Повелительница львов

Глава 1

— Поторапливайся, — сказала маман. — Тебя ожидает граф.

— Но ведь это вполне естественно, чтобы граф ожидал принцессу, — возразила я. — Тем более что граф не слишком-то благородного происхождения.

— Не имеет значения, — не терпящим возражения тоном заявила маман. — Он фаворит короля Генриха[1]. Твой дядя Шарль[2] настойчиво советует заключить этот брак, более того, проявляет к нему живейший интерес.

Дядя Шарль — он был женат на сестре матери — без сомнения, проявлял живейший интерес. И не только к браку. У него вызывало живейший интерес всё, что имело отношение к его «маленькой Мег». Зачастую этот интерес становился раздражающе навязчивым. Никогда нельзя было предвидеть, что выкинет дядя Шарль, — такую уж семейную черту он унаследовал.

Однако предлагаемый мне брак интересовал и меня саму, причём гораздо больше, чем казалось маман. В свои четырнадцать лет я должна была стать супругой величайшего, как все уверяли, короля во всём христианском мире. И этот брак, вы только представьте себе, зависел от одобрения внука торговца! Но я всегда принимала жизнь такой, какая она есть. Если мне суждено получить величие из рук торговца, пусть так оно и будет.

Сопровождаемая маман, она шла рядом со мной, сестрой Иолантой и фрейлинами, те держались позади, я вступила в зал для аудиенций, где меня ожидал Уильям де ла Пол, граф Суффолкский.

Я была готова ко всему чему угодно, ведь мне непрестанно твердили, будто все англичане — негодяи, которые только тем и заняты, что сжигают французские усадьбы да насилуют живущих там женщин. И вот теперь мне предлагают выйти замуж за их короля, руководствуясь, скорее всего, соображениями политическими. Но с раннего детства мне внушали, что, выходя замуж, я должна буду пожертвовать своими личными чувствами ради государственных интересов.

Должна признаться, меня не слишком-то интересовал королевский посланник. По полученным мною сведениям, в мае 1444 года графу Суффолкскому исполнится сорок четыре. Иными словами, он чуть ли не в дедушки мне годился, а молодые девушки отнюдь не склонны интересоваться дедушками.

Однако увидев графа, я была ошеломлена. При моём появлении он расшаркался и описал широкий полукруг шляпой. И эффектное же, следует признаться, он представлял собою зрелище: золотая диадема, отороченная коричневым мехом, розовая, крашенная мареной мантия, серо-голубые отвороты рукавов и в тон им остроносые башмаки. Но больше всего меня поразила не одежда — сам граф, высокий мужчина, могучего — в отличие от придворных моего дяди Шарля — сложения, с золотисто-рыжей шевелюрой и бородой и сверкающими голубыми глазами. Было в его облике нечто орлиное; благородная, высокомерная манера держаться выгодно отличала его от моего дяди, склонного, невзирая на свой королевский сан, семенить и сутулиться, словно под бременем плохих вестей. Впрочем, он и в самом деле получил немало плохих вестей за свою жизнь. Но, глядя на графа Суффолкского, оставалось только с уверенностью сказать, что этот человек не получал никаких вестей, кроме хороших.

Короче говоря, это был самый красивый мужчина, которого я когда-либо видела или увижу, за исключением одного моего заклятого врага: да поразит его холерой Господь!

Глядя на графа Суффолкского, я невольно подумала, что, если он типичный англичанин, — а почему бы ему и не быть типичным англичанином? — я счастливейшая из женщин. К тому же мне не раз говорили что Генрих VI — достойный сын своего знаменитого отца Генриха V, великолепного образчика мужчины своего времени.

Могу, не хвалясь, заверить, что и граф оказался поражён мною не меньше, чем я им. Обращаясь к одному из своих приближённых, уверенный, очевидно, что я не знаю английского языка, он заметил: «Да она чертовски хороша!»

Английский язык входил в круг предметов, которым меня обучали, и я прекрасно всё поняла, однако не обиделась, ибо учитель объяснил мне, что англичане не способны произнести ни одной фразы без ругательства. Французы, кстати, нередко, иронизируют по этому поводу.

Отзываясь обо мне подобным образом, граф, разумеется, имел в виду лицо, ибо фигуру мою скрывали пышные одежды. И он отнюдь не лгал. Не он единственный восторгался моей красотой, к тому же истинность его слов подтверждало и зеркало. Природа наделила меня маленьким ростом, — в четырнадцать лет во мне было всего пять футов от пяток до короны, и с годами я подросла всего на дюйм или два, — поэтому и черты лица у меня мелкие, зато почти правильные. Оживляет их округлый подбородок, небольшой чуть вздёрнутый нос, высокий лоб, улыбающийся, когда мне хочется быть приятной, рот, но самое главное — зелёные широко расставленные, сияющие (опять же по моему желанию) глаза. И в эту минуту они, вероятно, сияли от удовольствия.

У графа были все основания восхищаться и моими длинными, вьющимися, тёмно-каштановыми с рыжеватым отливом волосами, также увенчанными золотой диадемой, которую я носила, конечно же, с большим правом, чем он. Что до моего тела, то оно, повторяю, было целиком скрыто кобальтово-синим платьем до полу с глухим воротом. Это платье, усыпанное ярко-алыми звёздами, было одним из самых моих любимых. И всё-таки граф видел перед собой ещё незрелую девушку.

Но ведь он прислан, чтобы определить, достойна ли я быть королевой.

— Мадемуазель, — сказал он по-французски, поклонившись в сторону моей матери.

— Мсье, — ответила я и, после того как моя мать села, жестом указала ему на кресло и села сама.

— Выехав в Тур, чтобы встретить меня, — сказал он, — вы оказали мне большую честь, мадемуазель.

— Таково было желание его величества, мсье.

— Гм, — только и вымолвил граф. Нетрудно понять, что он считал весьма спорным вопрос, кто именно является истинным правителем Франции: его король или мой дядя, но ведь он прибыл для того, чтобы наводить мосты, а не разрушать их. — Его светлость король Генрих посылает вам свои дары. — Полуобернувшись, он помахал рукой, и его приближённые, толпившиеся позади, преподнесли мне всякие безделушки: зеркальца, шелка и тому подобное, хотя всего этого у меня и так было, предостаточно. Англичане, совершенно очевидно, не собирались дарить мне чего-либо истинно ценного, пока окончательно не остановят на моей персоне свой выбор.

— К сожалению, мне нечем вас отблагодарить, — сказала я, щедро одаривая графа улыбкой.

— Напротив, мадемуазель. Вы можете предложить его светлости самый ценный из всех даров — свою руку.

— В том случае, однако, если вы выразите своё одобрение.

Итак, я перехватила у графа инициативу. Он покраснел, растерялся и оправился от смущения, лишь услышав спасительные звуки трубы, возвещавшие, что мой дядя намеревается удостоить нас своим присутствием.

