Повелительница львов

Глава 2

Как я уже упоминала, Суффолка в этой поездке сопровождала его жена. Насколько я поняла, ввиду моих юных лет именно к ней должны были перейти от маман все заботы обо мне; до того времени, пока я не соединюсь с мужем, она станет опекать меня.

Едва узнав о существовании этой женщины, я почувствовала к ней жгучую неприязнь, порождённую завистью: ей принадлежит то, чего я так страстно желаю. Когда же меня уведомили о том, что в течение месяца она будет обладать полной властью надо мной, эта неприязнь переросла в безграничную ненависть.

Разумеется, мы были представлены друг другу сразу же по моём приезде в Нанси, но пока не пришло время отправляться в Англию, она держалась в тени и появилась в моих покоях лишь для того, чтобы проследить за упаковкой вещей. И всё-таки её присутствие ещё больше усложнило моё достаточно противоречивое чувство к Суффолку.

Элис де ла Пол, высокая красивая женщина спокойного нрава, с неизменной приветливой улыбкой на губах, отнюдь не была простой домохозяйкой, которая обрела высокое положение благодаря удачному браку. Напротив, в девичестве она носила фамилию Чосер, и её дед считался известным придворным поэтом короля Эдуарда III. Поэт был таможенным досмотрщиком, не слишком-то высокое положение, но его сын Томас, отец Элис, приобрёл хорошую репутацию. Начав церемониймейстером при дворе Ричарда II, он снискал благосклонность Генриха IV и его сына, ему были пожалованы несколько поместий и ответственные посты, благодаря чему он разбогател. Ещё более важно то, что по материнской линии он был родственником Бофоров, которые, в свою очередь, состояли в побочном родстве с Джоном Гонтским[9]. Таким образом Элис оказалась дальней родственницей короля.

Как только мы с Элис познакомились поближе, моя неприязнь мгновенно улетучилась, мы подружились и продолжали дружить в самые трудные периоды, пока наконец, как и многие другие, она не устала бороться и примирилась с этим чудовищем — Эдуардом Йоркским. Но шёл 1445 год и до этого оставалось ещё много лет.

Наша дружба тем более примечательна, что, едва став королевой, ещё даже не начав путешествия в Англию, я уже столкнулась с первыми трудностями. Накануне того дня, когда мы собирались тронуться в путь, в мои покои явилась разъярённая мама и швырнула на стол свиток пергамента.

— Этот Суффолк, — объявила она, — имеет наглость требовать, чтобы твою свиту урезали на две трети, подумать только — на две трети!

Вся предыдущая неделя прошла в развлечениях, и я почти не задумывалась над тем, какова окажется моя свита. Конечно, я знала, что ещё летом мама готовила список, подбирала подходящих людей. Но, заглянув в пергамент, я, честно сказать, была поражена непомерной величиной составленного ею списка.

Для удовлетворения всех моих нужд согласно списку требовалось шесть фрейлин, четверо пажей, восемнадцать служанок, двенадцать швей, шесть прачек, четверо поваров, двое кондитеров, шестеро пекарей, шесть судомоек, четверо сокольничих и шестеро псарей.

И всё это помимо моего мажордома Луи д’Эристаля, исповедника отца Жозефа и ещё четверых священников и двоих слуг, присматривавших за королевским львом — моим любимцем Альбионом.

— Но, маман, — заметила я, — англичане вполне могут сами нанять судомоек и прачек. Даже псарей.

— Что за чепуха! — возмутилась маман. — Я этого не потерплю.

И всё же ей пришлось пойти на попятный. Суффолк был неумолим, и я выехала из Нанси с куда меньшим числом сопровождающих, чем требовала маман.

Однако малочисленность моей свиты стала заметна не сразу, потому что меня решили сопровождать папа и мой брат Жан. Дядя Шарли, естественно, не собирался приближаться к пограничной территории, где его могли бы захватить в плен англичане, и уж, тогда, можно не сомневаться, ему пришлось бы провести в тюрьме остаток своих дней. Но дядя в сопровождении своих придворных выехал вместе со мной за ворота Нанси, где он простился со мной, крепко сжав меня в своих объятиях и шепнув на ухо:

— О Мег, Мег! Согласись, что я всегда очень тепло относился к тебе. — По щекам его струились слёзы.

— Всегда, мой дражайший дядюшка, — подтвердила я.

— Тогда вспоминай обо мне, как о человеке, который нежно любил тебя и желал только добра.

Разумеется, проливая крокодиловы слёзы, он думал не столько о наших личных отношениях, сколько о тех преимуществах, которые сулит дружба между английской королевой и французским королём.

— Конечно, я буду вспоминать о вас, дядя, — пообещала я, мысленно оговариваясь, однако, что мой долг перед новой родиной должен стоять превыше долга перед любой другой страной.

Мы распрощались, предполагая, что никогда больше не увидимся. Это предчувствие сбылось. Если бы мне никогда больше не пришлось увидеться и с моим кузеном, дофином Луи, то моя жизнь, возможно, сложилась бы куда счастливее. После моего расставания с дядей Шарли меня продолжали провожать многие рыцари и фрейлины французского двора, ведь официально я находилась на попечении брата короля герцога Орлеанского. От Нанси до Шалона я ехала по раскисшей зимней дороге в самом блистательном окружении. Однако среди провожающих не было маман, она вернулась в Анжер вместе с Иолантой. Я уверена, что и в их души закралось предчувствие, что мы никогда больше не увидимся.

Папа проводил меня до самого Бар-ле-Дюка, где мы и обнялись с ним на прощание, заливаясь слезами, все остальные проследовали со мною: до Шалона, где предполагалось окончательно доработать брачный договор и передать меня в руки встречающих.

С принцессами часто обращаются как с имеющим определённую цену товаром; увы, они и в самом деле остаются товаром, даже когда становятся королевами.

Мы довольно весело добрались до Шалона, и только после подписания договора мои сопровождающие позволили себе проявить неподдельную печаль по поводу предстоящего расставания. Перед тем как я удалилась в спальню, множество мужчин и женщин простились со мною, зачастую со слезами на глазах. Среди них и Пьер де Брезэ, главный министр моего дяди и самый могущественный человек во всей стране: ему подчинялась не только, армия, но и весь двор. Устроив так, чтобы мадемуазель Сорель очутилась в постели короля, он ещё больше укрепил свои позиции.

Де Брезэ был красив, хорошо сложен и не стар, лет тридцати пяти, но прежде в моём присутствии всегда разыгрывал роль важного государственного деятеля. Однако теперь, прощаясь со мной, он преклонил одно колено и поцеловал мою руку, задержав её чуточку дольше, чем позволяли приличия.

— Дорогая королева, — сказал он, — с вашим отъездом французская земля никогда уже не будет прежней.

— Что вы, ваша милость, — ответила я. — Вскоре вы совсем позабудете обо мне.

— Я? Никогда, ваша светлость. Я, Пьер де Брезэ, клянусь всю жизнь бережно хранить ваш образ в своей памяти. Подарите мне что-нибудь на прощание.

Я хотела было придать своему лицу суровое выражение, но мне не удалось; слишком велико оказалось моё удивление. Конечно, я понимала, что он находится в таком же подчинении у дяди Шарля, как и милорд Суффолк — у Генриха VI, и его признание, по всей вероятности, продиктовано не столько искренними чувствами, сколько политическими соображениями... Но он был красивым мужчиной, хотя и полной противоположностью маркиза — невысокий, темноволосый, смуглолицый да и помоложе, к тому же я знала, что он богат и обладает большой, пусть и временной, властью.

