Повесть о печальном лемуре

Отступление

Жил некогда на свете добрый доктор Николай Богданович Анке. Был он чуть моложе Пушкина, но явно старше Лермонтова. Умом и прилежанием добился Николай Богданович немалых успехов в лекарском ремесле и со временем стал деканом медицинского факультета Московского университета, а еще задолго до того, себя не жалея, усердствовал в борьбе с эпидемией холеры, что свирепствовала в Риге. А до чего яркие читал он лекции по фармакологии, токсикологии, общей терапии — студенты на них валом валили, а ведь читал он их, как все догадались, на латыни, а мог бы и по-немецки, и по-русски. Правда, среди тогдашней медицинской профессуры такое встречалось не так уж редко. Многие его ученые труды изучались и с успехом применялись в лечебной практике российскими медиками, а в особенности два: «О различии между ломотной лихорадкой и острым ревматизмом, со вступительным обзором ломоты и ревматизмов вообще» и «Замечания об эпидемической дифтеритической жабе». Но отнюдь не воззрениями на ломотную лихорадку и дифтеритическую жабу нам интересен этот достойнейший ученый муж. Ни Боже мой. Дело совсем в другом. При всей своей скромности, доходившей до застенчивости, при всей своей учености, Николай Богданович носил в себе слабость, строгими клириками определяемую как один из смертных грехов. Ну не то чтобы это был уж совсем грех грехович чревоугодия, однако ж надо признать, что падок был наш доктор до хорошей еды, с пагубным сладострастием выделяя из многообразного меню кондитерский его отдел. И вот — перехожу к сути: в семье профессора был в заводе пирог, доставлявший ему ну прям-таки особенную радость. Не могу сказать, что пирог этот изобрел сам Николай Богданович, да только в историю — кулинарную, литературную да и вообще культурную историю России — он вошел именно как анковский пирог. Сочинила же его, по-видимому, жена профессора Елизавета Ивановна Анке (в девичестве Джаксон, хотя понятия не имею, зачем это упоминаю). Путь к всероссийской (а то и всемирной) славе начался у пирога с того момента, как Николай Богданович поделился его рецептом с Любовью Александровной Берс, своей дальней родственницей, которую время от времени посещал и даже пользовал в качестве семейного доктора. А Любовь Александровна была (если вы еще не догадались по фамилии) матушкой Софьи Андреевны, в девичестве Берс, а в замужестве Толстой, супруге Льва Николаевича. Так через тещу Толстой тоже приобщился к почитателям этого пирога. Он же и назвал его анковским, посвятив ему такие строки:

И вопреки известной песне, утверждающей, что Лев Николаевич в еде был очень скромен... Неужто не помните? Да вот же она:

Ну и так далее.

Так вот, вопреки этим слухам, граф поесть любил не хуже своей жены, и пирог этот Софья Андреевна заказывала повару частенько, а по праздникам — всенепременно, и готовился он под ее строгим приглядом. Графиня, надо сказать, кулинаркой была отменной и вроде как составила целую поваренную книгу. Впрочем, это не входит в круг наших сиюминутных интересов — не то как начнем об этой книге Софьи Андреевны, так оттудова и не вылезем. Анковский же пирог стал не только названием этого кондитерского продукта, но чуть ли не метафорой всего домашнего уклада Ясной Поляны.

Тут, разумеется, следует привести рецепт, что я и делаю (с любезного согласия Елены Ивановны, которая им со мной поделилась).

Пирог этот, а по сути торт, был, скорее всего, очень вкусным, но, когда в Ясную Поляну приезжал (а такое случалось) Иван Сергеевич Тургенев, друг-недруг Льва Николаевича, его не подавали. Почему друг-недруг? И почему не подавали анковский пирог? А вот почему.

Когда молодой еще, тридцати не было, поручик Толстой вернулся с Кавказа и познакомился с Тургеневым, за спиной будущего корифея литературных успехов было не ахти, главный — «Детство» да кое-какие рассказы. А Иван Сергеевич был уже ого-го. Они друг дружке понравились, это да, встречались там-сям, а как-то в Баден-Бадене проигравшийся Толстой даже попросил у Тургенева денег в долг, и тот охотно дал. Толстой «Записками охотника» восхитился. (Вот тут их вкусы с Виталием Иосифовичем резко разошлись, чего, правда, в отечественном литературоведении никто не заметил. А жаль, у ВИ были свои резоны: там где-то Иван Сергеевич упомянул предсмертный крик зайца, затравленного охотниками, а уж с его-то, Виталия Иосифовича, отношением к зверью... В школьном еще детстве этот записывающий охотник был ему неприятен. Потом, конечно, Иван Сергеевич дослужился до почтительного к себе отношения Виталия Затуловского: признался, что крик этот заячий и для него оказался мучительным, заснуть не дал.) Но мало-помалу сказывалась непреодолимая разница в характерах двух великанов отечественной словесности. У Тургенева был он легкий, воздушный до игривости, со сквозящим блеском светскости. А Толстой тяжелел, бронзовел, укоренялся в роли мудреца, нравственного учителя. А однажды дело у них чуть не дошло до дуэли: дочке Тургенева гувернантка посоветовала ради сближения с народом в благотворительном порядке собственноручно чинить крестьянскую одежду, и Тургенев не без гордости объявил об этом в присутствии Толстого. А Лев-то Николаич возьми и брякни, что это все пустая театральность. Слово за слово... Тургенев в простоте крикнул, что за такое и в рожу может дать. Однако — обошлось. Долго потом они были, что называется, not on speaking terms. Но потом опять сблизились. Различие в их литературной известности сохранялось долго, хотя Толстой уже издал «Севастопольские рассказы», «Казаков», «Юность» и даже роман «Семейное счастье» — да только кто сейчас этот роман помнит? И вот после выхода — и успеха — «Отцов и детей» Иван Сергеевич, приехав в Ясную Поляну, подарил Льву Николаевичу только-только покинувший типографию томик, а сам отправился прогуляться по саду. Вернулся — а Левушка похрапывает. Опять — обида. Ну и еще кое-что: приударивший было за Марией Николаевной, сестрой будущего корифея, Тургенев пошел на попятный, а это уж обида для Толстого. Так вот они и оказались друзьями-врагами.

