Повесть о печальном лемуре

Слова!

Оба старика были больны словами. Ими играли, жонглировали, любовались. Их обожали и ненавидели. За них переживали. «Тут одну даму встретил у ветеринара, Ларсика ходил прививать, — рассказывал ВИ соседу. — Разговорились, она и спрашивает: а вы часто чистите ему паранормальные железы?» — «Ну а ты ей что?» — «Уж очень красивая была баба, я очень аккуратно ответил: да, знаете, параанальные чищу каждые три месяца». А мягкосердечный Михаил Сергеевич как-то раз невероятно возбудился в присутствии ВИ и Елены Ивановны, увидев лучезарного идиота, вопящего с экрана: «Вау как чисто!»

— Решительно заявляю, — сообщил Миша, — что в каждом городе надлежит обустроить специальный помост, на котором нещадно бить плетьми любого, кто произнесет прилюдно упс или вау или пальцами изобразит жопу, полагая, будто изображает влюбленное сердце.

— Туда же отправлять и тех, — одобрительно закивал Виталий Иосифович, — кто говорит по ходу в значении похоже, а также соединивших вполне приемлемые имеет место и имеет быть в урода имеет место быть. Я бы порол и за прикольный со всеми дериватами, но дочку и внука жалко.

— А как тебе две таблетки вольтарен, стакан фанта, ешьте нутелла? С какой стати их перестали склонять?

— Пороть! Непременно пороть! — резвился ВИ.

Он всерьез печалился, наблюдая, как исчезает из телевизионного обихода песня, которую обычно — да, правильно — поют, а ее место занимает некая композиция — а ту, ясное дело, спеть западло, ее конечно же исполняют. Кривился от инфы — хотя вроде бы удобно, зачем время тратить на информацию? Правда он и информацию в редакторском раже норовил заменить на сведения, хотя не все авторы соглашались. Чего уж тут говорить о простеньком содержании, когда повсюду растопырил щупальцы контент. А уж как раздражался экс-редактор Затуловский на посыпавшиеся градом английские словечки. Ну ладно, бормотал он, с вашими логинами и аккаунтами я бы смирился, вы их в конце-то концов и придумали, но все эти маффины, дрессинги — тьфу. Приходит, скажем, Антон Павлович в трактир, к нему тут же подбегает половой: с каким дрессингом-с, прикажете? С топпингом каким подавать бланманже? А как-то раз, услышав слово ассамбляж, старик порывался набить морду источнику звука, но тот уж очень сильно походил сложением на бабушкин буфет, и Виталий Иосифович спасовал. Тяжко, ох тяжко приходилось ему под лавиной новых слов — монстров, чужаков, так быстро завоевавших его родную планету, и он не успевал уворачиваться от какого-нибудь эквайринга, как его настигал очередной лайфхак...

Услышав в какой-то телепередаче, что «деревня — это место удовлетворения рекреационных потребностей городских жителей», он поделился этой новостью с Михаилом, и только основательное приобщение к косорыловке (да хранит Господь милосердную Елену!) привело их в состояние относительного покоя: не все так плохо! Могли они и внезапно позвонить друг другу, а то и прибежать, услышав очередной шедевр рекламы:

А Мишка в ответ:

Ну и так далее. Чисто дети. Играют, играют старики. В игре все не так страшно, туда и бежим.

Один вдруг возбуждался, вспомнив слово «сикамбр», услышанное еще в школе, когда читали «На дне», и принимался раскапывать его значение, что требовало усилий: пользоваться Интернетом не полагалось, да и не было его в деревне. Наконец, доискался — племя такое жило на Рейне, воевали сикамбры с Юлием Цезарем, а потом исчезли, растворились в бесчисленных германских племенах, и все они стали называться франками.

Другой мог ни с того ни с сего спросить:

— Слушай, Виталик, а что общего между луком-шалот и волшебницей Шалот?

— Пустое, Миша. Ничего. С луком-то все просто — он попал в Европу как эшкалот, от города Ашкелон, оттуда, из библейских мест, он родом. Ну а леди Шалот Теннисон выудил из итальянской легенды Donna di Scalotta, а та вроде бы родом из артуровских баек: близ Камелота остров был, аккурат с таким названием. Так что сам посуди, где Камелот, а где Ашкелон, А в Ашкелоне мы с Ленкой бывали, пляж вполне приличный...

