на свой скудный денежный запас покупал лишь самое необходимое. Мы не имели ни малейшего понятия, чего нам ждать от будущего, и я должна сказать, что мои дела никогда не были в столь плачевном состоянии.

Однако комендант порта уведомил, что в Брюгге меня ожидает граф Шароле. В этот самый момент, когда я как никогда нуждалась в поддержке, Пьер объявил, что вынужден покинуть службу у меня. Смущённый своим решением, он, стоя передо мной в неловкой позе, теребил шляпу в руках.

— Дело в том, ваша светлость, — произнёс он, — что меня призывает к себе король Людовик.

В какой-то степени это была правда, так как Людовик, видя, что его политика ведёт к столкновению с собственными братьями и знатными вельможами, осознал необходимость привлечь на свою сторону всех талантливых лояльных солдат, каких он сможет найти, а Пьер Брезэ безусловно занимал одно из первых мест в этом списке. Было объявлено, что сенешаль найдёт тёплый приём при дворе. К тому же Пьер не хотел оказаться во власти Карла Шароле или его отца, которые использовали бы его как пешку в будущей игре против французской империи. В то время, однако, я не видела в его поступке ничего иного, как одну из тех низких измен, которые всю жизнь были для меня сущим бедствием; и на этот раз меня предал человек, уговоривший поехать в Бургундию. Своё негодование я высказала ему в самых резких словах. На этом мы и расстались, как оказалось, навсегда.

В ту ночь, когда я лежала без сна на своей узкой кровати в такой же узкой, плохо обставленной спальне, ко мне пришёл Джон Комб. Юноше исполнилось семнадцать лет; за три года, миновавшие со времени нашего бегства из Нортгемптона, он сильно развился, превратившись в великолепного молодого мужчину. Все замечали, что он воспылал любовью ко мне. Теперь, оказавшись одинокой, я могла вознаградить его и одновременно найти хоть какое-то утешение среди осаждавших меня бед.

Затем я отправилась в утомительный путь до Брюгге; не зная, что готовит мне будущее, я оставила принца Эдуарда с Фортескью в Слейсе, взяв с собой в путешествие лишь двух фрейлин и, конечно, Джона Комба. Сказать, что я была удручена и немного испугана, значит, почти ничего не сказать. Подумайте сами: принца, к которому я направлялась как нищая просительница, некогда сватали за меня, но моя семья не дала согласия; теперь он был помолвлен с сестрой моего худшего врага. Отец его некогда был близким другом и союзником семьи моего отца, а впоследствии они разошлись в разные стороны, можно сказать в противоположные. А я всецело отдавала себя на его милость.

Меня ожидало самое приятное удивление. В дополнение ко всем моим страхам я побаивалась вспыльчивого темперамента Карла, не случайно прозванного Безрассудным, но решила сделать всё от меня зависящее, чтобы наладить с ним отношения. Переодевшись в новое платье, которое приобрела в Слейсе, я предстала перед графом, сомневаясь, смогу ли удержатся от того, чтобы не выцарапать глаза Маргарите Йоркской, окажись она рядом со своим женихом.

К счастью, её там не оказалось. Трудно было себе представить человека приветливее, чем Карл. Встав с кресла, он поцеловал мне руку, именуя меня «ваша светлость» и воздавая все почести, полагающиеся королеве, а также и всякой красивой женщине. Уже не в первый раз я прокляла судьбу, воспрепятствовавшую нашему соединению ещё до того, как я увидела этого красивого мужчину, но, увы, была слишком мала тогда, чтобы разобраться в происходящем.

В этот момент его наречённой рядом с ним не было, ибо хитрые йоркисты, с великим тщанием составлявшие брачный контракт, даже не привезли её в Бургундию. К этому следует добавить, что она была ещё моложе, чем я в пору женитьбы на мне Генриха, и так как Карл и его отец оставались последней моей надеждой в этом мире, я сочла разумным сделать вид, будто двадцати пяти лет, прошедших со времени несостоявшейся помолвки, вообще не существовало.

Меня порадовало, что мой расчёт частично оправдался, ибо, как я уже сказала, Карл был красивым, а также весьма энергичным мужчиной. Ещё год назад я бы, возможно, сочла его чересчур энергичным, но после страстных объятий разбойника Дикона все другие мужчины казались мне просто мальчиками, и я тешу себя надеждой, что проведённая со мною ночь утомила Карла больше, чем меня. Моё поведение несколько расстроило Джона Комба, но я объяснила ему, что подобные встречи составляют неотъемлемую часть международной дипломатии. Я не собиралась сносить упрёков молодого пажа, хотя и отлично знала, что семнадцатилетние юноши более подвержены необоснованной ревности, чем взрослые мужчины.