Да и какая женщина может остаться недовольной признанием в любви, пусть его искренность и сомнительна, тем более, если она знает, что это признание сделано без малейшей надежды на взаимность. Поэтому я подарила Пьеру де Брезэ свой шёлковый шарф, который он на мгновение прижал к щеке, а затем спрятал. О, если бы я могла предвидеть грядущее.

Из Шалона мы отправились в Париж, и я впервые увидела замечательнейший из всех городов, хотя, честно признаться, я была несколько разочарована. К сожалению, всё ещё стояли холода, и хотя снег стаял, зарядили долгие, нагоняющие тоску дожди.

— Сами небеса оплакивают отъезд вашей светлости, — заметил мсье д’Эристаль.

Но меня уже не трогали подобные льстивые слова: моя отроческая романтичность быстро уступала место трезвому пониманию реальной жизни. Поэтому-то, при всей своей знаменитости, Париж казался мне прежде всего убогим скопищем лачуг к северу от реки, а не слишком многочисленные дворцы на острове так тесно лепились друг к другу, что я прямо-таки задыхалась в их Окружении.

— С точки зрения обороны города место выбрано замечательно, сказал Суффолк, глядя глазами солдата на быстро бегущие воды Сены, которая разделялась здесь на рукава. И в самом деле, как свидетельствует история, первые парижане собрались на острове де ля Ситэ, чтобы спастись от нашествия полчища грабителей, нагрянувших из-за Рейна.

Моё критическое настроение, однако, не распространялось на собор Парижской Богоматери, поистине самое великолепное сооружение, которое я когда-либо видела или увижу. 16 марта 1445 года меня приняли в этом священном месте со всеми подобающими королеве почестями: громко трубили рожки и в унисон им звучали приветственные крики парижан, низко кланялись знатные особы и священники, а вдалеке, за пределами крепостных стен, даже палили пушки. В небо были подняты сотни и сотни голубей. В самом же соборе в мою честь состоялось торжественное богослужение, все молились за моё благополучие и здравие.

К концу этого дня я изнемогала от усталости.

До сих пор меня постоянно окружали люди, и у меня не было ни малейшей возможности поговорить с маркизом наедине. Впрочем, я не уверена, что слишком хотела этого. К тому же рядом со мной неотлучно находилась его жена, чьё общество доставляло мне искреннее удовольствие. Однако я должна была выказать Суффолку своё недовольство по поводу сокращения списка сопровождающих; это представлялось мне тем более необходимым, что отныне он являлся моим подданным.

Поэтому, невзирая на сильное физическое влечение к этому человеку, я удостаивала его лишь презрительной улыбки. И всякий раз, когда мы появлялись перед народом, а он как доверенное лицо моего мужа стоял рядом, держа меня за руку, я не допускала ни малейшего проявления своих чувств.

В тот вечер в Париже после долгого изнурительного дня я уже собиралась лечь спать, когда ко мне вошла моя старшая фрейлина мадам Байи и сказала, что граф Суффолкский просит о конфиденциальном разговоре.

— Прикажете отказать ему, ваша светлость? — спросила мадам Байи.

Я задумалась. Элис уже ушла, я ещё не начинала раздеваться, к тому же я сильно досадовала, что после своего возвращения во Францию Суффолк не проявлял особого желания побыть со мной наедине.

— Нет, — сказала я, — пригласите его войти. А сами, мадам, выйдите, чтобы не слышать нашего разговора, но всё же оставайтесь достаточно близко на тот случай, если мне потребуется позвать вас.

Она повиновалась, и через несколько секунд граф уже стоял передо мной, раскланиваясь и исподтишка беспокойно поглядывая на Альбиона, который по привычке лежал возле моего кресла, негромко утробно рыча, как и обычно при появлении незнакомых людей.

— Я уже подумала, милорд, что существую для вас лишь как королева, — заметила я. — Присаживайтесь, пожалуйста. Вот сюда. — Ия показала на стоявшее в нескольких футах от меня кресло, опасаясь, как бы он не опустился на колени у моих ног.

Суффолк сел, не отрывая от меня взгляда.

— Вы знаете, что я вас люблю, — сказал он.

Я почувствовала, что щёки у меня пылают, но постаралась ответить как можно спокойнее:

— Надеюсь, милорд, что меня будут любить все мои подданные.

Он проигнорировал мою попытку свести наш разговор к банальностям.

— Я не мог подойти к вам раньше, потому что вы всё время были окружены членами своей семьи и этими французскими мужланами.

Я подняла брови. Не слишком-то уважительно сказано — «французские мужланы».

— Вы забыли упомянуть о своей жене, милорд.

— Вы недовольны её присутствием?

— Нет, что вы, я нахожу её очаровательной.

Несколько секунд: он обдумывал мои слова, затем сменил тему:

— Но нам уже недолго осталось быть среди французов. Завтра, ваша светлость, мы ступим на английскую землю.

— Я считаю каждую минуту, милорд.

— И там вы окажетесь на попечении губернатора Нормандии, герцога Йоркского.

— Значит, я не увижу своего мужа.

— Нет, ваша светлость. Король Генрих не может оставить Англию. Герцог же — двоюродный брат короля.

— Я знаю, милорд.

— К тому же он люто ненавидит меня, — добавил Суффолк.

— В самом деле, милорд?

— Поэтому... — Недоговорив, он соскользнул с кресла и опустился передо мной на одно колено, пожирая меня взглядом. — Мег, милая Мег. Надеюсь, что всё, мною сделанное, соответствует вашим желаниям.

— Вы же знаете, что это именно так, милорд.

— Прошу вас, никогда не забывайте об этом, какому бы давлению вы ни подвергались.

— Давлению, милорд?

— Вы не знаете, что происходит сейчас в Англии, куда вы направляетесь. — И он рассказал мне о раздирающем страну надвое соперничестве между Глостером и Бофором, сообщив, что сам он принадлежит к ратующей за мир партии Бофора.

— Но ведь, устроив мой брак с королём, разве вы не одержали решительной победы, милорд? — спросила я. — Несомненно, уже вся Англия знает об этом. Вы говорите: давление? Ни один человек не посмеет пренебрегать моей волей.

— Да, конечно, — согласился он, — но есть способы навредить даже королеве — через её слуг.

Я нахмурилась:

— Говорите яснее, милорд.

— Не все в Англии, позвольте мне быть откровенным, считают вас подходящей партией для нашего короля.

— Они полагают, что я уродина?

— Все знают, что вы прекраснейшая из женщин, ваша светлость.

Я улыбнулась. Подобные комплименты я могла бы слушать часами.

— Может быть, кто-то сомневается, что в моих жилах течёт истинно королевская кровь?

— Вы, несомненно, принадлежите к роду, более древнему, чем род нашего короля.

— Что же им тогда не нравится? Просто, что я француженка? Но ведь в течение двухсот лет почти все английские короли женились на француженках. — Я рассмеялась. — А до того Плантагенеты и сами были французами.

Он глубоко вздохнул.

— Люди говорят, что вы, ваша светлость, приезжаете в нашу страну без подобающего приданого.

Я опять нахмурилась:

— Но ведь это хорошо известно, милорд. Постыдно выдвигать против меня такое обвинение.

— Да, верно, ваша светлость. Мы уже давным-давно договорились, что никакого приданого не требуется.

— Тогда в чём же дело?

Он поднялся, и я уже хотела было позвать Байи, но тема разговора весьма заинтересовала меня. К тому же Альбион опять заворчал, и он не приблизился ко мне, а несколько раз прошёлся по спальне. Было ясно, что Суффолк многое не договаривает.

— Ваша светлость, я прибыл во Францию как полномочный посланник английского короля. Мне было поручено подобрать достойную невесту для моего повелителя и договориться об окончании войны. Я предполагал, что мне удастся выполнить оба поручения без особых трудностей.