Отличался Виталий Иосифович и особой чувствительностью к ударениям, его корежило от осýжденных, дóбычи, рапóртов, компáсов — неужто в университетах юристам вдалбливают этих осýжденных? Или, выйдя за порог суда или тюрьмы, адвокаты-прокуроры начинают говорить по-человечески? А как-то пришел в крайнюю ажитацию. Елена Ивановна смотрела одну из бесчисленных программ о том, какую жрачку есть можно, а какая — сплошь отрава. Там добровольцы из народа, возглавляемые каким-нибудь народным же артистом, перед камерами пробуют то сосиски, то пельмени, то еще какое незамысловатое едиво, чего артист этот народный давно в рот не брал, перебиваясь с лобстеров на пармезан с хамоном, и делятся впечатлениями: это, ах, напоминает бабушкину котлетку, милое детство, а то — ох, на помойку. Так вот, на этот раз пробовали они творог, пытаясь найти в этом молочном продукте что? Правильно, молоко. Нашли ли, ВИ так и не узнал, поскольку был глубоко огорчен: из дюжины добровольцев (плюс народный артист), ведущих программы, экспертов-дегустаторов и прочих творожных технологов ни один не произнес творог с ударением на втором «о», все толковали исключительно о твóроге. Виталий Иосифович знал, конечно, что по просьбе трудящихся словари допустили такое произношение, но чтобы все...

Впрочем, автор не разделяет этой непреклонности Виталия Иосифовича, тем более что и у него — автора — рыльце в пушку: всю жизнь он произносил филистёр, а надо было филúстер.

— Да будет тебе огорчаться, — увещевал приятеля Миша. — Послушай лучше, какое объявление я в московском метро услышал. Там ведь теперь остановки еще и по-английски объявляют, такой культур-мультур. Казалось бы, объявляют, и ладно. И произношение вполне приличное. Но как тебе такое: «Некст стейшн из улица найнтин оу файв года»? А ты на твóрог в обиде.

Любопытство к словам началось у Виталия Иосифовича еще в школьном детстве. Он ими играл, любовался, восхищался — и гневался на них, а то и относился к ним с презрением, брезговал. Какая-нибудь пара созвучных слов могла ввести беднягу в состояние глубокой задумчивости: ну как бы соединить в одной фразе мизансцену с мизантропом и фермуар с фермером. Он любил с нарочитой небрежностью бросить недавно выученное заковыристое слово, как если бы знал его с младенчества, чем завоевал устойчивую неприязнь сверстников, если не враждебность, но и зависть тоже, и репутацию задаваки, верхогляда, каким на самом деле не был. На уроке литературы мог вместо слова афоризм сказать апофегма, многословие назвать плеоназмом, а то и почище — периссологией, коренного жителя — автохтоном, а еще без всякой надобности вставлял куда ни попадя латынь и был уверен, что любая незамысловатая мысль на латыни обретает глубину и оригинальность. Скажешь: человек смертен — ну и что, тоже мне новость. То ли дело: homo est mortalis. Или вот: сравнение влюбленных с безумцами — эка невидаль, просто штамп, а скажешь: amantes sunt amentes — совсем другое дело, экие звуковые фенички — амантес-аментес. А уж насколько delirium tremens красивее белой горячки: тут и переливчатость, и трясучка. Ну а недавно, уже в преклонном возрасте, ВИ нечаянно выяснил, что присловье «большому кораблю — большое плаванье» (как же, как же, в «Ревизоре» Аммос Федорович Ляпкин-Тяпкин это говорит городничему, когда тот стал метить в генералы, — он же вроде судья, Ляпкин-Тяпкин, начаткам латыни, стало быть, обучен), так вот выражение это вроде бы именно латинское и принадлежит самому Гаю Петронию Арбитру, ну тому, который «Сатирикон»... Про Петрония, конечно, можно многое порассказать, но как-нибудь в другой раз, а пока — оставим Арбитра в сторонке. Однако ж при попытке выяснить, как же это звучало на латыни, ВИ встретился с определенными трудностями. Ну забыл он склонения латинские и как поставить «большой корабль» в дательный падеж, затруднился. Залез, как водится, в гугл-переводчик: Magna navis magnam navigandum. Может, так оно и есть, такое вот навигандум. Ну да ладно.

Тогда же, еще в юности, его посетила мысль, что с местом запятой в известной фразе «казнить нельзя помиловать» все не так просто. Нужна ли там вообще запятая? Согласно законодателю русской пунктуации (да и всей нынешней грамматики и стилистики) Дитмару Эльяшевичу Розенталю, разобраться в приговоре можно с помощью других препинающих знаков. «Казнить: нельзя помиловать» — и беднягу волокут на виселицу. Или: «Казнить нельзя — помиловать» — и подсудимый, пританцовывая, идет домой. Интересно, что уже в преклонных годах ВИ нашел подтверждение своей революционной мысли: ее вместе с другими остроумными соображениями высказал Семен Дмитриевич Рофе под симпатичным эпиграфом «Тяжела и неказиста жизнь филолога-русиста».

Ну и в том же школьном детстве это увлечение привело Виталика к целому исследованию в совершенно необычной области. Дело было так.