К сожалению, хотя мы с Карлом и очень приятно провели время, почти никаких ощутимых результатов это не принесло. Карл находился в ту пору в полном подчинении у отца, и несмотря на то, что он всё-таки убедил дядю Филиппа принять меня, сколько-нибудь удовлетворительных результатов это не принесло. Дядю Филиппа, видимо, справедливо считали величайшим рыцарем и богатейшим принцем христианского мира. Но будем честными: рыцарские манеры, равно как и бросающаяся в глаза роскошь, зачастую оказываются лишь показными. Но они ничего не говорят о самом человеке, внешне сверкающим великолепием, а тем более о тех средствах, с помощью которых он поддерживает ослепительную пышность своего существования. Герцог Филипп изъявил желание принять меня, возможно, даже хотел мне помочь, но дни его величия остались позади. Теперь это был нервный человек, постоянно потирающий руки, который всячески стремился не дай Бог не восстановить против себя двух своих могущественных соседей и родственников — Эдуарда Марчского и французского короля Людовика. Поэтому мне пришлось ехать из Брюгге в Сен-Поль на заднем сиденье экипажа какого-то ремесленника, в чужом платье, чтобы никто не знал, что герцог Бургундский принимает королеву Англии.

Когда мы наконец встретились, он был само обаяние и, невзирая на свои годы, ему исполнилось шестьдесят семь, оказался явно неравнодушен и к моему обаянию. Но, увы, мужчины с годами проявляют всё больший интерес к делам государственным и всё меньший — к делам любовным; сев рядом со мной, он проанализировал моё положение, и я вынуждена была мысленно согласиться, хотя так и не призналась в этом вслух, что наше с мужем дело безнадёжно и мне не остаётся ничего иного, как искать прибежища в частной жизни.

Легко себе представить, как огорчил меня подобный исход событий. Вот тогда-то я излила своё сердце сестре Филиппа, рассказав ей о злоключениях, которые преследовали меня последние десять лет. Но у меня сохранилось достаточно здравого смысла, чтобы скрыть от неё правду о происхождении принца Эдуарда (я поведала ей, что через восемь лет после женитьбы Генрих проявил неожиданную пылкость!), о моих истинных отношениях с, их племянницей Марией Гельдернской (по моим словам, мы были только самыми близкими подругами) и, естественно, о том, что произошло между мной и разбойником Диконом. Но я не сочла нужным умалчивать о моём романе с Брезэ, ибо вряд ли кто поверил бы, будто женщина в моём положении, с моими взглядами и воспитанием, никогда не имела любовника.

Герцогиня пришла в ужас от того, что мне пришлось перенести. Не могу себе даже представить, как бы она восприняла полную правду.

Итак, все мои надежды рассыпались в прах и я снова стала нищей изгнанницей. Дядя Филипп решил оказать мне помощь и подарил две тысячи крон, дав тем самым понять, что чем скорее я покину территорию Бургундии, тем счастливее он будет.

Мне не оставалось ничего иного, как отправиться обратно в Брюгге, где я в последний раз переспала с Карлом и рассталась с ним, заливаясь слезами. Я мечтала о том, чтобы его отец вдруг испустил дух, а он унаследовал герцогство; я чувствовала, что смогу убедить его одолжить мне свою сильную правую руку, как он одалживал другие, не менее важные части своего тела. Возможно, я была чересчур большой оптимисткой, потому что Карл знал, что, как только его отец выпустит из рук поводья, произойдёт неминуемое столкновение с Людовиком, и уже обдумывал свои действия в этом случае.

Из Брюгге, в сопровождении своей заметно поредевшей свиты, я отправилась в Сен-Мишель-ан-Барруа, где папа отвёл мне жилище, пообещав выплачивать ежегодно по шесть тысяч крон. Это было всё, что он мог выкроить из своих ограниченных средств. Денег едва хватало на моё содержание, и я уже не могла оплачивать услуги лазутчиков и соглядатаев, а уж тем более вербовать армию. Я вновь и вновь обращалась к кузену Луи, но каждый раз получала холодный отказ в помощи. Пробовала я воззвать и к своему брату, но герцог Жан был в лагере решительных сторонников кузена Луи и рассматривал мои притязания на корону как маловажные по сравнению с необходимостью укрепления французской монархии.

Представьте себе, как тяжело переживала я своё изгнание всю ту зиму и часть следующего года; единственным моим утешением в это время оставался Джон Комб. Переживания мои усугублялись тем, что вокруг происходили великие события, а я не могла принять в них участия. Едва ли не самым важным было известие о том, что мой муж каким-то образом сумел бежать в Шотландию и даже получил там помощь. Дела в этом королевстве наконец наладились, и новоизбранные регенты юного короля Якова III вновь возвратились к вековой вражде с Англией. В случае своего восстановления в правах Генрих обещал предоставить им торговые привилегии, и они решили поддержать его, отправив вместе с армией в Англию. Там, хотите верьте, хотите нет, к нему присоединился Генри Сомерсет.