Я сидела, подперев подбородок ладонью: это было моё первое соприкосновение с дипломатией.

— К сожалению, мне не повезло, — продолжал он, — я увидел вас, да ещё и раздетой...

— Милорд, — перебила я, — не будем говорить на эту тему. Да и как вы можете говорить «не повезло!».

— Вам придётся выслушать меня, в последний раз, ваша светлость. Когда я увидел вас, ещё до купания в реке, то сразу же понял: вы единственная женщина, достойная быть королевой Англии. Вы знаете, что я влюбился в вас с первого взгляда. Выслушайте меня, умоляю вас, — поспешил он добавить, видя, что я намерена прервать его. — Я полагал, что о моих чувствах знаете только вы, и никто другой. Но, как оказалось, я ошибся.

— Милорд! — испуганно вымолвила я.

— Не бойтесь. Вам, по крайней мере, ничто не угрожает. Так вот, я также полагал, что ваш дядя — человек бесхитростный, можно сказать, простак...

Он остановился, видимо ожидая, что с моей стороны последуют какие-либо возражения, но я тоже была убеждена, что дядя Шарль — простодушный человек.

— К сожалению, — продолжал Суффолк, — это далеко не так. Он чрезвычайно проницателен, если не сказать, чрезвычайно хитёр, и, сразу же заметив мою симпатию к вам, решил воспользоваться ею в своих интересах. Он предложил мне съездить в Англию, чтобы заручиться одобрением уже заключённой помолвки, однако свои истинные намерения открыл лишь после того, как приехал в Нанси. Он заявил, что согласится на заключение брака, только если будут приняты его условия. Вместо мирного договора между Англией и Францией он предложил подписать соглашение о перемирии на два года. Лишь по истечении этого срока оно будет! заменено мирным договором, согласно которому Англия должна будет передать Франции провинцию Мэн, а также те части Анжу, что захвачены вашими войсками, с той, как я понимаю, целью, чтобы ваш отец получил достойную его королевского сана территорию...

— И что же тут предосудительного? — перебила я. — Ведь Мэн — частично, а Анжу — полностью входят в наследственные владения моего отца. Оккупация англичанами всей этой территории незаконна.

Суффолк опустил голову.

— Увы, ваша светлость, английский народ не желает поступиться ни одним ярдом отобранной у Франции земли. Многие, без сомнения, скажут, что король Карл только делает вид, будто старается ради вашего отца, на самом же деле он приберёт всё к своим рукам. — Суффолк поднял голову. — Король Карл был непреклонен, и, чтобы не потерять вас, мне не оставалось ничего иного, как принять его условия.

Он всячески пытался улестить меня. Тем временем я старалась осмыслить чудовищное значение им сказанного.

— Милорд, вы хотите сказать, что англичане обвинят вас в том, что вы пожертвовали английской территорией? Что я не только ничего не принесла, Англии, но и обошлась слишком дорого? Кто в Англии знает об этом?

— Пока ещё никто, ваша светлость.

— И что же ожидает вас, когда тайное станет явным?

— Я постарался заранее обезопасить себя, ваша светлость. Прежде чем взяться за это поручение, я получил от парламента карт-бланш на ведение переговоров о заключении брака.

— Но вы не предупредили парламент о своих намерениях?

— Поскольку я не знал, что у вашего дяди на уме, я даже не предполагал, на сколь значительные территориальные уступки мне придётся пойти.

— И вы опасаетесь, что заключённое вами соглашение может оказаться опротестованным?

Суффолк упал передо мной на колени; видя, в каком он отчаянии, я не нашла сил оттолкнуть его. Альбион вновь поднялся и потянулся. Выглядел зверь весьма грозно, но я погладила его по голове, и он удалился в угол, продолжая следить за графом.

— Они не вправе порицать меня за то, что я отдаю Мэн и Анжу, но никогда мне этого не простят. Они будут выжидать, пока я совершу какую-нибудь ошибку, и уж тогда постараются разделаться со мной. Без вашей поддержки, ваша светлость, я человек обречённый.

— Без моей поддержки, милорд?

Девушка, до пятнадцатого дня рождения которой оставалось несколько дней, безусловно, заслуживает прощения за то, что колебалась, прежде чем принять на себя такую ответственность.

— Вы повелительница Англии. Никто не посмеет сказать «нет» вашим решительным настояниям.

— Исключая моего мужа, милорд. Может быть, вам следует обратиться к нему?

— Король Генрих — достойный человек, ваша светлость. Более чем достойный. Но... я сомневаюсь, чтобы он смог поддержать меня столь же умело, как вы.

Я не вполне поняла, что он имеет в виду, приняв сказанное им за очередной комплимент.

Не дождавшись ответа, Суффолк схватил мои пальцы.

— Моя судьба в этих руках, ваша светлость. Я умоляю вас помнить об этом, как и о том, что всеми моими поступками руководила любовь к вам.

— Милый Суффолк, — произнесла я и в следующий же миг уже стояла напротив него на коленях, оказавшись в его объятиях; наши губы слились в поцелуе, а его руки блуждали по моей спине и плечам и даже ненадолго скользнули ниже талии. Подобная нескромность смутила меня. Пожалуй, есть что-то отталкивающее в пылком увлечении средних лет женатого мужчины девушкой на тридцать лет моложе его. Теперь, когда я и сама достигла зрелого возраста, этот эпизод, признаться, представляется мне и впрямь отвратительным.

Но в то время я была ещё совсем девочкой и поступала бездумно и неосмотрительно. Только Господь знает, что могло бы произойти, ибо ни один парламент на земле не способен оправдать такое преступление, как лишение королевы девственности, если бы на помощь мне не пришёл Альбион, который поднялся на задних лапах и испустил грозный рёв, — даром что был всего лишь львёнком. В мою спальню тотчас вбежали Байи и ещё несколько женщин.

Но к этому времени я уже высвободилась из объятий Суффолка и, сохраняя полное самообладание, сидела в кресле. Само собой разумеется, и граф стоял передо мной.

— Почему вы врываетесь в спальню? — надменно спросила я. — Вас не звали.

— Но, ваша светлость, лев... — попробовала было возразить Байи.

— Должно быть, проголодался. Отведите его поесть.

Подозрительно поглядывая на графа, фрейлины стали покидать мою опочивальню.

— А вы, Байи, останьтесь, — приказала я. — Мне пора готовиться ко сну... Я хорошо поняла всё вами сказанное, граф, — добавила я, обращаясь к Суффолку. — Вы можете быть уверены, что я навсегда запомню ваши слова. А теперь — спокойной ночи.

Поколебавшись, он взглянул на Байи, затем на меня, затем поклонился и вышел. Не сомневаюсь, что в ту ночь он долго ворочался в постели. Так же, как и я.

Естественно, у меня не возникало никаких опасений за своё будущее. Из страха перед эшафотом граф не посмеет сказать ни слова о том, что произошло между нами. К тому же он любит меня и, думаю, сохранит любовь до самой смерти.

Во всяком случае, в тот вечер у меня были куда более серьёзные поводы для размышлений. Следующий день обещал стать самым важным в моей жизни. Герцог Орлеанский и герцог Калабрийский проводили меня до пограничного Пуасси, где тепло со мною распрощались.

— Ты на пути к величию, сестра, — сказал Жан. — Да пошлёт тебе судьба благополучие и процветание!

— И тебе тоже, дорогой брат, — ответила я.

Увы, оба эти пожелания не сбылись.

Я въехала в город в сопровождении свиты, подчиняющейся графу Суффолкскому, но меня уже ожидал большой отряд вооружённых воинов, рыцарей, а также лучников, которые в последующие годы нанесли значительный урон французскому рыцарству.