Все встали и повернулись лицом к двери; мужчины приветствовали дядю Шарля поклонами, а мы, дамы, глубокими реверансами.

Карл, седьмой французский король с этим именем, считался величайшим неудачником. Его мать была распутницей, Отец — безумцем. Родители лишили его, в ту пору ещё подростка, права наследовать трон. Ему досталась горькая участь видеть, как его страну захватили армии Генриха V, который вместо него занял французский трон. Во время своего посещения Бордо он едва не потерял слух и навсегда усомнился в незыблемости окружающего мира. Из омута отчаяния его вызволили лишь заклинания провидицы, простой крестьянки, способной вдохновлять на победу целые армии. Общественное мнение так и не решило, считать ли её святой или ведьмой, но она стояла рядом с ним, когда он, попирая заключённые его отцом договоры, короновался в Реймском кафедральном соборе, однако новоиспечённый король даже пальцем не шевельнул, чтобы спасти Жанну д’Арк от сожжения, уронив тем самым свой авторитет в глазах народа.

При всём этом после безвременной кончины Генриха V, вследствие которой девятимесячный младенец — племянник Шарля и мой будущий муж — стал наследником английского и французского тронов, мой дядя медленно и осторожно, но с поразительной настойчивостью взялся за то, чтобы вернуть себе утраченное наследство и восстановить своё доброе имя. Будучи женат на сестре маман, он неизменно доброжелательно относился ко мне, хотя и трудно ожидать от сына безумного отца поведения вполне здравомыслящего человека.

Как я уже упоминала, в свои сорок лет дядя Шарль при ходьбе сильно сутулился и, невзирая на то, что его постоянно окружали вооружённые телохранители, беспрестанно оглядывался, точно опасаясь ножа убийцы. Однако больше всего он, вероятно, боялся своего собственного сына, моего кузена Луи, невзрачного, с подлой душой коротышку, который сейчас следовал за ним по пятам. Дофин уже неоднократно участвовал в заговорах против отца, и не оставалось сомнения, что их теперешнее примирение продлится весьма недолго.

По сравнению с английской знатью кузен Луи был одет весьма скромно, но всё же заметно лучше, чем его отец. Одежды на дяде Шарле выглядели неряшливыми и помятыми, очевидно, он частенько и спал в них. Кроме всего прочего, в этот день он явно не брился.

Трудно себе представить более разительный контраст, чем между этим королём и графом, который только что изменил мой взгляд на мужскую красоту.

Тем не менее — пусть никого не введёт в заблуждение его неряшливый вид — дядя Шарль умел ценить женскую красоту; я говорю не только о себе или моей тете, но прежде всего о его любовнице, бесконечно обожаемой им Аньес Сорель. Великолепный замок в окрестностях Тура, куда для, встречи с английским посланником несколько месяцев назад он пригласил мама́ и меня (папа́ не смог сопровождать нас, так как был нездоров), мой дядя не строил, но зато приложил много стараний, чтобы сделать его ещё красивее, чем прежде. Теперь в этом замечательном жилище дядя изволил проводить куда больше времени, чем в закопчённом и шумном Париже, который, кстати сказать, лишь недавно был возвращён Франции.

Обнимая мою мать, дядя прямо-таки лучился улыбкой; так же ласково он обнял мою сестру Иоланту, а затем и меня, пройдясь пальцами вверх и вниз по моей спине. Выросшая в весьма вольной атмосфере французского двора, я не минуты не сомневалась, что мой добрый дядя весьма охотно заменил бы в своей постели мадемуазель Сорель на мадемуазель Маргариту Анжуйскую, если бы не знал, что такой кровосмесительный поступок навлечёт на него проклятие церкви и положит конец всем его надеждам на заключение выгодного договора с Англией.

— Милорд, — обратился он к графу Суффолкскому, — как вам понравилась наша маленькая анжуйская роза?

— На мой взгляд, ваша милость, вы описали её совершенно точно и достоверно.

— Хорошо, хорошо. — Усевшись, король улыбнулся всем собравшимся. — Стало быть, мы можем приступить к переговорам?

— Сначала я должен доложить обо всём его светлости, ваша милость.

— Гм, — пробурчал дядя Шарль, недовольный предстоящей задержкой, а также тем, что граф не употребляет, обращаясь к нему, оспариваемый титул. — Гм. — Он сделал знак подать, вино, и завязалась общая беседа.

Мы с Суффолком, будучи в центре внимания, подошли друг к другу и одновременно подняли бокалы.

— Так что же вы скажете своему повелителю, милорд? — спросила я.

— Что встретил поистине изумительное существо...

— Существо, милорд?

Тут мои глаза впервые блеснули сталью, естественно повергнув его в смущение.

— Я хотел сделать комплимент, мадемуазель, — оправдываясь, пробормотал он.

— Хорошо, сочту это высказывание за комплимент, — великодушно согласилась я. — Продолжайте.

— Чьи щёки румянятся, словно спелые яблоки, а губы так и просят поцелуя...

Я вздёрнула брови.

— Вы говорите чересчур смело, милорд.

— Чья манера держаться и поступь не по годам величественны, — продолжал этот наглец. — Разумеется, я сожалею о том, что не могу рассказать о тех ваших прелестях, которые по необходимости скрыты от глаз людских.

Наши взгляды скрестились:

— И какое всё это может иметь влияние на исход нынешних переговоров, милорд?— спросила я, ничуть не смущённая его дерзостью. Более того, мне нравилось слышать подобные слова от столь красивого мужчины.

— Полагаю, решающее, мадемуазель.

Я, со своей стороны, решение уже приняла. Я намерена непременно выйти замуж за короля, владеющего значительной частью Франции, чьи предки более ста лет причиняли жестокие муки стране, которую я называю своей. Сбудется ли моё честолюбивое желание, смогу ли я переменить ход самой истории?

— Тогда встаньте пораньше, милорд, — заметила я, — Говорят, реки прекраснее всего на заре. Но пересекайте их осторожно, чтобы с вами не приключилось какой-нибудь беды.

Многие учёные лекари утверждают, будто купание вредно и злоупотребление им грозит безвременно свести в могилу. Я — живое свидетельство того, что они заблуждаются.

Все эти врачеватели — жители севера, где холодная вода и в самом деле вызывает кашель, простуду, а то и печёночные колики. Но до этого времени я жила а более умеренном климате, и моя бабушка по отцовской линии, к несчастью недавно сошедшая в могилу, Иоланта Арагонская, с тех пор как я себя помню поощряла во мне любовь к купанию. Это пристрастие разделяли моя маман и её сводная сестра, и как только стихали зимние ветры, все мы и фрейлины французского двора имели обыкновение ранним утром спускаться к Луаре, чтобы искупаться в своё удовольствие. Даже зимой мы умудрялись купаться в огромном чане, стоящем в будуаре тёти Мари; этой же привычки, к великому смущению моих фрейлин, я продолжала придерживаться и. в Англии, где, как оказалось, особы королевской крови купались лишь четырежды в год.