Когда эти новости достигли Сен-Мишеля, естественно, преисполнившись воинского пыла, я собралась было пересечь пролив и присоединиться к дорогим мне людям. К моему возмущению, мне не позволили это сделать, причём запрет исходил не только от французского короля, но и от папа. Я энергично протестовала, давая понять, что их власть никак не распространяется на меня, ибо как королева я. обладаю равными с ними правами. Они не оспаривали этого факта, но в свой черёд указывали, что у каждого из них есть в руках оружие, с помощью которого они могут принудить меня согласиться с их желаниями: королю я обязана подчиняться, поскольку живу на французской земле, папа же держит завязки моего кошелька. Как я в скором времени узнала, как раз в это время Людовик вёл переговоры с Уориком, который и был фактически королём Англии, о женитьбе Эдуарда Марчского на французской принцессе, надеясь таким образом создать широкий западноевропейский союз. Конечно, не в его силах было помешать королю Генриху и Генри Сомерсету затевать смуту в Англии, но он мог и был твёрдо намерен не допустить моего в ней участия.

Кузен Луи бы не на шутку обеспокоен, ибо на этом на тримониальном поприще у его протеже имелись конкурентки. Марча одновременно сватали за инфанту Изабеллу Кастильскую. Трудно даже вообразить себе возможные последствия этого брака.

Изабелла прославилась как замечательной силой своего характера, так и строгим целомудрием, одновременно за Марчем утвердилась репутация человека, также наделённого чрезвычайно сильным характером, и великого распутника. В то время инфанте было всего тринадцать лет, но вокруг неё, единокровной сестры короля, который проявил полную неспособность править страной, уже сплачивалась недовольная кастильская знать, и её дяди отчаянно пытались каким-нибудь образом выдворить строптивицу из страны. Однако их усилия оказались тщетными: Изабелла вышла замуж за Фердинанда Арагонского, и супруги Сделались самыми могущественными правителями Западной Европы.

Везёт же некоторым женщинам.

Как оказалось, пока я писала разгневанные письма и получала ни к чему не обязывающие ответы, пока я, терзаясь досадой, расхаживала по зубчатым стенам своего замка, произошли события, показавшие, что вынужденная задержка послужила к моему благу. Повторилась старая история. Хотя Генриху и удалось поднять север Англии — ах, если бы его жители поддержали меня два года назад! — 25 апреля Сомерсет потерпел поражение близ Хеджли-Мура, а 15 мая — под Хэксэмом. Генриху пришлось бежать в Шотландию, где его, как и меня в своё время, приняли не слишком тепло, а Сомерсет попал в плен и был обезглавлен, чего давно уже заслуживал.

Таким образом я могла только порадоваться, что не приняла участия в этой последней, закончившейся столь катастрофически, кампании. Наконец началась война между Людовиком и его братьями, поддержанными Бургундией; дядя Филипп уже впал в старческий маразм, и Карл проявлял неукротимый воинственный пыл. Последовавшая война не представляла ни для кого особого интереса. Для всякого, хорошо знающего характер французского короля, в этом не было ничего удивительного, ибо встречам на поле битвы, без которых, собственно, и не бывает войны, он предпочитал плетение всевозможных интриг и козней, заключение временных перемирий, разработку планов и контрпланов. Однако в конце концов, когда нависла угроза потерять Париж, он всё же вынужден был дать сражение. Это сражение произошло в виду Парижа и закончилось победой короля. Среди его убитых сторонников оказался и Пьер де Брезэ.

Хотя наше продолжительное взаимное тяготение друг к другу затем и сменится бурным романом, я не могу притворяться, будто всё ещё любила Пьера. Тем не менее, узнав о его смерти, я заплакала. Я всё яснее и яснее видела, что остаюсь в полном одиночестве, все друзья моей молодости, все мои прежние сторонники умерли и рассчитывать на какую-нибудь поддержку в будущем не приходится. В уединении моей спальни Джон Комб старался утешить меня, но ведь у него не было ни богатства, ни приверженцев, ни хотя бы таланта, а именно во всём этом я прежде всего нуждалась.

В 1464 году, в Михайлов день, я получила сообщение о событии, которое грозило стать для меня последним завершающим ударом, однако это известие вызвало у меня не слёзы, а смех, хотя и отравленный горечью. Я уже упоминала о том, что кузен Луи отказывал мне в поддержке, ибо Уорик предлагал укрепить англо-французские отношения с помощью освящённого временем способа, а именно женитьбы так называемого Эдуарда IV на французской принцессе. Эта идея очень привлекала кузена. Он отчаянно старался обеспечить мир на границах, дабы покончить со своими врагами, сеявшими распри в королевстве, но кроме того, питал вполне понятное уважение к полководческим способностям Эдуарда Марчского. Одна мысль о том, что это живое воплощение Эдуарда III, Чёрного Принца, и Генриха V может высадиться во Франции во главе армии, порождала у него кошмары. Переговоры продолжались всё лето, успешно завершиться им, казалось, мешало лишь очевидное нежелание короля Эдуарда связать себя брачными узами. Это, естественно, представлялось странным всем, кто знал, какой он неисправимый распутник; но для такого подозрительного человека, как кузен Луи, подобное поведение служило верным признаком того, что теперь, когда молодой король устранил все внутренние трудности, хотя прежний монарх Генрих всё ещё и оставался на свободе, Эдуард готовился к крупным военным действиям.

