Право на приказ

НЕСОСТОЯВШИЕСЯ НАЗНАЧЕНИЯ

С южного направления тоже наметились удачи, хотя путь к цитадели там был еще длинней. На пути дивизий, штурмовавших Познань с юга, были юнкерское училище СС, оружейный завод, правительственные дома Вартенланда на аллее Пилсудского, егерские казармы у моста Хвалнок, старая крепость королевы Ядвиги, переименованная немцами в Альтфорт с зенитным полком в качестве гарнизона — все оборонялось жестко и упорно.

Фольксштурмовцев немцы не жалели — их натыкали на вспомогательных рубежах до того густо, что приходилось буквально продираться через их бестолковый огонь. На основных направлениях было труднее. Там обосновывались юнкера школы СС, элита штурмовиков и партийных функционеров, офицеры люфтваффе, боевая группа территориального управления СС — «Ленцнер», артиллерийские классы усовершенствования унтер-офицеров и офицеров запаса — все это было намного серьезнее, чем фольксштурм и сопляки из гитлерюгенда младших групп. Дрались они все насмерть, в плен сдавались редко. Здание гестапо пришлось взрывать целиком. Поначалу, за сутки боя, в нем удалось отвоевать несколько комнат на первом этаже. Из корпуса распорядились: «Поляков и местного населения в здании нет. Людей больше на это не класть, а взорвать так, чтоб от него и духу не осталось. Полякам самим потом меньше работы будет — им такой памятник архитектуры ни к чему».

Часть фортов еще продолжала сопротивляться, а вместе с ними отдельные кварталы, дома в Лазаже, Гурчине, Шиллинге, но их падение уже было предрешено, и все понимали, что самое главное, что осталось взять в Познани, — это цитадель. Ее мощный пятиугольник с центральной башней, двумя редутами, если взглянуть на карту, висел, как топор, над ниткой железной дороги, идущей на запад, куда не прошло еще ни одного поезда с боеприпасами, подкреплениями, боевойтех никой к одерскому рубежу, где армии фронта начали готовиться к последнему броску — на Берлин.

Создалась парадоксальная на первый взгляд ситуация — находящаяся в окружении Познань, в свою очередь, блокировала войска фронта, почти перехватив его коммуникации в то самое время, когда в Померании собрался кулак из двадцати шести дивизий под командованием Гиммлера.

Наступление на Берлин пришлось прекратить, и в помощь 1-му Белорусскому, уже частично развернувшему правый фланг на север, Ставка переориентировала фронт Рокоссовского.

Сталинградская армия, в которую входил штурмовавший Познань корпус, сдерживала контратаки на плацдарме у Кюстрина. От Зееловских высот до Берлина ей оставалось шестьдесят километров.

В Познани, перед штурмом цитадели, корпус провел перегруппировку, и дивизия генерала Хетагурова, вернее, ее штурмовые отряды под командованием Беляева и Сарычева были назначены в первый эшелон атаки, которая должна была начаться утром девятнадцатого февраля.

Второй батальон майора Беляева сосредоточивался у края кладбища, примыкавшего к валу, за которым начинался ров цитадели.

Почти все в батальоне знали, что скоро комбат уходит на повышение, и были за него рады. За четыре дня передышки, когда дивизию вывели из боев, удалось переделать столько мирных дел: все побрились-помылись, привели, как могли, в порядок обмундирование. В роты пришло пополнение. Не до полного комплекта пополнили, но опять воевать можно было. Начфин сообщил, что с января выплата денежного содержания по приказу Верховного будет проводиться в денежных знаках страны пребывания. С Румынией, Болгарией, Югославией, Австрией и прочими было все ясно, а вот насчет Германии пошли разные солдатские разговоры.

Дошло до смешного. На комсомольском собрании в беляевском батальоне буйные головы вынесли резолюцию о том, что в Германии никаких денег получать не будут, «чтобы бумажками Гитлера не пачкать руки». И такого понаписывали, что в политотделе дивизии, прочитав, схватились за голову.