Девушки осыпали цветами дорогу перед моей лошадью и очень мило пугались Альбиона, которого вели передо мной на прочном поводке. Громко трубили фанфары, священник непрестанно благословлял меня, не смолкал воспевавший меня хор, а в некотором отдалении от толпы, один, если не считать очень маленького мальчика, восседал герцог Йоркский.

Зрелище, надо признаться, было впечатляющее. Герцог Йоркский выглядел внушительно, мужественной наружностью не уступая графу Суффолкскому, но производимое им впечатление усиливала незримая аура его королевского происхождения; к тому же, на французский манер, он был чисто выбрит. Надеюсь, никто не подумает, будто я настолько легкомысленна, что немедленно прониклась к нему теми же чувствами, что и к Суффолку, тем более что, приблизившись и посмотрев ему в глаза — он там временем приветствовал меня широким взмахом руки с зажатой в ней шляпой, — я сразу же поняла: герцог никогда не станет моим другом. И главная причина заключалась в том, что, как считали многие, герцог Йоркский имел гораздо более весомые основания претендовать на английский трон, чем мой дорогой супруг.

Полагаю, что эта мысль нуждается в пояснении. Великий король Эдуард III, замерший за семьдесят лет до того времени, когда начинается моё повествование, имел нескольких сыновей. Двое умерли в детстве. Среди тех, кто остался в живых, самым знаменитым был старший, Эдуард по прозвищу Чёрный Принц, который произвёл во Франции даже большие опустошения, чем его отец. Однако он умер, так и не успев занять престол, и правление английским государством оказалось в руках его безрассудного молодого сына Ричарда II (его второй женой была сестра дяди Шарля Изабелла, и, следовательно, он приходился мне дядей).

Царствование Ричарда II породило такое возмущение, что его без труда низложил собственный кузен Генрих Ланкастерский, который вступил на престол под именем Генриха IV. Этот Генрих, дядя моего дорогого супруга, был отпрыском третьего оставшегося в живых сына Эдуарда Великого, Джона Гонтского, герцога Ланкастерского. Без всякого сомнения, он узурпировал трон у своего кузена Ричарда, но Ричард был бездетен и выказал полную неспособность управлять государством. С тех пор как его свергли, а я могу засвидетельствовать, что свергнутым властителям почти не на что надеяться, ни один голос в королевстве не возразил против захвата королевской власти Ланкастерским Домом. Помалкивали даже другие его кузены и кузины, в том числе и принцесса Филиппа, дочь второго оставшегося в живых сына Эдуарда III Лайонела, герцога Кларенского, а ведь англичане не признают салического закона[10], запрещающего женщинам наследовать трон, поэтому она обладала первоочередными правами на трон.

Однако не подлежит сомнению, что, заговори Филиппа о своих правах, никто бы не внял её голосу. Она была женщиной, и хотя её права формально существовали, англичане предпочитали, чтобы в смутные времена ими правили мужчины.

В течение двух поколений никто даже не вспоминал о её правах на престол: все эти годы Англия процветала. А когда Генрих IV умер от какой-то заразной болезни, подхваченной им ещё в юности во время крестовых походов, то его сын Генрих V принёс Англии ещё большее процветание. Но двадцать три года назад Генрих Великий умер, и, как я уже рассказывала, после его кончины и недавней кончины его брата Бедфорда, дела в стране пошли не так благополучно, как прежде, а её победы в войне с Францией сменились поражениями. Англичане стали шёпотом поговаривать, будто узурпаторство приносит дурные плоды, забывая — это ведь так свойственно людям, — что почерпнули, много хорошего из этого замутнённого колодца.

Внучка Филиппы, Анна Мортимер, вышла замуж за своего дальнего родственника Ричарда, графа Дембриджского, младшего сына Эдмунда, герцога Йоркского, доводившегося пятым сыном Эдуарду III. Этот Ричард не причинял никаких хлопот предкам моего дорогого супруга, но его сын, которого также звали Ричардом, стал герцогом Йоркским. Как сын Анны Мортимер он был прямым потомком Лайонела Кларенского, старшего брата Джона Гонтского. Вот этот-то человек и приветствовал меня на английской территории с холодным презрением, хотя и воздавал почести, подобающие королеве.

Вместе с ним был трёхлетний мальчик, хорошо сложенный крепыш, облачённый в латы и даже с небольшим мечом на боку.

— Мой старший сын, ваша светлость, — сказал герцог. — Эдуард, граф Марчский.

Если бы я могла тогда предвидеть будущее, я бы постаралась внушить Альбиону, что этот трёхлеток — лучший для него завтрак. Но не будучи провидицей я потрепала это ужасное чудовище по голове и сказала:

— Какой красивый мальчик!

— Он унаследовал красоту от матери, — галантно заметил герцог.

Странное сложилось положение. Обладай герцог даром предвидения, он, несомненно, постарался бы устроить в течение последующих нескольких недель, когда я всецело находилась в его власти, какое-нибудь дорожное происшествие со смертельным исходом, и король остался бы вдовцом, так и не став моим мужем. Нам предстояло сделаться самыми ожесточёнными и мстительными врагами, какие только ступали по этой земле, пока же мы ужинали вместе, пили вино и разговаривали, словно самые близкие друзья.

Я думаю, это не вина герцога, что при первой встрече он не придал большого значения новой королеве. Я провела две утомительные недели в Нанси, но ещё до этого убедилась, что путешествовать зимой по Франции — дело отнюдь не лёгкое. На протяжении всего этого времени я ложилась спать слишком поздно, чрезвычайно много танцевала и поглощала непозволительно большое количество еды и вина. К тому же благодаря Суффолку я постоянно пребывала в эмоциональном напряжении. Вследствие всего этого розы моих щёк поблекли, глаза перестали искриться, и от моей сияющей красоты остался лишь слабый намёк.

Вечером этого дня, к вящему беспокойству мадам Байи и Элис, у меня появились признаки простуды. Встревожились и те английские дамы, которые заранее приехали во Францию, чтобы сопровождать меня в дороге, и теперь постоянно толпились вокруг меня.

— Эта мерзкая французская погода плохо сказалась на здоровье вашей светлости, — заметила графиня Солсбери.

Это её предположение изрядно меня раздосадовало. Претила мне и властность этой женщины. Позднее я узнала, что она свойственница герцога Йоркского. Герцог ещё более упрочил свои позиции, женившись на важной особе Сисели Невилль, сестре графа Солсбери, мужа графини. Этот человек был одним из богатейших землевладельцев во всём королевстве; не уступал ему в богатстве и его брат, граф Уэстморлендский. Что до злосчастного сына графа Солсбери, которого кое-кто называл Делателем Королей; но который стал могильщиком всех моих надежд, то о нём я расскажу позднее.

Достаточно сказать, что миледи Солсбери с её властным характером не могла допустить, чтобы какая-то несчастная простуда нарушила тщательно разработанные планы моего приёма. Поэтому, невзирая на возражения графини Суффолк, которая, увы, не обладала достаточной силой характера, чтобы противостоять высокомерной графине Солсбери, принадлежавшей к гораздо более богатой семье, на другой день мы выехали в Мант, откуда, разместившись на нескольких барках, поплыли вниз по течению в Руан. В моей барке находились не только обе графини, но и граф и герцог со своим сыном; зато с Альбионом меня разлучили.

— Я не стану путешествовать в одной барке с этим чудовищем, — решительно заявила графиня Солсбери.

Разумеется, как королева, я могла бы настоять на своём, но чувствовала себя слишком плохо для того, чтобы это сделать. Ко всему ещё я страшно мёрзла. Когда 22 марта, накануне дня моего рождения, мы достигли Руана, я лежала в постели, страдая от сильного озноба и насморка.