И вот в Михайлов день ужасная тайна выплыла наружу: Эдуард не мог жениться на французской принцессе, даже если бы и захотел, так как ещё в мае женился. Кто его жена? Некая Грей, вдова солдата, воевавшего на стороне Ланкастеров и убитого во втором сражении под Сент-Олбансом, известная в близком кругу как Белла.

Правда об этом удивительном событии выяснялась лишь мало-помалу, ещё больше времени понадобилось, чтобы поверить ей: не думаю, чтобы какая-нибудь женщина во всём мире, кроме Беллы, могла бы успешно осуществить подобное.

Те, кто читает эти мои записки, возможно, помнит, что после второй битвы при Сент-Олбансе, где Грей Гроуби умер от ран, я разрешила Белле отвезти тело мужа домой, чтобы там его похоронить. Я ожидала, что, выполнив свой долг, она возвратится ко мне, в мои объятия. Но к тому времени, когда тело Грея было предано земле, между нами оказалась йоркистская армия. А пока моя самая дорогая подруга обдумывала, как обойти это препятствие, поражение под Таутоном изменило мою судьбу к худшему, и я снова оказалась беглянкой. Белла, без сомнения, здраво рассудила, что самое для неё лучшее — укрыться в доме матери, в Графтоне, где ей не угрожало ничего, кроме, может быть, необходимости переспать ещё раз с графом Уориком. Разумеется, она забрала с собой обоих своих сыновей и здесь могла бы оставаться до конца своих дней, хотя это и маловероятно. Белле было всего двадцать семь лет, с годами она стала ещё красивее, и вряд ли приходилось сомневаться, что рано или поздно к её двери проложит тропу новый муж.

Я слышала, что в искателях руки Белла не знала недостатка, но она отвергала их всех. Может быть, она уже тогда замышляла свой мастерский удар? Я бы не исключала такую возможность. Ибо она так же хорошо, как и все, знала, что после победы под Таутоном, победы, от которой ланкастерское дело, казалось, никогда уже не оправится, Эдуард Марчский по своей доброй воле отдал все бразды правления своему кузену Уорику, а сам наслаждался молодостью, красотой, энергией, мужской силой... и своим королевским положением! Как и всякий энергичный мужчина, Эдуард имел всего три страсти: война, охота и женщины. Но в отношении Эдуарда я поменяла бы их порядок. Война только что закончилась, поэтому на первый план вышли две другие страсти: спать со всеми женщинами, Какие только оказывались рядом, и скакать на коне вслед за гончими. Охота нередко приводила молодого короля в Графтон, где его, должно быть, видела Белла, возможно также, что ему преподносила кубок на дорогу привядшая, но всё ещё привлекательная герцогиня Жакетта. Не исключено, что в скором времени он стал замечать сидящую под дубом в материнском саду молодую женщину, у ног которой играли дети; женщина была изумительной красоты, с развевающимися золотыми волосами, милым лицом и бесподобной фигурой.

Нетрудно представить себе реакцию Эдуарда: он предложил этому великолепному существу разделить с собой ложе. Но тут Белла, несомненно, проявила свою решительность и мужество: она отвергла это приглашение. О причинах её отказа существуют различные мнения. Йоркисты, естественно, утверждают, что эта слишком целомудренная и скромная женщина не могла позволить себе стать чьей-либо любовницей, даже любовницей самого короля. Я-то, разумеется, знаю её слишком хорошо, чтобы поверить в подобную чушь. Возможны три предположения. Первое: что Эдуард недостаточно её интересовал, но, если вспомнить, как хорош он был собой и какое положение занимал, в это с трудом верится. Второе: что Белла продолжала сохранять мне верность и не хотела вступать в близкие отношения с моим заклятым врагом. Мне очень хотелось бы этому верить, но опять-таки я слишком хорошо знаю Беллу. Третье предположение самое правдоподобное: она прекрасно понимала, что ей представился главный шанс её жизни, и готова была рискнуть всем, только бы его не упустить. Игра предстояла очень и очень нелёгкая, ведь Эдуард мог выбрать не только любую женщину в Англии, но и любую принцессу в Европе; к тому же Белла была на пять лет старше его. Большинство мужчин дважды подумают, прежде чем жениться на женщине старше себя на пять лет. Принцы, правда, иногда поступают так, но по политическим соображениям, в этом же случае подобных соображений не могло и быть. Не могу я поверить и в то, что намерения Марча в отношении Беллы Грей были честными с самого начала; он только хотел дорваться до этих великолепных грудей и не менее великолепных бёдер. Но когда в конце концов Белла дала ему понять, что единственный способ достичь этой цели — жениться на ней, совершенно одурманенный к этому времени Эдуард... согласился.

Остаётся надеяться, что брачная ночь, которая обошлась ему так дорого, стоила того.

Как я уже сказала, известие об их браке вызвало у меня горький смех. Моя дорогая подруга Белла, с которой мы провели вместе так много счастливых часов, именует теперь себя английской королевой Елизаветой. Однако другие отнюдь не были склонны смеяться по этому поводу, поэтому-то Эдуард и держал в тайне свою женитьбу в течение шести месяцев.