Но я отклоняюсь от своей темы. Особенным удовольствием для нас было купаться, когда кто-нибудь тайно за нами наблюдал. Не стану утверждать, будто царственные особы и придворные дамы отличались чрезмерной распущенностью, хотя не обходилось и без этого. Но, безусловно, ничто подобное не касалось нас с Иолантой. Мы, конечно, отлично знали о полночных свиданиях и тайных ласках на безлюдных галереях, но нас считали слишком юными и не позволяли принимать участие в этих восхитительных развлечениях, ведь мы были девственницами. Однако мы наблюдали, слушали и учились, особенно завидуя прелестной Аньес, обожавшей разгуливать по замку с обнажёнными грудями, упиваясь собственной красотой. Впрочем, даже если маман и разрешила бы нам последовать её примеру, Иоланта и я были недостаточно щедро наделены природой, чтобы привлечь к сере восхищенные мужские взгляды. Но во время Купания мы могли наслаждаться своей наготой, как и все другие, так как наши привычки были общеизвестны, а стражники и близко не подпускали к нам любопытствующих похотливцев. Каким образом умудрится подсмотреть за нами граф Суффолкский, я не знала, это его личное дело.

Однако сама мысль о том, что он, возможно, захочет подсмотреть за нами, действовала на меня возбуждающе. Конечно, ему ни за что не подобраться достаточно близко и придётся довольствоваться лишь общим впечатлением. Но хватит ли у него смелости попытаться? Ответ на этот вопрос помог бы мне разобраться не только в характере графа, но, может быть, и в основных чертах всех англичан, хотя едва ли окажется достаточно беглого взгляда на мою обнажённую плоть, чтобы составить обо мне хоть сколько-нибудь верное мнение.

Когда на следующее утро мы купались в реке, плеская водой друг в друга и оглашая окрестности радостными криками, я краешком глаза нет-нет да поглядывала, не следит ли кто за нами... и уже потеряла было всякую надежду, когда вдруг заметила лодку без вёсел, быстро приближающуюся к нам по течению.

С противоположного берега и с высокого обрыва над нами доносились предостерегающие громкие крики. Но стражники не вмешивались: увлёкшись ловлей раков, злосчастный гребец вполне мог упустить вёсла, и было бы жестоко застрелить его из арбалета, тем более все видели, что это английский посланник.

Восхищению моему не было границ. Я знала, что граф доблестно сражался под руководством прославленного Гарри[3], но меня приятно поразила применённая им стратегия и тактика. Завидев приближающуюся лодку, которая должна была проплыть совсем близко, граф тем временем энергично жестикулировал и весьма убедительно взывал о помощи, — мои компаньонки, естественно, завопили от ужаса и погрузились в воду по самые глаза. Но я, очевидно, совсем потеряла голову от стыда и вместо того, чтобы нырнуть под воду, выбралась на берег и, хотя моя кожа сплошь покрылась пупырышками, стала взбираться по крутому косогору к своим одеждам; как я ни торопилась, на это понадобилось несколько минут. Спасаясь бегством, я выбилась из сил, так же, как, без сомнения, и граф, потому что он перестал взывать о помощи и повалился на днище лодки, которую продолжало сносить течением.

— Проказница Мег, — пожурил дядя Шарль. — Ты, видно, принимаешь меня за дурака.

Я и в самом деле принимала его за дурака, но, понятно, не могла сказать ему об этом.

У него вошло в привычку после ужина на полчаса сажать меня на колени и одной рукой поглаживать по спине, а другой — по ягодицам. В конце концов он был не только мой дядя, но и король, и никто не осмеливался одёрнуть его. Каждый раз, когда он начинал свои похотливые пассы, маман и тётя Мари не переставая хихикали — ни дать ни взять две девчонки — и нарочито громко говорили: «Как его величество обожает свою милую Мег!» Можно предположить, что он питал особую слабость к имени Мег, ибо проявлял такую же привязанность к своей невестке, шотландской принцессе Маргарет, семейная жизнь, которой, — а она была замужем за кузеном Луи, — по слухам, не очень-то ладилась.

Зато мадемуазель Сорель смотрела на меня как на змею, хотя беспокоиться ей, по правде говоря, не стоило. Прикосновения дяди Шарля вызывали во мне отвращение, и я не могла понять, как она, обнажённая, каждую ночь терпит его ласки. Но дядя служил источником нашего благосостояния, и мне приходилось улыбаться, целовать его в щёку и нежно обнимать, рискуя оцарапать лицо о колючий подбородок.

— Вот уж не ожидал от него такой проделки, — шепнул он мне на ухо. — Признайся, Мег, он сделал это с твоей подсказки?

— Боже упаси, ваше величество, — возмутилась я. — Да мне едва удалось не лишиться чувств, увидев его.

Умелое притворство, лицедейство — одно из первых искусств, которому должна обучиться всякая принцесса.

— Но что случилось с графом, ваше величество? Уж не унесло ли его в море? — с невинным видом спросила я. И это притом, что море находилось в сотнях миль от того места, где мы купались.

— Нет, нет, его спасла свита. Говорят, граф весьма расстроен случившимся.

— Вполне естественно, — заметила я.

Мой замысел полностью удался. На следующий день, 22 мая, Суффолк явился в аббатство Бомон-ле-Тур, где мы жили: маман предпочитала держать нас на расстоянии от французского двора с его свободной моралью.

В это раннее утро все мы были en déshabilld[4], однако узнав, что граф имеет сообщить нам нечто очень важное, в сопровождении нескольких монашенок тотчас же направились в приёмный зал.

Граф дожидался нас в одиночестве, ибо никого из его свиты не впустили в аббатство. Я была одета в тонкое платье поверх ночной рубашки, и, привычно расшаркиваясь, он прямо-таки пожирал меня глазами.

— Ваше величество, — произнёс он, официально обращаясь к маман, как к королеве Неаполитанской. — Я имею честь просить руки вашей дочери Маргариты от имени моего августейшего повелителя Генриха VI, короля Англии и Франции.

От неожиданности маман широко раскрыла глаза.

Однако я, хотя и не поверила своим золам, сразу нашлась:

— У нас создалось такое впечатление, милорд, что вы собирались вернуться в Англию, чтобы посоветоваться с его величеством.

— В этом нет необходимости. Я обладаю полномочиями действовать по собственному усмотрению.

— Ах, негодник! Почему же он до сих пор замалчивал об этих полномочиях.

— К сожалению, — сказала маман, — прежде чем ответить вам, я должна переговорить со своим мужем и королём.