К этому времени даже мои надменные попечительницы заволновались. Они долго совещались шёпотом, а когда мы подплыли к причалу, переполненному встречающими, приказали, чтобы к нам приблизилась вторая барка, и продолжили своё совещание. Затем ко мне подошла графиня Солсбери и села возле кровати.

— Ваша светлость нездоровы, — заметила она.

Я восприняла это замечание как проявление английского остроумия.

— Мы обсудили симптомы вашей болезни и послали на берег за врачом, ваша светлость. До его прибытия мы решили отложить высадку.

— А как же моё торжественное вступление в Руан? — пробормотала я.

— К величайшему сожалению, его придётся отсрочить. Однако для подготовки вашего вступления в Руан уже произведены значительные расходы, люди приехали за много миль, чтобы приветствовать свою королеву. Они будут весьма и весьма огорчены, если праздничные торжества не состоятся. Поэтому герцог посоветовал мне... заменить вас. — При всей своей наглости она явно нервничала, ожидая моего ответа, и действительно при этих словах я едва не вскочила с постели. — Всего на один день, ваша светлость, поспешила добавить она.

Застонав, я упала обратно на подушки.

— Но ведь у меня всего-навсего простуда, миледи, — сказала я. — Завтра мне уже будет лучше.

— К сожалению, ваша светлость, мы опасаемся, что у вас нечто худшее, чем простуда.

Я широко открыла полусомкнутые было глаза.

— И что же это?

— Ваша светлость... — У неё был такой вид, будто она вот-вот разразится потоком слёз, но я не сомневалась, что она только лицедействует, и очень неплохо, кстати сказать. — Мы опасаемся, что у вас оспа.

Я лежала в полубеспамятстве. Настоящим обморок случился со мной всего раз в жизни, при ужасающих обстоятельствах, о которых я в своё время поведаю. И всё же глаза мои были закрыты, голова кружилась. Разумеется, я понимала, что она говорит о малой, а не о большой оспе[11], которая едва ли может поразить девственницу. Однако мы, смертные, подвержены множеству тяжёлых болезней, причиняемых болезнетворными флюидами, содержащимися во вдыхаемом воздухе. Самая ужасная из них — таинственная «чёрная смерть»[12], которая около ста лет назад сократила население Европы на треть, и даже в наши дни наблюдаются вспышки этой болезни, которая сеет гибель и бедствия, где бы ни появлялась.

Однако малая оспа, или просто оспа, ненамного уступает по своим губительным последствиям «чёрной смерти»: при этой болезни всё тело, особенно лицо, покрывается отвратительными пустулами. Даже если больной и выздоравливает, его лицо остаётся обезображенным многочисленными ямочками — оспинами. Неужели и на мою долю выпало подобное несчастье? Ведь мне всего пятнадцать лет, со всех сторон я слышу похвалы своей красоте, вот-вот должна впервые встретиться со своим мужем, который знает меня лишь по описаниям. Удивительно ли, что я пала духом и разразилась слезами.

На моей спине и в самом деле высыпали маленькие волдырчики, что и встревожило моих попечительниц.

Через час к барке пристала лодка с врачом. Занавеси в помещении, где я лежала, были плотно задёрнуты, ибо никто из моего окружения не хотел, чтобы собравшиеся на берегу встречающие заподозрили, что с их королевой случилось нечто ужасное. Между тем графиня Солсбери облачилась, вернее было бы сказать втиснулась в одно из моих платьев, которое едва не разошлось по швам, ибо она была женщина зрелая, а я совсем юная девушка, после чего её отвезли на берег, дабы изобразить моё триумфальное вступление в столицу Нормандии. С тяжёлым сердцем слушала я приветственные крики и пушечную канонаду. У меня было такое чувство, словно я навсегда рассталась с земной славой.

Врач, звали его Робертом, оказался небольшим человечком с худым лицом. Прежде чем притронуться ко мне, он несколько минут рассматривал моё лицо, напевая жалкое подобие какой-то песенки. Затем, продолжая напевать, положил мне на шею два пальца и попросил Байи приоткрыть лиф моего платья. Она выполнила «го просьбу дрожащими пальцами; в пятнадцать лет груди у меня уже сформировались, хотя и не достигли ещё полного размера.

Говорят, что преждевременно развившиеся молодые девушки часто влюбляются в своих лекарей, потому что эти джентльмены заглядывают туда, куда не смел заглядывать до них ни один мужчина. На мой взгляд, эти девицы либо страдали ярко выраженным слабоумием, либо их лекари оказались куда привлекательнее, чем тот, что осматривал меня. Даже если бы я и не продолжала жить воспоминаниями об объятиях Суффолка, то не испытала бы ничего, кроме презрения, к этому похожему на куницу человечку, который, продолжая мурлыкать нечто невообразимое, приложил ухо к моей груди. Зачем лекарь это сделал, я не знаю, но полагаю, что он просто тешил свою похоть. С чего бы иначе ему усомниться, что моё сердце всё ещё бьётся, ведь об этом убедительно свидетельствовало моё тяжёлое дыхание. Но тут я впервые заметила, что и на груди у меня высыпали пустулы.

Кончив оскорблять моё женское достоинство, он перешёл к прямому нападению на мои жизненно важные органы: запрокинув мою голову, заглянул в ноздри и даже сунул свой омерзительный палец в одно из отверстий, что вызвало у меня новый приступ кашля.

И всё-таки он сообщил мне лучшую новость, какую я когда-либо слышала за свою короткую жизнь, хотя вначале я и не оценила в полной мере значения его диагноза. Самолично завязав тесёмки на моём халате, он сказал:

— Не думаю, что у вашей светлости малая оспа. — Слушая лекаря, я с трудом верила его словам. Я полагаю, что у вас другая разновидность этой болезни: ветряная оспа, или в просторечии — ветрянка. Эта болезнь не столь опасна и заразительна.

— Как вы различаете их? — спросила я.

— Это не всегда легко, ваша светлость, однако у каждой болезни есть свои определённые симптомы. При обеих разновидностях высыпают пустулы, но при ветряной оспе они располагаются главным образом на лице и теле, при малой же оспе бывают поражены прежде всего ноздри. Ваши ноздри совершенно чисты.

Так вот что он, оказывается, хотел установить, прося, чтобы меня раздели. Я почти простила его.

— Стало быть, смерть мне не угрожает?

— Думаю, что нет. Ваша светлость молоды и сильны.

— И у меня не будет никаких отметин?

— Этого, к сожалению, я не могу гарантировать. — Заметив, что чувство облегчения, отразившееся на моём лице, сменилось озабоченностью, он поспешил добавить: — Но если ваша светлость воздержится от расчёсывания пустул, можно с полным основанием надеяться, что они бесследно исчезнут, не причинив никакого ущерба вашей красоте.

Я ещё не вполне успокоилась.

— И долго ли продлится это заболевание?

— Через две недели вы будете так же здоровы, как и всегда, ваша светлость. Но до выздоровления следует соблюдать полный покой.

Тут он поспешно ретировался, так как я швырнула в него туфлей.

Разумеется, я почувствовала облегчение при мысли, что у меня не малая оспа; но и ветряная в достаточной степени беспокоила меня. Пятнадцатилетняя девушка, всё приданое которой — её красота, скорее предпочтёт умереть, чем остаться обезображенной на всю жизнь. Это беспокойство усугублялось советом врача в течение двух недель сохранять полную неподвижность, в то время как я романтически воображала, что мой муж сгорает от желания сжать меня в объятиях.