Я не сомневаюсь, что в начале царствования Эдуард немного побаивался своего повелительного кузена, который завоевал себе — без особых на то, как мы видели, оснований — репутацию победоносного солдата и был фактическим правителем страны. Эдуард хотел только, чтобы ему не мешали наслаждаться всеми прелестями новобрачной, и он знал, что Уорик, выражаясь мягко, отнесётся неодобрительно к его выбору. Но когда граф стал всё чаще и чаще заговаривать о женитьбе на французской принцессе, сперва прося, а затем и требуя ответа, Эдуард вынужден был открыть ему правду. О степени негодования графа я могу, судить по тем чувствам, которые он изъявил при нашей встрече через несколько лет. Но даже в 1470 году он был дьявольски зол на своего протеже и всех, кто оказался замешан в этой истории. Возможно, тут говорила ревность, ведь Уорик в своё время несколько раз переспал с Беллой и, несомненно, уже знал, что в последнюю их встречу Белла, действуя в качестве моей лазутчицы, сумела его одурачить. Но что он мог поделать? Если Эдуард — король Англии, как Уорик стремился внушить всему миру... то Элизабет Грей, урождённая Вудвилл, королева, и гордому графу не оставалось ничего иного, как опускаться на колено при каждом её появлении.

Естественно, в то время я совершенно не представляла себе, как этот поразительный поворот событий может повлиять на мою личную судьбу. Мои дела, казалось, никогда ещё не обстояли так плохо, тем более что Белла очень быстро принялась рожать детей для своего мужа. Первыми были девочки, но, принимая во внимание удивительную плодовитость их матери, можно было в скором времени ожидать и появления наследников престола, призванных увековечить йоркистскую династию. Не имея ни денег, ни влиятельных друзей, ни оружия, я ничем не могла этому помешать. Однако я уже обладала тем, чего пока ещё не было у Беллы и Эдуарда, — своим собственным престолонаследником; отныне все надежды я возлагала на моего Эдуарда. В течение нескольких последующих лет я сосредоточила все свои усилия на том, чтобы, с помощью верного Фортескью, вырастить из моего сына настоящего мужчину, воспитать его в истинно королевском духе.

Люди, которым следовало бы знать что к чему, часто осуждают меня за то, что я поощряла воинственность в характере моего сына. Но посудите сами. Все мои несчастья, казалось, объяснялись полным отсутствием воинственности в характере мужа. Обладай он хоть десятой долей воинских доблестей его отца, десятой долей его силы и безжалостности, которые мог бы проявить в случае надобности, я бы до сих пор спокойно обитала в Вестминстере, и фактически и номинально оставаясь королевой Англии. Что до Солсбери, Уорика, Йорка и его сына, то их принудили бы к полному повиновению или казнили по обвинению в измене... а Белла по-прежнему оставалась бы моей дорогой подругой, и мы продолжали бы свои любовные игры. Но я оказалась изгнанницей, а потому не заслуживаю порицания за то, что стремилась построить своё будущее так, чтобы жажда мести сочеталась в нём с жаждой безопасности, спокойствия и власти.

По мере того как принц превращался в сильного, атлетически сложенного юношу, крепли и мои надежды. В то время я не искала никаких брачных союзов для своего сына. После смерти Марии Гельдернской договорённость о женитьбе принца на шотландской принцессе как бы сама собой отпала. Я не спешила снова затрагивать этот вопрос или начинать какие-либо новые переговоры. Я болезненно сознавала, что рискую получить резкий отпор в этих своих попытках, как это произошло с папа, когда он, сильно обедневший, подыскивал жениха для своей дочери. К тому же я хотела, чтобы ничто не отвлекало принца Эдуарда, от его решимости отвоевать своё законное наследство. Я даже не сватала ему кого-нибудь в любовницы, да он и не хотел этого. Единственным предметом, который он изучал, были военные кампании, единственными его игрушками — оружие и доспехи, а единственными друзьями — солдаты, которых я к нему приставила.

Открыто признаюсь, что я наблюдала за всем этим с полным спокойствием. Я постепенно продвигалась к своей цели. И не сомневалась, что, когда настанет нужное время, удастся подыскать подходящую партию, хотя даже в самых смелых мечтах не представляла себе, кто бы это мог быть.

Между тем я наблюдала за событиями, происходившими в Англии. В мае Елизавета была коронована. Как я уже рассказывала, она присвоила себе честь открытия моего колледжа в Кембридже, наконец сооружённого. В следующем месяце король Генрих был схвачен в одном из северных аббатств. Из полученных мною донесений явствовало, что к нему теперь относились без малейшего уважения; привязав к лошади, его провели сначала по всей Англии, затем по улицам Лондона и заточили в Тауэр, как самого заурядного преступника.