— Его величество Карл, король Франции, — Суффолк с трудом выдавил эти слова, — и его величество король Неаполитанский уже дали согласие на этот брак.

— Что ж, — неопределённо сказала маман.

— Стало быть, всё решено, — вмешалась я.

Через два дня в церкви Святого Мартина в Туре состоялось торжественное оглашение предстоящего брака. Совершением обряда руководил папский легат Питер де Монт, которого специально пригласили несколько дней тому назад, предвидя возможность подобного события. В Качестве доверенного лица Генриха VI выступал граф Суффолк. Я протянула ему руку, он переплёл свои пальцы с моими и, проникновенно посмотрев мне в глаза, поклялся любить и почитать меня, пока нас не разлучит смерть; те же слова повторила и я. Я ощущала сильнейшее волнение. Ведь мне было всего четырнадцать, — день моего рождения — 23 марта, — а я обручилась с самым красивым человеком из тех, кого знала. Однако в тот момент я нисколько не сомневалась, что одного взгляда на будущего мужа будет достаточно, чтобы навсегда вычеркнуть Суффолка из памяти.

После того как весёлый колокольный перезвон возвестил миру о помолвке, мы отправились в аббатство Святого Юлиана, где дядя Шарль, присутствовавший на церемонии, устроил для нас великолепное пиршество. Впервые со мной обращались, как с настоящей королевой. Я сидела во главе стола, между дядей Шарлем и Суффолком, — теперь моё положение оказалось выше, чем у маман, и прислуживали мне четыре графини. Они нарезали для меня мясо, наполняли вином кубок, то и дело вытирая мои пальцы смоченными в розовой воде салфетками. Я достигла подлинного величия.

В ту же ночь состоялся бал, где я танцевала до четырёх часов утра, преимущественно с графом, что было вполне естественно, ведь он олицетворял моего супруга.

В течение двух последующих дней в окрестностях Тура происходило состязание: французские рыцари бились с английскими, пытаясь взять реванш за Азенкур[5]. Я сидела в королевской ложе вместе с дядей Шарлем, французской королевой, маман и дорогим папа, который оправился наконец от болезни. В этих ожесточённых схватках многих смельчаков вышибли из седла, но граф Суффолкский одолел всех противников; я взирала на него почти как на полубога. Одновременно с турниром открылась и праздничная ярмарка.

Помимо поединков и ярмарки, дядя Шарль приготовил для нас немало других удивительных сюрпризов, которые поражали всех присутствующих, особенно дам, одна за другой разыгрывавших притворные обмороки. Гигантского роста силачи носили на плечах целые деревья, и дамы, укрывшись за веерами, обсуждали, насколько вероятно, что у верзил выше семи футов все члены соразмерны по величине. Состёрлись, единоборства на верблюдах, причём выглядели они довольно потешно. Хотя верблюды на коротких дистанциях не уступали в скорости лошадям, но плохо повиновались поводьям и усидеть на них стоило большого труда, поэтому доблестные рыцари нередко оказывались на земле и вынуждены были сражаться с пытавшимися их укусить животными, а не со своими противниками.

Никогда в жизни не была я так счастлива.

Тут самое время заметить, что полученное мною — и принятое — предложение было далеко не первым. На принцесс всегда большой спрос.

Первым постучался в мою дверь граф Сен-Поль; мне едва исполнилось четыре года, но он уже просил моей руки для сына. Положение оказалось довольно затруднительным, так как мой отец за два года до этого, когда мне было чуть больше годика, унаследовал от моей матери права на Лотарингское герцогство и отправился его завоёвывать, однако потерпел поражение и был захвачен в плен. Его освободили лишь после того, как он пообещал благосклонно рассмотреть предложение Сен-Поля. Поскольку отец не сдержал своего слова, его вновь захватили в плен.

Однако через два года после этого положение отца улучшилось. После смерти Джованны II, королевы Неаполитанской, он выдвинул законные притязания на её корону, а также на власть над Миноркой и Майоркой; столь же законное право он имел претендовать и на Иерусалимское королевство. Папа, разумеется, всё ещё томился в тюрьме, но маман смело отправилась на завоевание Неаполитанского королевства, отослав меня на это время в Анжу, к бабушке по отцу.

Поначалу казалось, что мамина, а следовательно, и папина цель близка к осуществлению, и я приобрела некоторую важность. Сам бургундский герцог Филипп просил моей руки для своего старшего сына, графа Шароле. Излишне упоминать, что я не была знакома с этим юношей, да и вряд ли он имел шансы понравиться пятилетней девочке. Я частенько размышляю, какую бы супружескую чету мы с ним составили, ведь с тех пор он стал прославленным воителем, прибавил к своему имени прозвище Смелый, но, даже выступая на стороне моих противников, никогда не забывал, что мы едва не стали мужем и женой. Недавно он окончил жизнь на пиках швейцарских крестьян, но такая участь гораздо предпочтительнее той, что впоследствии постигла моего супруга.

Однако мой отец счёл неприемлемыми условия, предъявленные герцогом Филиппом, и хотя брачный контракт предусматривал его немедленное освобождение, это предложение так и осталось непринятым.

В 1442 году герцог Филипп вновь затронул вопрос о моём браке, на этот раз он ходатайствовал за графа Невера. Но к тому времени лорренский Конфликт был уже улажен, и папа выпустили на свободу, однако все его надежды на мой брак рассыпались в прах, и я так и осталась невестой на выданье.

Невзирая на то, что я неоспоримо была принцессой, а мой отец королём, мы не имели своих владений, а наиболее для нас приемлемым потенциальным свекорам было недостаточно хорошенького личика невесты для своих сыновей, пусть в придачу к этому личику те получили бы ещё и стройное, готовое подчиниться их желаниям тело. Папа был известен под именем Рене Доброго; вот его титулы, в порядке их важности: король Иерусалимский, король Неаполитанский, герцог Анжуйский и герцог Барский, граф де Гиз, граф де Лоррен, граф Прованский и маркиз де Пон-а-Муссон. Именно Пон-а-Мусеон стал местом моего рождения, ибо этот город и Гиз были в то время единственными его владениями.

Что до всего остального, то Иерусалимское королевство досталось ему в наследство от какого-то отдалённого предка. После окончательной неудачи крестовых походов это королевство существовало лишь на некоторых древних картах. Папа никогда там не бывал да никогда и не сможет побывать, ибо единственной силой, способной вытеснить сарацин из Святой земли, были османцы, которые как раз в это время занимались завоеванием Балкан.