Вынужденная задержка не меньше раздражала герцога и близких ему дам, которые недвусмысленно высказали своё недовольство по этому поводу. Но они ничего не могли поделать. Лекарям следует повиноваться. Однако я сильно нервничала, и они тоже. На другой день после посещения врача всё моё тело сплошь покрылось этими ужасными маленькими волдырями. Так как я постоянно лежала, те из них, что были на спине и на ягодицах, прорывались, и все они, и прорвавшиеся и непрорвавшиеся, нестерпимо зудели. Временами я даже стонала и всё-таки не притронулась ни к одному из них, обнаружив ту силу характера, которая так часто выручала меня впоследствии.

И графиня и герцог, казалось, должны были бы понимать, что я не из тех, кем можно пренебречь, но оба они оказались слишком глупы, чтобы сделать надлежащие выводы; сделай они эти выводы, дальнейшая история их нации могла пойти по другому руслу. Во всяком случае я запрещала герцогу, другим мужчинам и особенно Суффолку посещать меня на ложе болезни. Этот запрет, само собой разумеется, не касался лекаря Роберта, который посещал меня каждый день, но, честно сказать, я даже не считала его мужчиной.

Он хвалил меня за выдержку и в конце концов оказался прав: через десять дней, может быть, самых несчастливых дней в моей жизни, пустулы стали исчезать. С какой тревогой каждый раз смотрела я в зеркало и с каким облегчением замечала, как очищается моё прекрасное лицо. Но следы болезни всё же остались. Несколько ямочек на спине и ягодицах и одна, едва различимая, на лице, как раз над левой бровью. Я часто думала, что она не только не нанесла ущерба моей красоте, но даже прибавила мне привлекательности.

К моей радости врач известил меня, что отныне я могу не опасаться заражения более опасной формой этой болезни.

7 апреля Роберт объявил, что мне можно отправиться в путь. Я поблагодарила его и велела, даме Элис вручить ему несколько золотых монет. Боюсь, что она этого не сделала по причинам, которые скоро станут ясны, но во всяком случае я сердечно поблагодарила его.

Всё это время я, конечно, получала множество пожеланий быстрейшего выздоровления; в течение двух воскресений в Руанском соборе, как и во всех английских церквах, усердно молились за моё исцеление. Всё это очень меня растрогало, но приятнее всего оказалось получить письмо от моего дорогого супруга. Впервые в жизни видела я его почерк, и впервые он обращался ко мне прямо, без посредников.

Писал он довольно неразборчиво, прочитать его каракули было непросто, но я поняла, что он тоже считает дни, остающиеся до нашей встречи. Его чувство можно было истолковать как любовь. Но тут я подумала, что объясняться в любви к человеку, которого никогда не видел, — чистейшее лицемерие. Важно другое: он готов полюбить. Как и я.

Я пребывала в прекрасном расположении духа, когда наконец смогла продолжать путешествие; вместе с многочисленной свитой мы поплыли на барках вниз по широкому течению Сены, рискуя встретить за Руаном naskaret — высокую приливную волну, идущую вверх по течению и представляющую собой серьёзную опасность, ибо в своём стремительном движении она срывает с причала лодки и разрушает деревянные мостки и пристани.

Однако нам удалось благополучно добраться до Онфлёра, и я впервые в жизни увидела широкие воды Ла-Манша. Должна признаться, что зрелище это мне не понравилось. С юго-запада задувал сильный ветер, небо было серое, моросило, а волны казались ещё более серыми, чем небо, лишь кое-где среди них белели клочья пены.

Когда мы сможем пересечь пролив? — спросила я.

— Мы отплываем сегодня ночью, ваша светлость, — сообщил мне герцог.

— В такой шторм? Разумно ли это?

— Ну, какой это шторм, ваша светлость? Ветер довольно слабенький, к тому же ещё и попутный. Мы просто проскользнём через пролив, вы даже не заметите, как окажетесь в Портсмуте.

С самой первой нашей встречи я питала инстинктивную Неприязнь к этому человеку. Но теперь — я даже не пыталась скрывать этого от самой себя — я его ненавидела. Мне, однако, не оставалось ничего иного, как надеяться, что он прав.

Он и в самом деле оказался прав.

Англичане — островной народ, значительную часть своей жизни они проводят на воде, ибо их главное развлечение — совершать набеги на Францию, поэтому они хорошо знакомы с причудливым нравом ветра и моря. Никто из моего многочисленного сопровождения не сомневался, что мы благополучно пересечём пролив, и остаток дня был потрачен на то, чтобы разместиться на судах ожидавшей, нас небольшой флотилии.

Корабль, на котором мне предстояло плыть вместе со своей свитой, назывался «Иоанн Шербургский». Суда такого типа матросы называют «когом»; высокие борта, приподнятая на носу и на корме палуба, две мачты, очень широкий бимс. В кормовой части корабля находилась просторная каюта, где я и разместилась вместе с Байи, двумя графинями и другими женщинами. На сей раз я употребила свою власть и настояла на том, чтобы Альбион плыл вместе со мной, хотя и на Палубе. Для безопасности его приковали цепью, но матросы боязливо обходили его стороной.

И Суффолк и Йорк также сели на прочный ког. Мы слышали, как капитан сказал:

— Клянусь Пресвятой Девой, если мы разобьёмся о скалу или столкнёмся с пиратами, Англия может лишиться одновременно и своей королевы, и самых первых вельмож.

Суффолк наградил его за эти слова увесистой затрещиной, но я, естественно, была встревожена. Мы сытно поели, не в тесной каюте, а на палубе, где, кстати, предстояло заночевать и милордам. Ветер, на мой взгляд, был чрезвычайно силён, но англичане не обращали на него никакого внимания, и мне невольно пришлось последовать их примеру.

Я стояла на палубе, поглубже, вплоть до самых ушей, нахлобучив свою шляпку, и наблюдала, как матросы отшвартовывают корабль. Один парус уже был поднят, и мы стали медленно отходить от причала. Капитан зычным голосом отдавал команды, матросы носились взад и вперёд, выполняя их. Один из них неосторожно наступил Альбиону на хвост, и тот громко заревел. Следом за первым парусом подняли и другие, и корабль, я пользуюсь выражением матросов, весело заплясал на волнах.

Это определение оказалось лишь наполовину верным. Едва выйдя из гавани, мы и в самом деле заплясали на волнах. Однако никакого веселья я не ощущала. Дождь к этому времени прекратился, ночь выдалась великолепная, свет полной луны озарял бурно волнующиеся воды. Но было бы куда лучше, если бы царила кромешная тьма. Волнение тотчас же подействовало на мой желудок, который сперва изверг обед, а затем и то, чего я вроде бы даже и не ела.

Мои фрейлины проводили меня в каюту и помогли улечься на весьма неудобное ложе: тонкий матрас, постеленный на дощатую палубу. Хлопоча вокруг, они наперебой пичкали меня разными кушаньями и напитками, отчего меня тошнило ещё сильнее. Я жаждала смерти и даже молилась, чтобы мы и впрямь разбились о скалы или попали в лапы пиратов, о которых полушутя говорил капитан. Но молитвы мои не были услышаны, и в конце, концов, поддавшись крайнему утомлению, я задремала.

Проснулась я днём. Качало уже не так сильно. Рядом со мной сидела графиня Солсбери.

— Мы уже прибыли, миледи? — спросила я, прирождённая оптимистка по натуре.

— Нет, нет, ваша светлость. Мы в Соленте[13], но к ужину должны уже прибыть в Портсмут. Вы не хотели бы увидеть своё новое королевство?

Её слова воодушевили меня. Я позволила умыть и одеть себя и появилась на палубе. Справа возвышался остров, который надёжно защищал нас от ветра, слева лежала низкая, очевидно, заболоченная земля. Это и была Англия.