Кто-то, возможно, выразит недоумение, почему Эдуард Марчский и Уорик не позаботились о том, чтобы их царственный пленник как можно быстрее присоединился к своим предкам. Но они оказались в трудном положении. Держать помазанника Божьего в плену — дело весьма дорогостоящее и сомнительное; конечно, они могли бы возвестить о его отречении, возможно; и с полным основанием, так как Генрих с лёгкостью подмахнул бы любую бумагу, которую ему подсунули, но иметь двух королей вряд ли приемлемо. Когда Ричард II отрёкся от престола в пользу Генриха IV, он сделал это публично, и никто не протестовал против такого решения. Однако дед моего мужа всё же счёл необходимым ускорить его переход в. мир иной. Можно было также предположить, что сам факт нахождения Генриха, пребывающего в добром здравии, в Лондоне, служил для его сторонников побудительным стимулом добиваться реставрации.

Этим аргументом, однако, можно было противопоставить другие. В плен Генриха захватили публично. Его внезапная смерть после довольно продолжительной жизни в теперешних трудных обстоятельствах могла бы вызвать всеобщее недоумение: в 1465 году Мир стал несколько умудрённее, чем был в 1397-м. Второй довод кажется мне значительно более весомым: пока Генрих оставался в живых, его можно было убедить признать незаконным любое моё действие, любой союз, какой я могла бы заключить, внеся тем самым смятение в ряды его приверженцев. Но если бы он умер, — и ни Марч, ни Уорик не могли в этом сомневаться, — то я тут же провозгласила бы своего сына королём Эдуардом IV, что привело бы к ещё большему смятению, ибо на это имя и титул уже претендовал Марч. И что с их точки зрения, вероятно, было ещё хуже — все враги Англии объединились бы вокруг меня, и вместо слабого, немощного, преждевременно состарившегося человека им пришлось бы иметь дело с неистовым юношей, поддерживаемым не менее неистовой матерью и Бог весть какими ещё силами.

Посему они и предпочли оставить Генриха в живых, во всяком случае на некоторое время.

Я прекрасно разбиралась в их тайных кознях, но должна сказать, что в то время не видела почти никакого будущего ни для принца Эдуарда, ни для меня. Мы слышали, с каким недовольством принял Уорик тайную женитьбу короля, но не думали, что в связи с этим он может предпринять какие-то конкретные меры, во всяком случае послужившие на пользу нашему делу. Во всей Англии мы удерживали один-единственный замок, неприступный Харлех, откуда бесстрашный граф Пемброкский, Джаспер Тюдор, всё ещё бросал вызов всему миру. В своём письме он уверял меня, что может завербовать для меня валлийскую армию, будь у него только деньги.

В этом-то и заключалась загвоздка. Как ни покажется странно, но в каком бы трудном, положении человек ни оказался, ему никогда не следует впадать в полное отчаяние, ибо весь остальной мир продолжает заниматься собственными делами и невозможно предугадать, когда эти дела повернутся в благоприятную для нас сторону.

Главной причиной перемены в моём положении оказалась Белла. Я не считаю, что всю вину следует возлагать на неё. Возможно, у неё и текла королевская кровь в жилах, но она никогда не испытывала великих радостей, которые даёт подобное наследие, а если и испытывала, то только, если можно так сказать, через вторые руки, во время своего пребывания со мной. Её отец и мать, если судить по королевским критериям, жили в бедности, которую ещё более усугубляла многочисленность их потомства. И вдруг она стала королевой Англии, женой человека, который ни в чём не мог ей отказать. Поэтому вряд ли стоит удивляться, что она принялась извлекать всевозможные выгоды из своего нового положения, точно так же, как это делал сам Эдуард Марчский; но так как адюльтеры королевы считались государственной изменой, тогда как любовные похождения короля — чем-то вроде излюбленного национального спорта, ей пришлось ограничить себя в удовольствиях. И очень скоро главным, если не единственным её удовольствием, стало наживать богатство.

Если бы она заботилась исключительно о себе самой, люди ещё могли бы это понять и принять. Но Белла всегда оставалась хорошей дочерью и сестрой. Она выхлопотала для своего отца титул графа Риверса. И это тоже могло быть понято и принято. Но в следующие же два года Англию захлестнул целый потоп Риверсов. Риверсы находили себе женихов и невест среди знатнейших родов. Один из братьев Беллы, которому не исполнилось ещё и двадцати, женился на вдове-графине уже за восемьдесят, чтобы заполучить её состояние. Подобное поведение многие сочли скандальным. Уорик с возмущением наблюдал, как в королевском совете его старается оттеснить на задний план эта орда чрезвычайно красивых, напористых, но бесцветных свойственников короля. Ещё сильнее оскорбились братья Марча. Точнее сказать, один из них, Георг, герцог Кларенский. Ричард, герцог Глостерский, был в то время совсем ещё юным и уже тогда выказывал глубочайшую преданность своему брату королю, которую можно считать единственной подкупающей чертой в его характере. Но Кларенс задумался. Его права как наследника престола оказались под угрозой. До женитьбы Эдуарда и до появления у него первого сына Кларенс считался законным престолонаследником, что вполне устраивало Уорика: сильный духом Делатель Королей легко мог управлять слабохарактерным Кларенсом. Но ни Уорик, ни Кларенс не могли равнодушно наблюдать, как все места в совете расхватывают алчные Риверсы, как растёт их влияние на короля. Этих людей невозможно было сдержать; до того, как их августейший свойственник умрёт, они старались захватить все сколько-нибудь значительные посты в королевстве. И умри король молодым, регентом престолонаследника, если тот появился бы на свет, без сомнения, стал бы кто-либо из семейства Риверсов.