Уныло листая том лучшего, талантливейшего поэта советской эпохи, чтобы выучить наизусть «Стихи о советском паспорте», Виталик напал на заманчивый заголовок «Парижанка». Ну и прочитал:

А в примечаниях, как и положено, шел анализ произведения: так, мол, и так, написано в 1929 году после последнего посещения Парижа, пронизано состраданием к участи несчастной женщины, к ее тяжелой доле. Поэт развенчивает иллюзию о красивой заграничной жизни, которая складывается в головах романтически настроенной публики. Люди видят лишь парадную сторону парижского общества. Рисуя в мечтах легкую, благополучную, праздничную картину, они забывают о том, что рядом с теми, кто наслаждается подобной жизнью, существует море тех, кто им обеспечивает все эти радости ценою адского труда. Вот, пудрой подпудрит, духами попрыщет, подаст пипифакс и лужу подотрет.

Сочувствие поэта трудящейся парижанке оставило бессердечного Виталика холодным, но вот неизвестное слово — а он уже тогда к словам был неравнодушен — зацепило. Пипифакс — это что? Спросил у мамы — не знает. Обратился к деду, он, правда, уже болел, но еще был дома, это только через год его отвезут в больницу — и уже навсегда. Эх, ингеле, сказал дед. В старое время попку вытирали не газетой, а мягкой специальной бумагой. Она-то и называлась пипифакс.

Вот это открытие! Специальная мягкая бумага! Подумать только!

И Виталик всерьез заинтересовался историей гигиены дефекации.

Мальчик был усидчивый, много раскопал. Началось все, как и следовало ожидать, в Китае чуть ли не в шестом веке. Хитроумные китайцы мало того что изобрели порох и бумагу, чтобы писать на ней, так еще и специальную бумагу для подтирки императорской задницы придумали — нежную, многослойную, ароматизированную. Ну и кое-что обломилось придворным — погрубее да слоев поменьше, но по сравнению с сеном (или газетой «Труд») очень даже неплохо. В Риме обходились губкой на палочке — одной для всего семейства, а в общественном туалете и для всех посетителей, — которую в паузах между применением по назначению окунали в соленую воду. Шли века, а в Европе продолжали пользоваться, по сезону: снегом, лопухом, травой, кто побогаче — тряпочкой. Вроде бы, выяснил Виталик, даже слово «туалет» произошло от французского toile — холстинка. Правда, Гаргантюа, как известно, предпочитал гусят, они мягкие и пушистые. Что ни говори, утверждал он, а лучше подтирки не найдешь (котята вроде тоже мягкие и пушистые, но — царапаются). Ну а с появлением и распространением такого средства массовой информации, как газета, проблема, казалось, была решена. У газеты был в этом отношении только один конкурент — телефонный справочник. Некоторые издатели даже сверлили дырку в углу такого тома, чтобы сподручнее было вешать на гвоздь.

Но время шло — и, как известно со слов Бориса Леонидовича, старилось, и вот, случился научно-технический переворот. Тогда-то в разнеженной Англии мистер Олкок и придумал ее, туалетную бумагу, тот самый пипифакс — правда, он назвал ее «бумажные бигуди». Дело было в конце девятнадцатого века, в восьмидесятые годы. И пошло-поехало, американцы открыли первую фабрику по выпуску этой бумаги, а уже немцы догадались свернуть бумажные ленты в рулон — был такой умник Ханс Кленк. Стал выпускать рулоны на тысячу листков, отделенных друг от друга перфорацией, чтобы легче отрывать. Да, видно, поначалу у него не все получалось. По этому поводу дед даже рассказал Виталику такой анекдот. В одной стране выпускали самолеты, у которых то и дело отламывалось крыло и всегда в одном и том же месте. Инженеры ломали головы и логарифмические линейки, пытаясь найти, в чем тут дело, и все в пустую: крылья как отламывались, так и продолжали отламываться. И тут один старик (сами знаете какой национальности) посоветовал как раз в опасном месте по всей ширине крыла сделать перфорацию. Да вы сбрендили, возмутились инженеры, но решили попробовать. И что бы вы думали — перестало ломаться крыло. Но как же старик об этом догадался? Призвали его и спросили: как, мол, ты, не имея ни знаний, ни опыта, до такого додумался? А тот в ответ: господа, вам когда-нибудь удавалось оторвать пипифакс по перфорации? Понимаете, к чему я клоню?

А еще Ханс дал своему изделию имя Хакл (Hackle) — по первым буквам имени и фамилии. Тогда скромным барышням не придется говорить продавцу: «Дайте мне два рулона туалетной бумаги» (барышни, как известно, не какают, фу), а просто просят продать им парочку хаклов.

Ну а Виталик и его соотечественники так и продолжали мять и теребить газетные клочки аж до конца шестидесятых годов, когда наконец-то наши власти закупили в Британии оборудование и в Ленинградской области на Сясьском комбинате начали изготавливать туалетную бумагу.

Именно в эту пору (и, видимо, поэтому) мы вступили в эпоху развитого социализма.

Что позволяет поменять тему.