Притязания папа на Неаполитанское королевство были столь же законными и столь же неосуществимыми. Неаполитанские Анжу, как их звали, хотя и доводились нам близкими родственниками, отличались куда более решительными характерами. Поговаривали, будто Джованна I убила своего первого мужа, а затем поочерёдно имела ещё троих мужей. По красоте меня часто сравнивали с этой особой, считавшейся красивейшей женщиной своего времени. Я воспринимаю подобные заявления как комплименты; что касается совершенного ею убийства, то впоследствии я поняла: королевам, если они, конечно, хотят остаться королевами, довольно часто приходится прибегать к этому отчаянному способу действий.

Насколько мне известно, Джованну II, чья смерть породила не слишком обоснованные надежды у моего папа, никогда не обвиняли в убийстве, зато говорили, будто она переспала со всеми мужчинами в своём королевстве. Это, понятно, преувеличение, но, как свидетельствует мой собственный опыт, жизнь вынуждает королев быть не слишком щепетильными в этом отношении, однако ясно, что Джованна II была отъявленной потаскухой.

Сам собой напрашивается вывод, что неаполитанцы — довольно-таки дикий народ, и папа, естественно, не удалось обуздать их, такая же неудача постигла и маман. Хотя сам император подтверждал права папа на Лотарингию, он так и не смог завладеть герцогством. Оставались Анжу и Прованс. Герцогство Анжуйское (там, в Анжере и Сомюре, я провела большую часть своего детства) находилось слишком близко от английских владений во Франции и частое мародёрство со стороны проходящих по нему армий сильно подорвало его финансовое положение. Гиз и Пон-а-Муссон имели небольшую территорию. И только солнечный Прованс обеспечивал дорогого папа сколько-нибудь значительным доходом.

Но папа, увы, не был непреклонным, честолюбивым воителем, готовым любой ценой овладеть принадлежащими ему наследственными владениями. Будь это так, он навряд ли стяжал бы прозвище Доброго. Получил он другое прозвище — Последний из трубадуров; для него и впрямь было куда приятнее сочинить изящное рондо, чем взяться за копьё. Он тратил на поддержку искусства во всех его проявлениях гораздо больше денег, чем мог себе позволить, поэтому мы всегда находились на грани полного разорения, надеясь лишь на благосклонную помощь дяди Шарли. Его-то финансы всегда были в превосходном состоянии.

Поэтому мои шансы на замужество то поднимались, то падали в зависимости от того, насколько ему удавалось преуспеть в осуществлении своих прав на очередное наследственное владение. И шансы эти со временем внушали всё меньше и меньше оптимизма... вплоть до прибытия посланника английского короля.

Вот в этом-то и заключалась загадка: если принцесса Маргарита Анжуйская, дочь обедневшего короля, недостаточно хороша для графа Сен-Поля, наследника герцогства Бургундского, или графа Невера, каким образом она может стать избранной супругой величайшего повелителя во всём христианском мире.

Как я уже упоминала, по политическим соображениям этот брак был желателен как для моего отца, так — и это более важно — для дяди. Однако мне в голову не приходило, что и у англичан есть повод для заключения этого брака.

Тем не менее, как я вскоре узнала, дела у англичан обстояли не так уж блистательно. Преждевременная смерть Великого Гарри посеяла среди них раздор, который в течение тридцати лет искусно скрывал старший брат Генриха V Джон, герцог Бедфордский, который не уступал ни доблестью, ни полководческим талантом своему знаменитому единоутробному брату. Хотя сожжение Жанны д’Арк и бросило тень на его добрую славу, нет оснований сомневаться, что ой искренне считал её ведьмой.

Недолгое возвышение Жанны д’Арк и последующий подъём французского национализма создали серьёзные проблемы для англичан. Мой дорогой граф Суффолк оказался как раз тем человеком, который вынужден был снять осаду Орлеана, склонившись перед гордо реющими знамёнами Жанны д’Арк. И только доблестный Бедфорд смог отплатить за это поражение. Но с 1435 года, когда Бедфорд умер, могучая английская военная машина стала давать ощутимые сбои.

Молодому английскому королю было в то время четырнадцать лет, столько же, сколько и мне, когда меня выдали замуж. Немало его столь же молодых предков надевали доспехи и во главе своей армии отправлялись на войну. Но Генрих VI оказался не таков. Управление королевством было Доверено Большому совету, в котором главные роли играли соперничавшие между собой Хамфри, герцог Глостерский, Джон Бедфорд, брат Генриха V и, следовательно, дядя моего будущего супруга, а также кардинал Генри Бофор, его двоюродный дед. С обоими этими джентльменами я впоследствии весьма близко познакомилась. Достаточно сказать, что они представляли_; совершенно противоположные точки зрения. «Добрый» герцог Хамфри — убей меня Бог, если я понимаю, почему его так называли, — настаивал на продолжении войны с Францией, тогда как кардинал желал закончить её почётным для обеих сторон миром.

Для достижения своих целей обе партии употребляли самые разнообразные средства. Замысел, который вынашивал кардинал, был предельно прост: женить молодого короля на французской принцессе и тем самым положить конец войне, слишком дорого обходившейся обеим сторонам. Ещё в 1439 году для этого к дяде Шарли было тайно направлено посольство, но кардинал столкнулся с неожиданной трудностью: отсутствием подходящей принцессы. Хотя дядя Шарли был, как я подозреваю, полубезумен, а потому лишён здравого смысла, ему никак нельзя было отказать в хитрости. Конечно же, у него есть принцесса на выданье, причём по воспитанию и происхождению она настоящая француженка, как-никак его собственная племянница... и к тому же очень хороша собой.

И вот его замысел принёс желанные плоды. Так я, по крайней мере, предполагала.

Если я и питала глупую надежду, что меня тотчас же отведут в Англию, где я принесу свою девственность в дар могучему красивому королю и, как я мечтала, пылкому возлюбленному, то вскоре от неё не осталось и следа. Дядя Шарль вёл очередную свою войну. Да и был ли когда-нибудь перерыв между его войнами? В то время он сражался против герцогства Мец и сделал перерыв лишь на зимний период. Его приезд в Тур, где он улаживал мои дела, был не чем иным как прелюдией к возобновлению кампании. Он призвал участвовать в осаде Меца и моего папа, а поскольку дядя Шарли оплачивал все наши расходы, папа вынужден был подчиниться. Поэтому мой отъезд в Англию отложили до окончания кампании, то есть на несколько месяцев.

Эта отсрочка, очевидно, вполне устраивала Суффолка, который, ни с кем не советуясь, принял столь смелое решение и теперь должен был вернуться, в Англию и сообщить королю и его приближённым о помолвке. Кроме всего прочего, королевская женитьба отнюдь не ограничивается принесением клятвы в верности. Она всегда тесно связана с государственными делами, и, соглашаясь на мою помолвку с английским королём, дядя Шарль сделал графу определённые предложения, которые тот принял. В то время я не знала, каковы эти предложения, в противном случае не чувствовала бы уверенности в своём, будущем.