Может быть, кому-нибудь и покажется странным это предположение о возможной смерти короля, ведь ему не исполнилось ещё и тридцати и все сходились на том, что он самый большой — ростом в шесть футов и несколько дюймов, — самый сильный и здоровый мужчина во всём королевстве. Но люди, случается, умирают молодыми, и по отношению к королям всегда следует принимать в расчёт будущее, если только речь не идёт об измене. И даже если идёт. Реальные факты подернуты дымкой таинственности, и я могу рассказать о них только то, что слышала в своём сен-мишельском убежище.

В 1467 году герцог Филипп умер, его место занял Карл. Естественно, я не ждала от этого никакой выгоды для себя, ибо молодой герцог был помолвлен с йоркистской принцессой, но события мало-помалу начали складываться в мою пользу. Поссорившись со своим отцом, кузен Луи, как известно, укрывался при бургундском дворе и между ним и дядей Филиппом установились в какой-то степени дружеские, даже доверительные отношения, хотя они и недолюбливали друг друга. Кузену не нравилось постепенное сближение между Бургундией и йоркистами, но он всегда чувствовал, что дядя Филипп не позволит себе, зайти слишком далёко; и радушный приём, оказанный мне герцогом, свидетельствует о том, что он был прав.

Но Карл был совсем другого поля ягодой. Он и кузен люто ненавидели друг друга, и, как мы уже видели, между их армиями у самых ворот Парижа произошло решительное сражение, сражение, которое стоило бедному Брезэ жизни. Отныне не было никаких гарантий, что Бургундия и Англия вновь не заключат между собой союз, который во времена моего свёкра Генриха V принёс Франции много бед, а такая возможность очень беспокоила французского короля.

Непосредственным плодом его раздумий явилось, по моему мнению, внезапное и неожиданное появление в Сен-Мишеле. Это был визит вежливости, ничего больше, мы не обсуждали никаких государственных дел. Он довольно грубо пресёк мои попытки заговорить на эту тему. Он отлично понимал, что это его посещение вызовет широкий резонанс в Англии и вынудит Эдуарда Марчского хорошенько обдумать все обстоятельства. Я употребила слово «плод» в достаточно вольном толковании. Как я уже упоминала, принимать короля и его двор — дело весьма дорогостоящее, а я пыталась укладываться в строгие рамки своего бюджета, к тому же мне отнюдь не хотелось быть пешкой в чужой игре.

Однако появились кое-какие признаки того, что положение меняется. Перед концом года меня посетил доблестный Джаспер, он сообщил мне, что смог занять кое-какие деньги во Франции, и убедил меня позволить ему попытать счастья в военных действиях. Я хотела поехать вместе с ним в Харлех, но он отговорил.

— Как только одержу победу, я немедленно пошлю за вами, — пообещал он.

Большой интерес у меня вызвал сопровождающий Джаспера в этой поездке Эдмунд, герцог Сомерсетский, младший брат бесчестного Генри и теперь глава Дома Бофоров, Эдмунд был на пару лет моложе Генри, и в последние годы я его редко видела, так как брат оттеснял его на задний план. Внешне он очень походил на отца, в честь которого и получил своё имя. Это удивительное сходство, а также его красивая внешность привлекали меня, но было в нём и нечто, меня отталкивающее, — необузданный, неровный характер. Однако я быстро заметила у него воинский талант, которым он превосходил и отца и брата, а также, должна добавить, и Джаспера. Я подумала, что он может мне пригодиться, если, конечно, удастся держать его в подчинении.

Эдмунд, в свою очередь, поклялся в вечной верности Алой Розе. Не знаю, надеялся ли он заменить своего отца и брата во всех отношениях, но я постаралась убедить его оказать Джасперу всю возможную поддержку. Он с радостью пообещал выполнить моё желание, ибо нет лучшего способа завоевать женское... Нет, я сомневаюсь, чтобы он был заинтересован в покорении моего сердца, скорее его прельщала возможность отомстить врагам. Разумеется, им не удалось одержать победу. Необученное войско Джаспера было разгромлено йоркистской армией под командованием лорда Герберта, и ему пришлось бежать обратно в свой неприступный Харлех, тогда как Эдуард Марчский нанёс ему дополнительное оскорбление, лишив титула графа Пемброкского и передав этот титул самому Герберту.

Все эти события отнюдь не способствовали улучшению моего настроения, хотя мне было забавно узнать, что Марч так сильно беспокоился, как бы я вновь не пересекла пролив, что приказал своему родственнику Энтони Вудвиллу, которому он присвоил титул лорда Скейлза, продолжать крейсировать в море, после того как тот отвезёт Маргариту в Бургундию, где должен был состояться её долгожданный брак с Карлом I.