Морозы к середине февраля сменились слякотью, и, когда батальон после перегруппировки занимал исходные позиции для штурма цитадели с юга, то развезло так, что снаряды поднимали целые столбы грязи, а глинистый откос вала стал совсем непроходимым — ноги за два-три шага становились неподъемными; на них налипали пудовые комья. Пехоте это еще куда ни шло, а минометчикам и артиллеристам — расчетам легких штурмовых пушек было совсем невмоготу. Плиты минометов после нескольких выстрелов вгоняло в глинистую жижу, и приходилось выковыривать их в два-три ломика, а как по откосу протащить пушки — вообще не знал никто. Зарываться в землю стало невозможно — любой окоп, укрытие затягивало землей, но война выходных не знает, и народ приспособился. Выход был найден самый неожиданный — батальон занял кладбищенские склепы, благо кладбище было большим. Склепы были сделаны добротно, многие из камня-дикаря, и по прочности стенки у них были не хуже, чем у бетонного дота, поэтому, несмотря на близость к амбразурам цитадели, потерь пока было немного.

Ночью грязь подмерзала, и удавалось проползать до самого рва под стенами цитадели. Дальше ходу не было. Ров был двенадцатиметровой ширины и глубиной около десяти метров, а за ним высился вал, и получался почти двадцатиметровый перепад высот, который надо было преодолеть.

О том, чтобы навести переправу, и думать не приходилось — огонь из цитадели велся в упор с пятикратным перекрытием каждого сантиметра поверхности вала и рва. Попробовали на всякий случай штурмовые лестницы, проведя в разных местах разведку боем, — и убедились, что лестницы перебиваются еще на подходе к рву.

Оставалась надежда на корпусных артиллеристов, которые установили гаубицы на прямую наводку и пытались снарядами пробить пролом в стене у южных ворот цитадели. Сначала дело у них пошло было, но в пробитую брешь все равно никто не мог войти, потому что для этого надо было как-то перебираться через вал и ров.

Нужен был мост.

Ночью саперы, приданные батальону, попытались перекинуть через ров штурмовой мостик, сделанный с учетом первоначальной промашки, не из бревен, а прямо из рельсов со шпалами. Шпальную решетку удалось надвинуть, но воспользоваться ею так и не пришлось — из цитадели открыли такой бешеный огонь, что нужно было срочно отводить людей. Мостик же был почти совсем разбит: от него остался только один рельс, изогнувшийся под собственной тяжестью. При попадании осколков в него стоял звон, а разрывы снарядов заставляли его пружинисто подпрыгивать, но тем не менее он в ров так и не упал. Из цитадели еще немного постреляли по нему и, разобравшись, что никакой опасности он для осажденных не таит, перестали. Пройти по нему мог только циркач, а если бы кто-то начал по нему переползать, то за то время, что на это потребовалось, человека можно было убить не один, а целых десять раз. Для собственного спокойствия из цитадели подсвечивали ракетами этот оставшийся рельс весь остаток ночи.

Вряд ли гарнизон вел бы себя так спокойно, если б знал, что майор Беляев «имеет виды» на эту рельсину и отводит ей в своих планах форсирования рва важное, ключевое место. Даже тренировку устроил комбат. Отвел роту Абассова за железнодорожную насыпь у моста через Варту, чтобы и местность имитировать, и заодно оказаться вне поля зрения наблюдателей из цитадели. Из путей выдрали еще один рельс и положили его одним концом на насыпь, другим — на крышу дота предмостного укрепления, и получилась приблизительно такая же «переправа», что лежала через ров перед фронтом батальона после сегодняшней ночи.

Из всех, пытавшихся пройти, только Абассов дошел до середины, да и то налегке, с одним пистолетом в кобуре. Тщательно балансируя, останавливаясь, чтоб удержаться, он потратил на этот путь минуту двадцать семь секунд.

— Можно пройти! Мой отец, мой дед по бревну над Урухом проходили, а там высота — орлы внизу летают! До ночи тренироваться буду, честное слово, пройду. Веришь? Клянусь! — убеждал Беляева горячий кавказец.

— Тренируйся, но я думаю, что придется все-таки ползком. — Майор скомандовал роте: — Слушай мою команду! Справа по одному, ползком! Марш!

