Правда и кривда

XLIII

Поздним звездным вечером Марко возвращался домой. Дозрелые звезды выпадали из небесной жизни, не достигнув земной, и, возможно, обычный осенний листок был счастливее их: он золотой лодочкой падал на пьянящую землю, чтобы стать землей и дать кому-то жизнь. Тихо-тихо шелестит листва вверху и под ногами, а еще тише, только для своей души, Марко напевает песню:

— Это ты, сынок? — из темноты навстречу ему выходит мать, и слова ее шелестят печалью, как осенняя листва.

— А чего, мама, вы такие? — нехорошее предчувствие когтями упивается в душу человека.

— И… иди же домой. Соскучились все за тобой, — что-то скрывает мать.

Марко в тревоге обхватывает мать обеими руками, заглядывает в глаза:

— Говорите, не таитесь…

— Скажу, скажу, сынок, — тяжело вздыхает, и вздыхает дерево над ней. — Правда поется в этой песне, что не знал казак, как славоньки зажить. Как мог, завоевывал славу твой товарищ Григорий, и люди его любили, и женщину его уважали, и деток, а получается, что он враг.

— Что вы, мама!? — аж вскрикнул Марко.

— Что слышишь. Арестовали нашего учителя. Ордена сорвали с него, будто он их не кровью зарабатывал, а так… дармовщиной где-то выковырял. Значит, если бы не воевал человек с фашистами, а зашился в закуток, как червь под кору, так и жил бы себе лихо-тихо и не было бы чего сдирать с него… Как, сынок, тяжело обидели человека. Его Екатерина вот умирала в нашей землянке, несколько раз на пол падала, вставала и снова падала, а под окнами плакали ее детки. Никогда, Марко, не поверю, что такой человек мог врагом стать. И не правду ли говорит дед Евмен: есть кто-то такой, кто червяком залез в яблоко и выгрызает разные хода… Куда же ты, Марко? Подожди!

— Я иду, мама!

— Куда, сынок?

— Еще и сам не знаю. Но надо куда-то идти, что-то делать…

И он идет сонным селом, и слышит стук своего изболевшегося сердца, и видит, как впереди выпадают звезды из небесной жизни, не достигая земной… Кто же грязными руками уцепился в твою душу и в твою биографию, Григорий, кто под корень бьет ножом нашу святость и наилучшие порывы? Поцилуйки, только поцилуйки, будьте вы прокляты навеки! Неужели чистая человеческая кровь проливалась для того, чтобы вы ржавчиной начали разъедать и любовь, и верность, и правду? Нет, вы врете, змеи подколодные, доберемся и к вам.

Марко подходит к двору Заднепровского, от волнения долго не может отворить калитку и чуть ли не снимает ее с петель. На него наплывает первая встреча в церкви. Потом он видит Екатерину, детей и, ощущая вокруг их тени, останавливается перед омертвелой землянкой, где лежала забытая, с расплющенными глазами детская кукла. Марко поднимает ее, и кукла, пугая его, беспомощно говорит: «Мама». Он, как ребенка, прижимает к себе озябшую, росой увлажненную куклу, спускается по ступеням и тихо стучит в двери.

В землянке что-то зашуршало, и со временем отозвался оробелый женский голос:

— Кто там?

И даже теперь Марко удивился: как изменился Катеринин голос, ну, ничегошеньки не осталось от его певучего клекота. Кажется, он даже стал моложе. Но как он мог стать моложе в такое время?.. Бессмыслица, и все.

— Это я, Екатерина Павловна.

— Кто вы? — снова отзывается не Катеринин голос, и что-то такое знакомое и далекое-далекое зазвучало в нем.

— Не узнали? Марко Бессмертный.

— Ой! — вскрикнуло в землянке. — Подождите, я сейчас.

Через минуту настежь растворились двери, и не Екатерину, а другую женщину увидел Марко. Тонкая и невысокая, стояла она посреди землянки, прижав сплетенные руки к груди. Теперь уже Марко, волнуясь, спросил у нее:

— Кто вы?

Женщина, не спуская с него взгляда, ничего не говорит, только сильнее прижимает узел рук к груди. Он подходит к ней и не верит себе. Лихорадка бьет его тело. Или это обман, или кусок сна, или кусок его молодости?

— Степанида, неужели ты? — полушепотом спрашивает ее и боится, что от его голоса исчезнет это видение. Но оно не исчезает.

— Я, Марко Трофимович, — тоже полушепотом отвечает женщина.

Кукла выпадает из его рук и жалобно протягивает: «Мама».

— Значит, живая? — вырвались совсем не те слова.

— Живая, — вздыхая, отвечает она, будто не рада, что осталась живой.

Он берет в руки узел ее рук, размыкает его, прислоняет к себе и чувствует дрожь и тепло ее тела.

— Неужели это ты? — снова с мукой переспрашивает. — Каким же чудом, каким дивом?

И Степанида, будто выходя из тумана, легонько освободила свои руки и заговорила сквозь слезы:

— Я сводная сестра Григория… Телеграмму Екатерина прислала. Я сюда, а она поехала с детьми выплакивать судьбу Григорию… Разминулись мы…

— И мы разминулись, — только о своем сказал. — На два десятка лет, на целую жизнь разминулись… — Он знает, что сейчас надо говорить, думать только о Григории, но все прошлое так наплывает на него, что он тянется руками к плечам Степаниды. Он ощущает на ее полотняной рубашке вышитые цветы, может, такие же, какие лежали на ее плечах двадцать лет тому. — Как же ты живешь?

— Живу, — вздохнула она. — Детей учу.

— А своих имеешь?

— Имела дочь… В эвакуацию, после смерти мужа, похоронила. Я только приехала на север, никого не знала… С одним дедом на санках отвезли ее на кладбище. Присыпали землей со снегом пополам, дед здесь же, возле могилки, выпил четвертушку — и все…

— Горе ты мое, — Марко прижимает Степаниду и целует ее руку. Он не знает, что делается с ним: их молодость, и любовь, и разлука, и встреча, и судьба Григория — все сплелось воедино, в неистовой круговерти закружило перед ним. И не может человек передать даже сотой доли своих мыслей, чувств.

Далеко в бездне ночи выпадает звезда, но Григорий не может выпасть из жизни.

— Ты будешь здесь, Степанида? — уже выпрямляется он, как выпрямляются все перед далекой дорогой.

— Буду ждать Екатерину… Вы далеко?

— Далеко. В ЦК.

— Вызывают?

— Совесть зовет.

— Спасибо вам, — понимает все и проводит его к воротам, чуть-чуть касаясь тревожащимися руками его плеч. Звездное вызревшее небо крутится в ее глазах. В душе вдовы совсем неуместно отозвалась давняя веснянка, а на глаза набежали слезы.