Суффолк, однако, не проявлял никаких колебаний или сомнений. Как доверенное лицо моего будущего супруга, перед отъездом он навестил меня, чтобы попрощаться.

— Я вернусь ещё до истечения года, — заверил он меня, — чтобы с подобающим столь торжественному случаю эскортом сопровождать вас в Англию.

— Мой супруг не приедет сам, милорд? — поинтересовалась я.

— Весьма сомневаюсь. Он может прибыть во Францию лишь во главе армии, а именно этого мы все стараемся избежать. Не тревожьтесь, ваша светлость, он будет ожидать вас в Англии со всем нетерпением молодого сердца.

Я схватила его за руку.

— Расскажите мне о нём. Высокого ли он роста?

— Высокого, ваша светлость.

— Столь же высокого, как и вы, милорд?

— Нет, не столь высокого, ваша светлость.

— Широк ли в плечах?

— Достаточно широк, ваша светлость.

— Так же широк, как и вы, милорд?

Нет, ваша светлость. Но ведь он вдвое моложе.

— Какие у него волосы — золотистые?

— Нет, скорее рыжие.

— Как и ваши, милорд?

— Да, ваша светлость.

— Носит ли он бороду?

— Сейчас нет, ваша светлость.

Я была разочарована, так как находила весьма привлекательной бороду Суффолка.

— Расскажите мне, отважен ли он, — попросила я графа. — Искусно ли владеет копьём и мечом?

— Как сказать... — Граф явно пребывал в смущении. — Во всём христианском мире ни у кого нет более прочных доспехов, чем у него.

Я была не в настроении обдумывать его ответы.

— Насколько он преуспел в искусстве верховой езды?

— Его светлость — превосходный наездник.

— Во многих ли турнирах принимает он участие?

Смущение графа стало ещё более очевидным.

— Его светлость — очень учёный человек, — сказал он.

— Часто ли он выезжает на охоту? Здесь, во Франции, если позволяет погода, мы охотимся каждый день.

— Его светлость — очень набожный человек.

Поразмыслив над этими словами, я задала жизненно важный для меня вопрос.

— Смогу ли я полюбить его, милорд, так же сильно, как?.. — Я прикусила язык и залилась румянцем, осознав, что чуть было не проговорилась.

Суффолк был не из тех людей, что упускают возможность обрести, преимущество, пусть самое незначительное.

— Так же сильно, как... кого, ваша светлость?

— Есть много мужчин, которых я могла бы полюбить, милорд, — сказала я, — если таковы предначертания судьбы.

Граф быстро оглянулся, чтобы удостовериться, одни ли мы, и поцеловал мои пальцы.

— Милая Мег, есть лишь одна женщина, которую я мог бы и хотел полюбить, даже вопреки предначертаниям судьбы.

Суффолк поднял голову и посмотрел на меня в упор. Он был втрое старше меня, женат, имел детей. Но так ли это важно, если тебе четырнадцать и ты влюблена? Девушки в четырнадцать лет влюбляются пылко и страстно, и пусть эта влюблённость частенько проходит за несколько недель или даже дней, но пока они влюблены, всем своим существом стремятся к предмету своего обожания. Хорошо, если предмет обожания отгорожен от них высокой стеной и они видят его лишь издали, что отнюдь не мешает им тяжело вздыхать, а порой и лишаться чувств.

Мне, однако, не повезло. Предмет моего обожания стоял Передо мной, мы были одни, он держал меня за руку и медленно, но властно привлекал всё ближе и ближе к себе.

— О Мег! — воскликнул он. — Мег, Мег, Мег! Я полюбил вас, как только увидел ваше лицо. Но когда я увидел вас купающейся, увидел ваше блистательное тело...

Существовал только один способ прекратить это безумство, а именно — закрыть ему рот. Что я и сделала... своим ртом.

Не уверена, но, видимо, пока мы говорили, граф тесно прижал меня к себе, знаю только, что несколько секунд наши языки искали друг друга, а его руки ощупывали моё, к счастью, прикрытое до самых лодыжек платьем тело, и я испытывала самые восхитительные ощущения.

Затем он вдруг отпустил меня, видимо осознав, что сделал, и его лицо стало пепельно-серым.

— Ваша светлость... Он упал на колени.

Прошло несколько секунд, прежде чем я смогла обрести дар речи. Я порывалась вновь броситься в его объятия, но благоразумие пришло мне на выручку. Суффолк продолжал стоять на коленях, с опущенной головой, без сомнения ожидая, что я немедленно призову стражу, заключу его в тюрьму и обреку на жестокую казнь. Я положила руку ему на плечо, и он резко поднял голову.

— Полагаю, нам лучше всего забыть эти последние пять минут, милорд, — сказала я.

— Да, — пробормотал он, жадно вглядываясь в моё лицо. — Да.

— И ни одна живая душа не должна знать о том, что произошло между нами.

— Да, ваша светлость. Клянусь блюсти молчание.

— Тогда поцелуйте мою руку, уходите и возвращайтесь лишь после того, как ваш король будет готов принять меня.

Он схватил мою руку.

— Мег!

— Уходите, — повторила я, — вы должны уйти, милорд.

Его пальцы на мгновение сжали мои, но он тут же отпустил мою руку и поклонился.

— Я буду считать каждую секунду до нашей новой встречи, ваша светлость.

Мне хотелось проводить его до дверей и махать рукой, пока он не скроется вдали, но это было слишком рискованно. У меня бешено колотилось сердце, щёки горели, и мне требовалось, по крайней мере, несколько минут, чтобы успокоиться и обрести свой обычный вид.

Но этих нескольких минут и не оказалось в моём распоряжении. Прежде чем я успела перевести дух, появилась маман.

— Что он сказал? — спросила она.

— Попрощался со мной.

Маман пронзила меня испытующим взглядом.

— И ничего больше?

— А что ещё он мог сказать, маман?

Маман по-прежнему не отводила от меня глаз; она всячески кривила рот, как обычно, когда пребывала в нерешительности. Но между нами никогда не было истинной близости. Пока она расходовала свои силы на то, чтобы отвоевать владения мужа, я находилась на попечении бабушки. Эта милая испанская гранд-дама воспитывала меня до самой своей смерти, а умерла она лишь за восемнадцать месяцев до тех событий, с которых я начала своё повествование. Невзирая на глубокую старость, бабушка до последних дней сохраняла бодрое расположение духа и неизменно обо мне заботилась.

Она много рассказывала мне о диком Арагоне, о его лесистых горах, обрывистом морском побережье и красивых обитателях. Рассказывала и о сражениях с маврами. Не то чтобы ей случилось быть их очевидцем, — к тому времени, когда бабушка родилась, Реконкиста[6] уже почти завершилась, и оставшиеся мавры, как и ныне, проживали в небольшом Гранадском королевстве в юго-восточной части Иберийского полуострова, — но говорила она так убедительно, как будто сама лично присутствовала при этих столкновениях, продолжавшихся несколько столетий.