Бойцы с оружием лезли, неуклюже перебирая ногами в мокрых и грязных валенках. Фомин, когда дошла очередь и до него, почувствовал сам, как тяжело удержаться на этом холодном и ребристом куске металла, когда мешают и автомат, и запасные диски, и даже сухарь в кармане ватных штанов больно впивался в ногу, а руки леденеют от железного холода. Причем чем ближе к середине, тем больше раскачивалась хлипкая переправа. Приходилось замедлять движение или останавливаться и пережидать, когда колебания успокоятся.

— В среднем минута двадцать, — прикинул Беляев и подумал, что за этот промежуток времени немцы успеют выпустить не менее четырех ракет, и каждый из тех, кто попытается вот так перебраться, может быть убит четыре раза, а солдату и одного достаточно. «Вот если бы поручень натянуть», — подумал комбат и решил прикинуть результат.

Натянули трос, снова пропустили роту, и на проход одного бойца пришлось уже двадцать секунд. Три бойца в минуту. На это уже можно было ориентироваться, но пока основная задача — придумать, как этот самый леер-поручень натянуть через ров перед носом засевших в цитадели немцев. Беляев предложение Абассова рассматривал совершенно серьезно.

— Потренируйся еще, может, и вправду получится, а если нет, то надымим погуще, и придется кого-то ползком посылать. Так что дерзай, Абассов. К ночи тросом разживись у саперов, и веревок побольше чтоб было.

Комбат ушел, а рота продолжала занятия на «переправе» до самого вечера.

Еще до наступления темноты Беляев приказал артиллеристам обстрелять противоположный край рва, чтоб под стенами на валу были воронки — три-четыре, не больше, и аккуратно, чтоб не сбить рельсу. Артиллеристы сделали все, как требовалось, и к ночи начали выдвигать роту Абассова на исходные.

— Ну как, научился ходить, как дед с отцом? — поинтересовался Беляев у ротного.

— Шесть раз прошел. В последний раз за тридцать шесть секунд уложился.

— Первым не суйся. Запрещаю. Если надымим хорошо, то ползком кого-нибудь пошли. Не гусарь. Офицеров в батальоне выбило, — жестко сказал Беляев, не обращая внимания на готового возразить капитана Абассова. — Так что без самодеятельности, сын гор. Не забывай, что ты ротой командуешь, а не номера в цирке показываешь.

Сразу с темнотой вышли к рельсине и бросили в ров несколько дымовых шашек. В цитадели, почуяв неладное, открыли огонь, но не все, а только те, кто был ближе к задымленному. Наши артиллеристы попытались заткнуть выявленные пулеметы, но им тоже мешал дым, а немцы в ответ начали и контрбатарейную стрельбу, да еще не пожалели мин для того места, где лежала рота Абассова.

На подаче веревки лежал Кремнев. Веревка была длинной, и для прочности в нее были вплетены три жилы полевого телефонного кабеля. Конец наглухо привязали к кованой решетке ближайшего склепа, второй — пока находился в руках у Кремнева, и кому-то надо было брать его и по рельсе протаскивать на тот край рва, чтобы, спрятавшись там в воронке, выбрать слабину и держать, пока, используя этот поручень, рота не перейдет вся целиком. В роте оставалось пятьдесят четыре человека, и, по расчетам комбата, за восемнадцать минут она должна была успеть это сделать и закрепиться на валу, чтобы немцы и днем не смогли ее выковырнуть. Это была задача-минимум. Остальное приложится.

— Пахомов! — позвал Абассов, и Ленька подполз, поняв, что выбор пал на него, взялся за конец веревки.

Пахомов уже вылезал из воронки, но тут же скатился обратно, чертыхаясь и матерясь. Он держался за ногу, и когда Фомин подполз к нему, думая, что Пахомов ранен, то оказалось, что так оно и есть, но, на Ленькино счастье, осколок мины угодил в портсигар и застрял в нем, только чуть окровенил бедро. Но удар был сильный, и на рельсу Пахомова сейчас посылать было нельзя. Абассов понял это и взялся за веревку сам.