По своей наивности я вообразила, будто наше путешествие уже закончено. Но мой несокрушимый оптимизм снова подвёл меня. Солент оказался куда длиннее, чем я предполагала, — протяжённостью более двадцати миль. Здесь встречалось к тому же много песчаных отмелей, среди которых «Иоанну Шербургскому» приходилось постоянно лавировать, что, естественно, ещё удлиняло путь. Портсмут, куда мы направлялись, находился в восточном конце. Ввиду неблагоприятной погоды мы вошли в гавань с запада, миновав гряду остроконечных скал под названием Нидлз[14].

Итак, на то, чтобы пересечь пролив шириной в шестьдесят миль, нам понадобилась целая ночь. Значит, на двадцать оставшихся миль уйдёт менее половины этого времени, думала я. И глубоко заблуждалась. У меня теперь уже появился некоторый, причём весьма печальный опыт морского путешествия, и с каждой минутой мои опасения росли и росли. Прежде всего нам приходилось считаться с этими мерзкими приливами и отливами и, соответственно, с морскими течениями. В проливе они устремлены на восток и запад, тогда как курс нашего судна лежал на север. В Соленте два течения — на восток и на запад, и, к несчастью, тут наш корабль держал курс на восток. Несколько часов мы медленно тащились вперёд, но когда прилив сменился отливом, нас отнесло почти на то же самое место, где мы были до этого.

Но где же ветер, который помог бы нам преодолеть течения, вызванные приливом и отливом? Увы, на море либо бушует сильный ветер, угрожающий корабельным мачтам, человеческим жизням и… желудкам, либо господствует затишье, приносящее, судя по всему, тоже мало радости. С юго-запада хотя и очень слабый, но дул ветерок — всё, что осталось от свежего ночного ветра, к тому же мы находились с подветренной стороны от острова Уайт. Войдя в Солент, с восточным течением скоростью четыре узла (проплыть узкий проход около Нидлз против течения невозможно) за три последующие часа мы прошли около шестнадцати миль. Уже замаячили было вдалеке шпили церквей, но тут прилив сменился отливом, скоростью всё те же четыре узла, и нас незаметно оттащило назад на двенадцать миль. К этому времени стало уже смеркаться, и капитан решил бросить якорь в Ярмутском заливе, в северной части острова, ибо ночное плавание в этом районе чревато большими опасностями.

А нас он успокоил, сказав, что если завтра рано утром удастся воспользоваться попутным течением, то за какие-нибудь шесть часов мы доплывём до места назначения.

Я не поверила ему, хотя все окружающие, по-видимому, радовались его решению. И на сей раз оказалась права. Плавное покачивание судна, стоящего на якоре в уютном заливе, только убаюкивало, а не укачивало, и мы хорошо проспали эту ночь. На заре корабль отплыл с лёгким попутным ветром, имея в запасе шесть часов благоприятного течения. Увы, и ветер и течение оказались ещё слабее, чем накануне. Вместо того чтобы, как уверенно предсказывал капитан, достичь Портсмута, мы были вынуждены бросить якорь всего в одной миле от гавани, потому что наступил полный штиль, прилив вновь сменился отливом, и нам пришлось провести ещё одну ночь на море.

На переполненном пассажирами «Иоанне Шербургском» было весьма шумно. В довершение всех бед Альбиона тошнило по нескольку раз в день, и одному из матросов, со шваброй и ведром в руках, постоянно приходилось убирать за ним палубу, рискуя ненароком получить удар когтистой лапой. Боюсь, что на корабле уже зрел мятеж, когда мы наконец вошли в гавань.

Я надеялась, что на берегу меня ожидает мой муж, но его там не было. Как оказалось, нам предстояло направиться на запад, в Саутгемптон, где, как нам сказали, и находился король. По пути в Портсмут мы уже проплывали мимо этого города, расположенного по берегам небольшого залива, закрытого для судоходства из-за многочисленных отмелей и, само собой разумеется, из-за смены приливов и отливов.

Туда-то, невзирая на своё утомление, я и вынуждена была направиться. Это путешествие могло бы оказаться очень приятным, ибо мы ехали по живописным местам, и, вопреки предостережению Суффолка, здешние жители были явно рады видеть меня и с большим энтузиазмом приветствовали во всех селениях, через которые проезжал наш кортеж. К несчастью, непрерывно лил дождь, к тому же нам пришлось пересечь вброд несколько, стремительных речек, а потому мы насквозь вымокли. Но всё же 14 апреля я достигла Саутгемптона. Меня, даже не дав возможности переменить одежду, немедленно отвезли в местное аббатство и там представили моему супругу.

Как часто я предвкушала этот радостный момент, как часто о нём мечтала! Я даже успокоила свою совесть, растревоженную флиртом с Суффолком, оправдывая себя тем, что причиной моему поступку послужило жгучее нетерпение увидеть моего настоящего мужа, которое и заставляло меня слишком благосклонно относиться к его полномочному представителю. И вот наступил этот столь долгожданный момент!

Первое моё впечатление оказалось весьма благоприятным. Королю в то время исполнилось двадцать три года. Он был высок ростом, слегка худощав, что можно было приписать его молодости. Его удлинённое, чисто выбритое лицо казалось несколько меланхоличным, но Генриха никак нельзя было назвать некрасивым. Когда же, приблизившись к нему, я сделала глубокий реверанс, он улыбнулся, и улыбка эта придала ещё больше очарования его чертам.

Мне, однако, бросилось в глаза, что из всех окружающих меня людей, включая не успевших привести себя в порядок герцога и графа, которые стояли по бокам от меня, меньше всего на короля походил Генрих VI. Одет он был не лучше, а хуже всех. Чёрный камзол и панталоны, скромнейшее жабо и ни одной драгоценности. Башмаки как у простого работяги и такие же нечищенные. Эти башмаки разительно отличались от элегантной обуви на ногах окружавших его придворных.

Что-то в его облике неуловимо напомнило мне дядю Шарля, за которого я, разумеется, никогда не вышла бы замуж. Но всего более огорчило меня то, что я не увидела ни огня в его глазах, ни величественной осанки, — никаких признаков того, что передо мной сын Великого Гарри, повелителя самого доблестного, воинственного народа на земле. И в этом он также походил на дядю Шарля, который, кстати сказать, приходился дядей и ему. До сих пор я даже не принимала во внимание этого обстоятельства. Теперь оно вызвало у меня сильную озабоченность.

Но ни один из присутствующих не мог бы усомниться в том, что я королева, их королева. Несмотря на плохую погоду к концу последнего этапа нашего путешествия я облачилась в лучшую свою одежду. Хотя мои туфли и оторочка подола платья были запачканы глиной, золотая парча не утратила своего блеска. На мне были все мои драгоценности, а высокая, остроконечная шляпа-хеннин, хотя и слегка отсыревшая, чиркнула по притолоке, когда я входила. Волосы, как и подобает девственнице, я распустила, и они лежали на моих плечах, точно шаль.

Король протянул мне руку, а когда я поцеловала его пальцы, жестом показал, чтобы я выпрямилась.

— Вы обворожительны, мадам, — заметил он. — Совершенно обворожительны. Клянусь, что вы благородный человек, Суффолк.

Это замечание вызвало смех у вельмож с обеих сторон и некоторое смущение у самого графа, без сомнения, сознававшего, насколько беспечно он вёл себя по отношению к жене своего повелителя.

Всё ещё держа меня за руку, король повернулся к окружавшим его вельможам и дамам.

— Мадам, — сказал он, — я хотел бы представить вам моих дядей. Кардинал Бофор...

Кардинал — большой, тучный и багроволицый, как многие прелаты, которому шёл уже седьмой десяток, — поцеловал мою свободную руку и одарил меня открытой сияющей улыбкой.

— Хамфри, герцог Глостерский...