Я любила бабушку и горько оплакивала её кончину. Но мне в то время исполнилось уже двенадцать лет, и я понимала, что раз родилась женщиной, то должна терпеливо сносить свою женскую долю. Возвратившаяся как раз в это время маман всячески пыталась меня утешить, но оказалось, что мы стали чужими друг другу. Мы пытались преодолеть эту отчуждённость, но в то время, как я отличалась серьёзностью, проявляла живейший интерес к делам этого мира, маман, с её фривольным характером, думала лишь о своём очередном увлечении. Зная мораль французского двора, я предпочитаю не задумываться над тем, насколько далеко заходили эти увлечения. Поэтому, повторяю, между нами так и не возникло истинной близости, я подозреваю даже, что маман побаивалась меня, внезапных вспышек моего гнева.

Вот и теперь, желая предостеречь меня от необузданных желаний, маман не находила подходящих слов.

— Граф, без сомнения, порядочный человек, достойно представляющий своего великого повелителя. Надеюсь, ты высоко ценишь выпавшее на твою долю счастье, Мег? — только и сказала она.

— Да, маман, ценю, — заверила я её.

Уединившись в своей комнате, я спокойно обдумала всё происшедшее. До сих пор меня никогда не целовали, по крайней мере так страстно. Даже дядя Шарли, который не упускал случая обласкать меня, не осмеливался притрагиваться своим языком к моему. Меня охватило такое чувство, будто я лишилась целомудрия. Впрочем, я и в самом деле потеряла бы его, не найди в себе силы вовремя оттолкнуть графа.

Разумеется, я была прекрасно осведомлена о том, что происходит между мужчиной и женщиной в постели; об этом позаботилась в своё время моя бабушка. Но, как, вероятно, и большинству молодых девушек, мне не терпелось испытать ещё неизведанные ощущения, хотя я и отдавала себе полный отчёт в том, что для сохранения своей репутации, которая в противном случае окажется безнадёжно загубленной, в первый раз необходимо совершать это запретное действо со своим мужем.

Столь же хорошо я знала и о том, что адюльтер с королевой может рассматриваться как государственная измена, со всеми вытекающими отсюда последствиями для его участников. В нашей французской королевской семье такое уже случалось. Всего за сто лет до моего рождения король Людовик X женился на венгерке по имени Клеменция, которую застали в объятиях одного из пажей. Несчастный юноша был разорван на части четырьмя лошадьми; забеременевшей же Клеменции позволили родить, после чего удушили её в темнице. Никто не решился оспаривать отцовство ребёнка — а это был сын, — и он прожил менее года, причём некоторое время официально считался королём Франции.

Равным образом я была осведомлена и о том, что помолвка влечёт за собой такую же ответственность, как и бракосочетание. В глазах всего мира я уже была королевой Англии, и ни один человек на свете не мог этого изменить, хотя, Бог — свидетель, многие и пытались это сделать.

Иначе говоря, мне было над чем подумать, но я влюбилась и не могла подавить в себе это чувство, как не могла прекратить дышать. Ещё до истечения года мой возлюбленный должен вернуться, чтобы отвезти меня к другому человеку. Удивительно ли, что всё во мне кипело, когда я размышляла над перипетиями своей судьбы.

С охватившим меня чувством следовало немедленно покончить, да только я не знала, как это осуществить. И вот тут-то мне на помощь пришла бабушкина мудрость. Спасибо доброй женщине за воспитание. В раннем детстве я до безумия обожала мёд; заметив это, бабушка целую неделю трижды в день пичкала меня излюбленным лакомством и излечила мою нездоровую страсть. С тех пор миновало несколько лет, прежде чем я вновь притронулась к мёду. В случае с Суффолком я, совершенно очевидно, не могла применить это лекарство. И дело даже не в том, что меня страшили ужасающие последствия — просто графа не было рядом. Зато он постоянно пребывал в моих мыслях, и я, следуя бабушкиной методе, принялась усиленно думать о нём. Всё это бесконечно длинное, нудное лето я денно и нощно изводила себя мыслями о нём. Выйдя из дома, я представляла, что он идёт рядом. Воображала, словно именно он прислуживает мне во время трапезы. А когда преклоняла колени в церкви, заставляла себя думать, да простит меня Пресвятая Богородица, будто и он стоит тут же, коленопреклонённый.

А уж по ночам в постели — это было труднее всего вынести. Бабушка объяснила мне, чего следует ожидать от мужчины, но она, естественно, не могла проиллюстрировать свои слова. А когда однажды я случайно наткнулась на пажа, справлявшего малую нужду, предмет, который вызывал мой интерес и который я с большим удовольствием ощупала бы, был поспешно упрятан в гульфик.

Однако природа наделила меня богатым воображением, и в конце концов я смогла поздравить себя с успехом своего замысла: к тому времени, когда воюющие армии разошлись по своим зимним квартирам, граф был изгнан из моего сердца.

Не следует думать, будто всё то лето я только тем и занималась, что думала о графе Суффолкском. Дел у меня было по горло.

Прежде всего следовало готовить приданое. Требовалось множество хуппеландов[7] и сюркотов[8], а также особенно модных при французском дворе платьев с глубоким декольте. Эти платья шились из бархата, парчи или шёлка, в зависимости от времени года, для которого они предназначались; причём преимущество отдавалось самым ярким цветам. И сколько ещё всего прочего! Тёплые платья, у которых ворот, манжеты и подол оторочены мехом. Сетчатые головные уборы и остроконечные колпаки-хеннины, очень неудобные для ношения, потому что их легко мог сорвать ветер, и, когда требовалось войти в дверь, они цеплялись за притолоку. Золотые сетчатые нижние рубашки, надеваемые под платья. И в довершение ко всему — большое количество драгоценностей, многие из которых я получила в виде подарков: золотые пояса, цепочки, ожерелья, броши, наперсные кресты, ковчежцы, конечно же, кольца всевозможных форм, размеров и самой разной ценности.

В связи с помолвкой мне преподнесли сотни подарков, но самым среди них любимым, возможно, потому, что этот подарок оказался совершенно неожиданным и необычным, был львёнок, посланный мне самим герцогом Бургундским. Уж не знаю, сделано ли это было с каким-нибудь хитроумным намёком, но так как мой характер был ещё никому, включая и меня самое, неизвестен, полагаю, что герцог просто не захотел походить на других. Я обожала игривого маленького проказника, которого нарекла Альбионом, одним из прежних названий страны, которая должна была стать моей второй родиной.

Заботы перемежались двумя моими любимыми развлечениями. Я либо охотилась, либо, свернувшись клубочком, читала какую-нибудь хорошую книгу, чаще всего новеллы Боккаччо. Сто раз перечитывала я эти замечательные рассказы, где меня восхищало буквально каждое слово.