— Обвязаться бы лучше, товарищ капитан, — посоветовал Фомин. — В случае чего вытащим.

— В случае чего за мной сразу кого-нибудь отправляй, а так всю ночь друг друга вытаскивать будем.

Капитан взял веревку в обе руки, чтоб все время там, на рельсе, можно было дать слабину, и выполз из воронки. Формально он не нарушал приказа комбата и даже заранее мысленно заготовил для себя оправдание: первым, мол, назначал Пахомова, а только потом сам, да и вы, товарищ майор, запретили первым идти. В том, что за это влетит от комбата, Абассов не сомневался, но всегда хотел все делать сам.

Командира роты убило на середине пути. Он упал после «дежурной», пущенной наугад очереди крупнокалиберного «шпандау», и несколько пуль с визгом отскочили от рельсы, а Абассова просто смахнуло вниз, на дно рва.

Фомин еще вглядывался в темноту и дым на дне рва, пытаясь определить, жив капитан там или нет, но так ничего и не разглядел, а когда оглянулся в воронку, где сидели Пахомов и Кремнев, то увидел, что сибиряк разувается.

— Что, тоже ногу зацепило? — спросил старшина у Кремнева.

— Нет. Босиком способнее. Я, когда на сплаве робил, больше так. Нога лесину чует, да и обувки в семье на сплав не напасешься. Любой сапог в воде если все время, то за неделю, почитай, разваливается.

Кремнев встал и, как-то мягко ступая, примерился не то к качанию рельсины, не то к себе и медленно, но все убыстряя и убыстряя шаги, взбежал по поднятому концу рельсы на тот край рва, слился с землей воронки, и только движущаяся веревка в руках старшины Фомина свидетельствовала о том, что Кремнев жив.

Всю ночь батальон Беляева пользовался переправой и, форсировав ров, стал закрепляться на валу и прямо под стенами цитадели.

Бригаденфюрер Коннель коротким росчерком утвердил приговор военно-полевого суда. Бывший обер-лейтенант Розе стоял перед комендантом навытяжку, зажатый с боков двумя чинами фельдполиции. Знаков различия на мундире Розе не было, они были сорваны только что и валялись на полу.

— А ведь я вас предупреждал, Розе. — Коннель счел возможным говорить и не по протоколу. — Ваши чудесные избавления сыграли злую шутку с вами же. Ваша вина перед нацией, фюрером, Германией доказана, и вы получаете по заслугам, хотя и меньше, на что вы были бы вправе рассчитывать. У вас есть шанс очистить репутацию фамилии, которую вы носите на самых передовых участках обороны, — все это я только что утвердил как бригаденфюрер Коннель, как комендант осажденной немецкой крепости. Но как человек я вам докажу, что тоже склонен шутить и шутку понимаю. Вы признались сами, что оставили в форту Грегора прикованным не то к телефону, не то к пулемету, а бедняга как раз и вел ваше дело, но погиб, как и все на форту. Кроме вас. Я отныне хочу избавить вас от излишней беготни по гарнизону и плачу шуткой за шутку. Вы приковали Грегора, я — вас.

Бригаденфюрер махнул фельджандармам, показывая, что им сказано все, и один из них толкнул Розе под бок локтем.

Когда вышли в подземные переходы штабного бункера и стали протискиваться к южному выходу, Розе из разговоров встречных понял, что русские сегодня где-то на южном направлении смогли просочиться на вал цитадели. Их, правда, не очень много, но все равно это было опасно.

Навстречу вели и несли раненых, а потом из-за них пришлось совсем остановиться. Дежурный по отсеку фельдфебель предупредил, что тяжелая русская бомба попала в шахту механического подъемника и придется подниматься наверх через гараж.

Там, в гараже, пришлось пропускать наверх два шестиствольных миномета вместе с расчетами. Минометы были новенькие и еще лоснились заводской смазкой — в бункерах гаража были даже танки, и не это удивило бывшего обер-лейтенанта Розе. Он неожиданно для себя обнаружил, что стоит притиснутым к пятнистому боку машины, и машина показалась ему знакомой. Он вгляделся. Ошибки быть не могло.