Лишь на следующий год клокотавшая некоторое время под землёй лава наконец вырвалась наружу. Это был тот самый 1469 год, когда Католичка Изабелла наконец вышла замуж за своего кузена Фердинанда Арагонского. Счастливые события, естественно, не имели никакого влияния на английские дела. Но в начале этого года кузен Луи нанёс мне ещё один визит: на этот раз он предложил мне на некоторое время оставить Сен-Мишель и переехать в Онфлёр. Он сказал, что такой королеве, как я, даже в изгнании подобает иметь вооружённый эскорт, который он рад будет содержать на свои деньги. И коль скоро я предпочитаю быть окружённой англичанами, а не французами, то в таком морском порту, как Онфлёр, хватает скитающихся англичан, которые сочтут за счастье служить Алой Розе.

Всё это, разумеется, была полная чушь. Мой переезд в Онфлёр в Англии восприняли как начало вербовочной кампании перед вторжением. В какой степени это был тайный план и в какой степени в его осуществлении принимал участие кузен Луи, я не могу сказать с достаточной достоверностью. Однако, пока я всё ещё находилась в Онфлёре, на севере Англии началось восстание под предводительством некоего Робина Ридсдейла, бандита, о котором ходили самые невероятные истории, тем более что его путали с другим легендарным бандитом, якобы жившим в царствование Ричарда Львиное Сердце.

Этот Робин, судя по многочисленным о нём отзывам, был первостатейным негодяем, но весьма способным солдатом. Эдуард Марчский, который всё с той же неутомимостью предавался любовным похождениям, — говорили, будто он не смог лично принять участие в сражении, потому что подцепил триппер, — отправил на подавление восстания Герберта, новоявленного графа Пемброкского, вместе со своим тестем. 26 июля две армии встретились в Эджкоте, и, ко всеобщему изумлению, Герберт и Риверс потерпели поражение.

Нетрудно себе представить, в какой восторг я пришла от этих новостей, хотя меня и огорчила безвременная гибель отца Беллы и, естественно, мужа Жакетты. Результат этого восстания поверг в смятение все европейские дворы. Эдуард Марчский, очевидно успевший подлечить свои причиндалы, собрал армию и вместе с Уориком и Кларенсом поспешно направился на север. Робин Ридсдейл был, как и следовало ожидать, разбит и исчез со сцены. Что же оказалось во всём этом нового? А только то, что по Европе разнёсся слух, будто Марч и сам пленник в руках своего брата и кузена. Поговаривали также, будто восстание Робина объясняется отнюдь не приверженностью делу Алой Розы, а происками Уорика, вознамерившегося выманить Эдуарда из столицы, где он пользовался популярностью. И ещё, будто Риверса казнили не сами ланкастерцы в отместку за то, что вся его семья переметнулась к их врагу, а по приказу самого графа, который хотел таким образом отделаться от одного из мерзейших сторонников Эдуарда. Самым зловещим событием для Эдуарда Марчского стало то, что, как бы в подтверждение этих слухов, герцог Кларенс женился на дочери Уорика — Изабелле.

Всё это было Настоящей сенсацией, но я по-прежнему ошибочно считала Уорика куда более опасным врагом, нежели Марча. А Марч между тем оказался достойным противником для двух заговорщиков, хотя одним из них и был великий Уорик, и в скором времени возвратил себе и свободу и власть, создав, правда, в королевстве неустойчивое положение. В свете этих событий я была скорее огорчена, чем обрадована, узнав, что в Линкольншире началось восстание в поддержку дела ланкастерцев, во главе которого стоял сэр Роберт Уэллс. Восстание это удалось быстро и без усилий подавить, и Уэллс, а также ещё несколько добрых малых лишились голов.

Но и это восстание имело свои последствия. Перед тем как казнить Уэллса, Эдуард, очевидно, получил от него признание, которое позволило ему обвинить Кларенса и Уорика в измене. Это признание, заметьте, последовало от человека, провозглашавшего, будто действует от моего имени, но он, видимо, знал гораздо больше о том, что происходит в Англии, чем обо мне и моих планах. Уорик и Кларенс, немедленно объявленные изменниками, вынуждены были бежать из королевства. Все эти события произошли в конце марта 1470 года. Было совершенно ясно, что беглецы могут отправиться только во Францию, но не в Бургундию. В скором времени в своём Сен-Мишеле я получила известие, что они высадились в устье Сены, ибо их не допустили даже в Кале, комендантом которого всё ещё числился Уорик.

Я пребывала в убеждении, что Уорик наконец-то справедливо покаран самим Небом, и только сожалела о том, что кузен Луи наверняка предоставит ему убежище, чтобы иметь в рукаве козырнуло карту на случай, если Эдуард Марчский задумает вторгнуться во Францию. Но во всех этих событиях я не видела ничего благоприятного для себя и своего сына.

Тем более изумлена я была, когда ко мне прискакал гонец от французского короля с приглашением принцу Эдуарду и мне прибыть в Амбуаз... чтобы обсудить реставрацию Ланкастерского Дома.