Я также старалась быть в курсе всего происходящего в мире и вокруг меня; как раз в то время не случалось ничего особенного, но ведь никогда нельзя знать наперёд, какую пикантную сплетню услышишь при нашем маленьком дворе.

Четыре года назад, например, один из знатнейших людей Франции, Жиль де Рэ, был посажен на кол и сожжён как колдун. Говорили, будто он заманивал маленьких детишек обоих полов к себе в замок, тешил свою плоть, а затем зверски убивал несчастных. Если судить по тем слухам, что доходили до наших ушей, повергая нас в изумление и трепет, он тешил свою плоть даже с мёртвыми, не зная никакой меры в своём стремлении к наслаждениям.

Представьте же себе мои чувства, когда я узнала об этих несчастных существах, мальчиках и девочках, возможно, моих сверстниках, которые попадали в мрачный замок де Рэ, где их безжалостно насиловали, а затем умерщвляли самыми ужасными способами. Естественно, я не могла не задумываться над своей будущей судьбой, ведь мне предстояло уехать из моей дорогой Франций в страну с отвратительным климатом, населённую свирепыми людьми, единственным развлечением которых, по моим сведениям, была война.

Какая же участь постигнет меня? Теперь, возвращаясь к прошлому, я должна сказать, что у меня были все основания хорошенько задуматься. Но всякий раз я вспоминала о благородном Суффолке, и на душе у меня становилось легче.

Лето близилось к концу, и я с нетерпением ожидала начала осенних дождей. Но по независящим от меня обстоятельствам мои девичьи мечты и замыслы не осуществились. В тот год выдалась погожая осень, и военные действия продолжались куда дольше обычного. Но если я была только раздосадована, то герцог де Мец впал в отчаяние: кое-как продержавшись летом, он мечтал поскорее отвести армию на зимние квартиры, пополнить запасы провианта и обзавестись новой амуницией, да и вообще приготовиться к продолжению войны в следующем году.

Дядя Шарли (или, что более вероятно, его военные советники, ибо сам он ничего не смыслил в воинском искусстве), сознавая, что город плохо защищён, решил воспользоваться хорошей погодой для продолжения боевых действий, впредь до полной победы.

Всё это, казалось, не должно было иметь ко мне отношения, но когда в декабре граф Суффолкский пересёк Ла-Манш и доехал до границы английских владений во Франции, вместо того чтобы направиться на юг, в Сомюр, где я ожидала его, или позвать меня в Тур, он прибыл в Нанси, где размещались штаб-квартира и двор дяди Шарли. Я надеялась, что и меня пригласят в Нанси, но никакого приглашения не последовало. Не оставалось ничего иного как торчать в опостылевшем Сомюре. А ведь я не сомневалась, что свадьба уже решённое дело, вряд ли обе стороны стали бы упорно торговаться из-за моего приданого или каких-либо преимуществ, которые мой брак мог принести одной из сторон.

Меня раздосадовало известие, что вместе с графом приехало множество красивых рыцарей и ещё более прекрасных дам, в честь которых устраиваются великолепные балы, пиршества и турниры. Но ещё больше то, что на этот раз граф прибыл не один, а с женой. Я тотчас же почувствовала неприязнь к этой счастливой женщине.

Рождественский праздник прошёл в Сомюре очень скучно.

Наконец в феврале последовало долгожданное предложение. Переговоры закончились; маман и я должны были присоединиться к папа, находившемуся в Нанси.

К этому времени зима уже полностью вступила в свои права, и поездка оказалась достаточно трудной. Но меня подбадривало радостное предвкушение грядущего счастья. Плоды созрели, наступила пора их сбора.

И мои ожидания оправдались. К концу месяца мы прибыли в Нанси, где нас ожидало приятное известие о взятии Меца. По этому случаю были устроены весёлые празднества, которые послужили лишь прелюдией к другому куда более радостному празднику, свадебному.

Неделю спустя мой брак с Генрихом VI был торжественно скреплён епископом Луи де Эранкуром в кафедральном соборе в Нанси. На церемонии присутствовало множество знатных особ.

Вместе с другими братьями прибыл и мой старший брат Жан, которого титуловали герцогом Калабрийским. Хотя он никогда не был в южной Италии, но титул этот принадлежал ему по праву, как старшему сыну и наследнику Неаполитанского короля, точно так же, как наследника английского престола называют принцем Уэльским, и не важно, что в действительности папа никогда не восседал на неаполитанском троне.

Я всегда преклонялась перед Жаном, убеждённая, что не могу и рассчитывать на столь высокое, как у него, положение. Но всего за один год всё резко переменилось. Я стала самой важной представительницей нашей семьи и встретила великолепного мужчину, равного которому мне ещё не доводилось видеть.

Маркиз Суффолкский, удостоенный этого высокого титула в награду за удачно выполненное поручение, и я не имели времени, чтобы увидеться перед церемонией, лишь издали обменялись взглядами. В кафедральном соборе, однако, он взял меня за руку, действуя как доверенное лицо моего мужа, которого я так и не видела. Я думаю, мы оба дрожали, когда он надел на мой палец обручальное кольцо, а по окончании службы, склонив голову, запечатлел поцелуй на моей щеке. Но, вероятно, он так же, как и я, прилагал все усилия, чтобы изгнать меня из своего сердца, и поэтому мы держались отчуждённо.

Однако с началом недели развлечений — турниров, пиршеств и балов — мы уже не могли сторониться друг друга. Перед каждым поединком английская королева должна была привязывать шарф к копью своего «мужа» и вместе с ним открывать все балы. Поэтому мы сближались день ото дня. Я улыбалась маркизу, протягивающему мне копьё, в страхе сплетала пальцы, когда он, пришпорив коня, мчался на своего противника и, трепеща, льнула к нему в танцевальном зале.

Надобно напомнить, что события эти происходили в начале марта. Трудно представить себе более холодное и слякотное время года, а потому совершенно не подходящее для рыцарских турниров. Даже маркиз несколько раз падал, когда его конь скользил на влажной почве ристалища, и всё же Суффолк неизменно оказывался победителем.

Не радовал теплом и уютом и замок, хотя во всех каминах и пылал огонь, по залам по-хозяйски разгуливали сквозняки, поэтому те, кто располагались рядом с камином, буквально поджаривались, тогда как сидящие поодаль дрожали от холода. Мне даже пришлось отказаться от купаний. Но я испытывала поистине небесное блаженство от общества маркиза. Эта неделя оказалась одной из самых памятных в моей жизни, ничто не омрачало счастья. Поверенный английского короля даже не пытался пробраться ко мне тайком, а я довольствовалась ожиданием. Скоро я поеду в Англию, к своему мужу, моя французская семья останется позади, а маркиз Суффолкский будет совсем рядом.