Перед ним стоял африканский «хорьх» Роммеля. Как он очутился здесь?

— Что это за машина? — спросил Розе у механика в комбинезоне со знаками НСКК на пилотке.

— Машина бригаденфюрера Коннеля, — ответил механик. — Он на ней приехал из Берлина, и говорят, что она досталась ему из какого-то парашютного штаба. — Механик в подтверждение своих слов даже показал жестянку со старыми, армейскими, номерными знаками, потому что «хорьх» был с новыми номерами — СС.

Механик еще что-то говорил, но Розе его не слушал. Он уже не помнил себя и не осознавал, что делает, когда схватил молоток, лежавший на подножке армейской амфибии, и, теряя рассудок, начал бить молотком по капоту, стеклам и кабине «хорьха». Он что-то кричал, но никто из проходящих мимо на него не обращал внимания, кроме его конвоиров. Им пришлось повозиться с ним, и Розе пришел в себя, только лежа на бетонном полу гаража, с разбитым в кровь лицом и руками, заведенными за спину до хруста в суставах. Во рту стоял солоноватый привкус крови, а жандармы, как бульдоги, запыхавшись, лежали на нем сверху.

— Нет, голубчик, теперь с тобой по-другому придется, — сказал старший из конвоиров и защелкнул браслеты наручников на запястьях штрафника.

Через четверть часа его приковали к стальному пулеметному столику амбразуры, и жандармы ушли, оставив ему пулемет МГ-42 и целую полку снаряженных магазинов с патронами, похожих на спаренные консервные банки. Бывший обер-лейтенант, а ныне штрафник, Готфрид Розе поглядел в узкую щель амбразуры, но никого не увидел на исковырянной воронками земле и, не целясь, просто так дал длинную дробную очередь.

Пулемет работал.

Бригаденфюреру доложили, что машина его немного пострадала от воздушного налета, вместе с грузовым лифтом гаража. Почему-то это известие огорчило коменданта не меньше, чем известие о прорыве русских на вал.

Утром был убит комбат Беляев. В командование вступил капитан Абрамов. Батальон держался на гребне вала ровно сутки, отвлекая на себя внимание и огонь гарнизона цитадели, пока саперы у южных ворот не построили мост у пролома и на помощь батальону не переправились два огневых взвода сорокапяток, которые помогли отбить отчаянные контратаки немцев. Дальше стало полегче, и батальон начал сам проникать в цитадель. Его уже не могло остановить то, что фаустники разрушили мост, по которому подходила подмога, да и саперы за ночь успели построить новый мост.

В семь утра его снова разрушили, но теперь на валу было столько народу, пушек и минометов, что столкнуть все это с вала оказалось для гарнизона цитадели не под силу.

Штурмовые группы стали просачиваться внутрь цитадели.

Дот помогли взять саперы. Два пуда взрывчатки сорвали бронедвери с тыльной стороны дота, которую прикрывала башня, но башню взяли на себя артиллеристы: ослепили беглым и частым огнем сразу нескольких батарей по окнам, амбразурам и бойницам. Били прямой наводкой, чтобы прикрыть всего пять человек взвода старшины Фомина — все, что осталось после суточного сидения на валу. Но эти пять человек чувствовали себя взводом и действовали как взвод. Познань стала школой уличных боев, и те, кто оставался жив к штурму цитадели, были уже академиками своего дела и могли делать такое, что даже бывалые солдаты разводили руками: «Быть не может».

Старшина Фомин и его взвод из пятерых человек, как и все остальные штурмовые группы дивизии, поступали вопреки всякой логике, лезли там, где, казалось бы, нельзя было пролезть, атаковали тогда, когда не рекомендовал ни один устав ни одной армии в мире. В гарнизонах дотов у немцев меньше роты никогда не было, и пятеро ребят фоминского взвода тоже это знали, но упорно и настойчиво прорывались в дот, считая, что главное — это добраться до немца, а сколько их там — это неважно. Шапкозакидательством тут и не пахло. Это была реальная оценка своих сил, и они доказали, что все у них без ошибок.