Но мы говорили о пироге анковском. Так уж случилось, что сладость эту Иван Сергеевич не любил, а из печеностей прям-таки обожал курники. Утомившись от французских сыров-устриц, приезжал Тургенев в Ясную Поляну и просил Софью Андреевну угостить его чисто русским обедом: супом с манной крупой, да чтоб побольше укропу, и пирогом с курицей. Пирог этот графиня тоже включила в свою поваренную книгу, но Елена Ивановна до него еще не добралась — успеется, однако.

Вот он, курник Софьи Андреевны для Ивана Сергеевича.

Вот и все, кушайте, Иван Сергеевич.

— Ладно, — покивал Миша, — имей в виду, у меня тут еще Капиталина Лазаренко обнаружилась во вполне играбельном состоянии, «Вишневый сад».

— Ага, как же:

Она ее из Польши привезла и пела у Утесова. Неужто ее записали на семидесяти восьми оборотах?

— Вполне могли, да у нас патефонные пластинки долго выходили, их сорокопятки и долгоиграющие вытеснили только к концу шестидесятых.

— А песня с историей. Я ее слышал и на польском, и на французском, и на английском. А изначально она французская, был такой Луи Гульельми, испанец, точнее каталонец, да еще предки у него из Италии, но жил он в основном во Франции, такой вот европеец в полном смысле слова, иллюстрация глобализма, хотя тогда такого слова не было. Псевдоним он взял французский — Луи Ги. Прославился, когда написал для Эдит Пиаф ее знаменитую «Жизнь в розовом», La vie еп rose. А потом сочинил такой вот легкий джаз, на английском эта песня называется Cherry Pink and Apple Blossom White. Там труба потрясающая в оркестре Переса Прадо. А у нас в школе ее наш оркестрик исполнял, а пел, причем по-польски, наш историк Борис Павлович, пел и на скрипке играл. Еще в его репертуаре была эта — «Раз пчела в ясный день весной», помнишь? Ее потом Евстигнеев пел в «Зимнем вечере в Гаграх». Тоже, кстати, француз написал, Анри Сальвадор, знаменитейшая фигура, можно сказать, французский рок породил на пару с Борисом Вианом... Борис, кстати, не Виан, а Павлович, историк наш, ну чудо что за мужик для учителя пятидесятых-то годов. Пиджак «букле», брюки заужены, галстук завязан ловко. Голоса не повысит. Девки тают. Ох, ну да ладно, про это уже Генкин писал в «Санки, козел, паровоз». А что там на обороте твоей Лазаренко?

— А вот это:

Так что завтра можно послушать.

Уже уходя, ВИ нечаянно задел «мышь» на столе Миши и разбудил заснувший монитор. Остановился: что за очередной рассказик ваяет приятель?

«Новый жанр, похоже, осваивает Мишка», — подумал Виталий Иосифович. И, задержавшись на шатком крыльце, решился:

— А ты это, приходи через часок, поможешь березу завалить.

Он побрел к дому, по обыкновению ворочая в мозгу всякую всячину. Вот и сейчас ему не давали покоя последние кадры фильма «Екатерина Воронина» (ну назовите мне человека, находящегося в здравом уме, который бы помнил этот фильм, да еще эти кадры, да еще озабоченного тем, что на этих кадрах происходило). А происходило там вот что. Уезжает неведомо куда снятый с работы большой пароходный начальник, сидит уже в вагоне, читает газету, ждет отправления поезда. И тут влюбленная в него Людмила Хитяева, из-за которой его и погнали из начальников, запыхавшись, прибегает на перрон и отчаянными глазами смотрит на него в окно. Начальник-уже-неначальник, естественно, выскакивает из вагона, они обнимаются — ура! Звучит вдохновенная музыка Шварца, правда, не Исаака, а Льва, — и, в сущности, все. Поезд уходит, а как же чемодан? Судьба багажа волновала юного Виталика в 1957 году, когда он увидел этот фильм в первый (и последний) раз, и вот уже больше шестидесяти лет его мучит этот вопрос: что стало с чемоданом? Мучил, занозой сидел в мозгу, когда Виталий Иосифович вступил в пределы своей ухоженной тщанием Елены Ивановны усадьбы, оставив позади убогую Мишкину избушку.