Герцогу, младшему и последнему оставшемуся в живых сыну Великого Гарри, было за шестьдесят. Как и его сводный дядя, он отличался, пожалуй, излишней полнотой, но цвет его лица и тонкие, поджатые губы свидетельствовали о вспыльчивом характере, которого многие побаивались. Он отнюдь не удостоил свою новую племянницу сияющей улыбкой, а, наоборот, пронзил проницательным взглядом, как бы пытаясь скорее распознать во мне недостатки, нежели отыскать достоинства. Однако я любезно ему улыбнулась.

Конечно же, в течение долгих месяцев ожидания момента, когда стану королевой Англии, я изучала политическое положение в Англии, в чём, как я уже рассказывала, мне оказал неоценимую помощь граф Суффолк. Поэтому я не только поняла, что эти двое родственников смертельно ненавидящие друг друга соперники, но и уяснила, чем вызвана эта ненависть.

Причины их взаимной вражды коренились отнюдь не в соперничестве по поводу того, кто будет оказывать влияние на короля, а следовательно, и на внешнюю политику Англии. Джон Гонтский, отец Генриха IV, дед Генриха V, Джона Бедфорда и Хамфри Глостерского и таким образом прадед моего дорогого супруга, отнюдь не был склонен довольствоваться законными лаврами отца семейства, не обрёл он успокоения и в объятиях двух своих законных жён. Однажды его похотливые глаза заметили некую Кэтрин Суинфорд, женщину, по общему мнению, очень красивую. Красота была, видимо, ниспослана ей во искупление её фамилии. Эту женщину мой сводный прадед, будучи далеко уже не молодым человеком, сделал любовницей, а затем и матерью своих детей. Первым родился Джон, вторым Генри, были и ещё дети, но они не имеют никакого отношения к моему повествованию. Почувствовав приближение смерти, Джон Гонтский объявил второго сына своим законным наследником и присвоил ему фамилию Бофор по названию замка, где они жили, а единокровный брат Генрих IV удостоил Джона Бофора титула графа Сомерсетского, а затем и герцога. Генри же Бофор, избрав карьеру священника, взлелеял самые честолюбивые замыслы: одно время он даже претендовал на место Папы Римского. Силы, выступавшие против него, были слишком могущественны, но с помощью ловких дипломатических ходов он всё же добился для себя красной кардинальской шапочки и стал самым приближённым из всех королевских министров.

Если оставить в стороне наглые притязания этого негодяя Йорка, после смерти Бедфорда, учитывая бездетность короля, Хамфри стал его наследником. Причём единственным наследником, ибо, когда Гонт легитимизировал сыновей Суинфорда, он включил в своё завещание условие, что никто из них не может наследовать престол.

Можно, казалось, было предположить, что этот вопрос окончательно решён и не подлежит пересмотру. Но Гонт был мёртв, мертвы также его сын Генрих IV и внук Генрих V, зато кардинал Бофор жив. За минувшие годы он скопил огромное состояние и теперь слыл богатейшим в стране человеком; ходили даже слухи, будто он не однажды своевременными и щедрыми субсидиями спасал короля от банкротства. Я не в полной мере сознавала значение этого, но не приходилось сомневаться, что кардинал является любимым родственником короля, и в тавернах шёпотом поговаривали, будто Генрих VI вполне может одним росчерком пера ликвидировать условие своего прадеда, запрещающее Бофорам наследовать корону.

Разумеется, это не могло касаться кардинала. Тем временем представления продолжались:

— Эдмунд, граф Сомерсетский.

Он доводился племянником епископу Бофору и, следовательно, кузеном королю. Я. была премного наслышана о его отце Джоне, первом герцоге. Сомерсетском, и его старшем брате, втором герцоге, недавно почившем. Как старший, оставшийся в живых сын первенца, Эдмунд возглавлял Дом Бофоров. Его отец по праву считался победоносным воином, и Эдмунд пытался сравниться с ним, правда безуспешно. Эти попытки дорого обходились Англии, пока на посту губернатора Нормандии его не сменил герцог Йоркский.

Но этот человек, если исключить Бофоров как наследников, был следующим претендентом на трон после Хамфри Глостерского. В то время, однако, когда я его встретила, граф всеми силами стремился получить титул королевского герцога, который имели его отец и старший брат. Но он, несомненно, оставался потенциальным претендентом на трон.

Кто-то может поинтересоваться, почему Хамфри Глостерский не предпринимал никаких шагов, чтобы разрядить взрывоопасную ситуацию. Герцог был главным наследником, и, имей он сына, тот также по праву претендовал бы на корону. Однако, ему так и не удалось обзавестись наследником. Как это неудивительно, он выбирал жён не по богатству или плодовитости, а по красоте. Знаю, говорили, будто и я была выбрана по тем же признакам, но ведь я королевская дочь и если не являюсь сейчас, то, во всяком случае, была матерью. Хамфри же сначала предложил руку и сердце графине Жаклин Эно — вдове брата дяди Шарля и, следовательно, тоже моего дяди Джона, домогаясь, помимо её милости, поместий и немалого богатства. Это весьма огорчило её сеньора, моего старого поклонника герцога Бургундского, и послужило началом долгой ожесточённой вражды, которая закончилась расторжением брака, а заодно и союза Бургундии с Англией. Пока происходили все эти события, у герцога, очевидно, не было времени заниматься продолжением рода.

Устав от раздоров, Хамфри оставил свою голландскую возлюбленную и женился на любовнице, женщине незнатного происхождения по имени Элеанор Кобем. Насколько я понимаю, она была очень хороша собой. Мне не довелось увидеть ни одной из жён герцога, поэтому не могу судить об их красоте, но кончила Элеанор очень плохо. Она стала участницей заговора, направленного против моего дорогого Генри. Сообщники вылепили восковую куклу, точное его изображение, а затем расплавили её в огне, надеясь, что столь же плачевная участь постигнет и живого монарха. В этом случае герцог Хамфри взошёл бы на престол, а Элеанор стала бы королевой.

Какой честолюбивый замысел!

И не менее бессмысленный. Да к тому же он был раскрыт: один из этой братии — примечательно, что его, как и деда моего Генриха, звали Болингброком, — под пытками во всём признался. Его вместе с сообщницей по прозвищу Ведьма Дурной Глаз наказали по всей строгости закона: ведьму сожгли на костре, а колдуна, как принято у англичан, повесили, ещё живого вынули из петли, затем кастрировали, выпотрошили, обезглавили, а тело четвертовали. Третий сообщник, священнослужитель Саделл, умер в тюрьме.

Положение жены королевского герцога избавило Элеанор от столь ужасной участи. Но как кающуюся грешницу её заставили пройти босиком в одной сорочке, с зажжённой свечой в руке по улицам Лондона, после чего приговорили к пожизненному заключению, и весь остаток дней несчастную узницу переводили из замка в замок.

Все эти события произошли за три года до моего замужества и, естественно, отнюдь не способствовали смягчению вспыльчивого нрава Хамфри. Ему пришлось наблюдать со стороны, как унижали и бесчестили его возлюбленную жену; он даже пальцем не мог пошевелить для её защиты, ибо — и не без основания — опасался, что подобное же обвинение будет предъявлено и ему самому.

Краткое описание наиболее влиятельных вельмож, которыми я не по своей воле оказалась окружена, даёт некоторое представление о мрачной картине, которую представлял собой английский двор того времени. Но меня ничуть не волновали честолюбивые притязания и горести окружающих. Все мои помыслы были устремлены к королю, моему повелителю и супругу. В нём я видела воплощение своих честолюбивых замыслов и не сомневалась в нашем совместном возвышении на пути к славе, верила, что нас объединит любовь и общие родительские чувства.

Не хочу говорить о том, что сбылось из всего этого, но, по крайней мере, я знаменита.