Едва после взрыва сорвало бронированные створки дверей, в проем выпустили все фаустпатроны, что оказались под рукой — их было не меньше двадцати, и они были запасены самими немцами под противоосколочным козырьком дота. Потом в дым и копоть ушел весь взвод — все пятеро. В первом ярусе дота мало кто уцелел, но дальше был этаж подачи снарядов, и там пришлось воевать по подвальным правилам — на нож и пистолет. Пришлось туго, и неизвестно, чья бы взяла, но Пахомов очередью поджег штабель полузарядов артиллерийского пороха, и сразу стало как в аду — порох, сгорая, свистел и визжал, рассыпался искрами и едкой гарью. Всем стало не до драки, и дружно дернули наверх. И свои, и немцы. Пятеро успели раньше, и это оказалось очень важным, потому что, очухавшись и хлебнув всего по глотку свежего воздуха, они стали хозяевами положения у выхода — все, кто выскакивал оттуда, попадали под автоматы.

Сила ломала силу.

Цитадель еще сопротивлялась. Самолеты сбросили над Познанью листовки с воззванием Гитлера: «Мои дорогие солдаты и бойцы крепости, упорно и твердо держитесь за каждый дом и каждый горящий или разрушающийся квартал». Гитлер продиктовал это воззвание своей секретарше Кристе Шредер, находясь в шоковом состоянии от только что полученного известия о результатах закончившейся в Ялте конференции глав правительств стран, воевавших против Германии. Доктор Гиезинк отметит потом, что фюрер был болезненно бледен, правая рука ходила ходуном так, что фюрер, пытаясь совладать с ней, порвал несколько листков из донесения РСХА о конференции Сталина, Черчилля, Рузвельта. Слова, обращенные к познанскому гарнизону, он то выкрикивал, то с трудом заканчивал фразу почти шепотом, словно знал, что его заклинания обращены уже не к живым, а к мертвецам.

«Сталинграда наоборот» в Познани не получилось.

Для окончательного подавления сопротивления гарнизона и артиллерийской поддержки штурмовых групп дивизий генералов Баканова и Хетагурова было решено ввести в цитадель танки и САУ. Им понадобился мост, и, саперы построили его, и танки с самоходками вползали в черную дыру пролома у южных ворот, а за ними, прикрытые огнем и броней, шли на выручку штурмовым батальонам Сарычева и Абрамова вторые эшелоны дивизий. Это было очень кстати, потому что роты и взводы в головных батальонах были настолько прорежены, что оставалось только удивляться, как они продолжают воевать и умудряются двигаться вперед и над землей, и под землей.

Трое суток прикованный цепью Розе провел у амбразуры. Все шло своим чередом, ему приносили заряженные магазины, гранаты, еду, и он исправно стрелял, швырял гранаты, точнее, просто просовывал их в узкий проем между стальными шторками, когда слышал в мертвой зоне своего пулемета русскую речь или выстрелы чужого оружия. Боеприпасов он не жалел. Рейх не обеднеет от лишней брошенной гранаты и хорошей очереди, и всего этого в крепости хватит на годы — не зря тут размещались арсеналы Вартенланда.

Сектор обстрела был не очень широкий, и виднелась только часть вала и проход между двух дотов, контролирующих тыл главной башни. Ее упорно штурмовали русские, и, когда время от времени среди руин и воронок показывался кто-то из них, Розе стрелял. МГ-42 — точная машина и при хорошей тренировке бьет без промаха. Штрафник чувствовал себя, как в тире. За все время его ни разу не обстреляли.

Сегодня утром на его пост приходил сам майор Холфельд. Майор командовал южным сектором обороны и по поручению Коннеля проводил награждение отличившихся солдат и офицеров гарнизона. Сегодня ночью из Берлина вместе с листовками фюрера самолеты сбросили несколько мешков с крестами, а кроме того, извещалось, что все солдаты штрафных и дисциплинарных рот, принимавшие участие в обороне крепости, становятся полноправными солдатами и тоже могут награждаться всеми орденами рейха, включая и «Риттеркрейц» — Рыцарский крест — высший военный орден рейха.

Однако, когда адъютант майора пристегивал обратно обер-лейтенантские погоны Розе, сам майор Холфельд сказал, что бригаденфюрер отменил только наказание, вынесенное военно-полевым судом, но собственную шутку оставляет в силе — обер-лейтенант должен оставаться прикованным на своем месте у пулемета, и сам комендант следит за его судьбой.

Это была издевка, но она почему-то развеселила всех, кто был в каземате, и они посмеялись в последний раз, потому что все они стояли, а обер-лейтенант оставался прикованным и лежал. Крупный снаряд русской гаубицы влетел в одну из амбразур и разорвался прямо внутри.

Когда Розе очнулся, то увидел с противоположной от амбразуры стороны провал. Стены не было, и теперь каземат стал чем-то вроде пещеры, и стало холодно. Заглянув в амбразуру, Розе увидел, что русские все еще штурмуют башню и кое-кто из них находится в его секторе обстрела. Пулемет был исправен, магазины на месте, и Розе снова начал стрелять.

И снова в поле зрения не осталось никого живого. Розе принялся думать, что он действительно неуязвим и что провидение хранит его во всех жизненных передрягах, поэтому он обязательно останется жив. А жить ему очень хотелось.

Потом он начал различать голоса. В голове после взрыва гудело, но, вслушавшись, он понял, что говорят по-русски.

— …И ты понимаешь, старшина, — объяснял Фомину младший лейтенант, командир штурмовой группы, — мы его только сегодня засекли. Думали, что после взрыва ничего не будет, а он, паразит, опять ожил и лупит с тыла. Невмоготу. Под шумок столько народу положил. Надо что-то придумать, а то он таких бед наделает…

— Мы тут никого не слыхали. Тихо. Я тут минут двадцать, как снизу выбрался. Отзывают нас. На переформирование, наверное. Так что давай, лейтенант, покурим твоего табачку.

— Нате, закуривайте. Для вас не жалко, а нам курить некогда, пока эту суку не нашли. Затаился тут где-нибудь.

Розе даже ощутил нечто вроде табачного дыма — русский, должно быть, засмолил самокрутку.

— Сбежал, надо думать. Они теперь почти все одумались. Перед танками-то и флаги начали выкидывать и копыта кверху. А нам не сдавались. За табачок спасибо, лейтенант. Мы отблагодарим. Все равно нам с этой крыши вниз спускаться, вот по пути и проверим это помещеньице на вшивость.

— Молодец, старшина. Дельно. Насчет вшивости как фельдшер говоришь, вернешься в батальон — погоны смени, а то в горячке чьи-то медицинские нацепил.

— Мои это погоны. Санинструктор я.

— А чего ж представляешься, что взводный?

— По приказу так. Штурмовой подвально-чердачный взвод. Рассказывать долгая история. Потом как-нибудь. Мы вниз. За мной!

После этих слов на пол каземата, где сидел притаившийся Розе, спрыгнул высокий русский со старшинскими погонами на плечах, и граната, брошенная обер-лейтенантом, взорвалась за его спиной, сбила русского с ног, но он оказался живучим. На скошенном дульном компенсаторе русского автомата вспыхнули пульсирующие язычки пламени. Они ударили в грудь обер-лейтенанта и перечеркнули его жизнь, полную заслуг перед рейхом и преступлений перед человечеством.

Обер-лейтенант был одним из тридцати пяти тысяч погибших в Познани солдат и офицеров. Почти столько же сдалось в плен. Несколько из них, оставшихся в живых, рассказали, что бригаденфюрер Коннель застрелился перед самой капитуляцией в гараже цитадели, избрав почему-то местом своего самоубийства пятнистый «хорьх», на котором прибыл из Берлина в Познань всего месяц назад, полный радужных надежд.

Но Розе этот факт был неизвестен, хотя, возможно бы, и порадовал его фатальным совпадением. Однако, погибая в руинах цитадели, ни Коннель, ни Розе, ни тысячи других наци так и не узнали, что все они в свое время поставили не на ту машину и злосчастный «хорьх» был тут абсолютно чист — Германию погубила совсем другая «машина». Фашизм.