Право на приказ

НОВЫЙ ГОД ПО СТАРОМУ СТИЛЮ

Фомин сидел у заднего борта крытого брезентом кузова машины и глядел на дорогу. В кузове сидели и лежали солдаты — и среди них Фомин приткнул своих девчат, которые расположились на скамейке стайкой, как воробьи на морозе. На вопросительные взгляды старшины — мало ли что, совсем же недавно откачал — все вместе виновато улыбались, живы, мол, все нормально. Сержант в полушубке с солдатским ремнем, но с кобурой весело спросил:

— Не успели сесть, а уже перемигиваетесь? Ты бы и нас познакомил, старшина, мы бы тоже во все глаза мигали. Так бы и друзьями стали.

— Доедем до места — подружимся, — отговорился было Фомин, но от сержанта так просто было не отделаться.

— С тобой, старшина, само собой, а вот с девушками — я лучше сам. — Он подсел к медсанбатовским и представился: — Будем знакомы, красавицы, — гвардии сержант Осина для всех начальников и подчиненных, а для вас — просто Антон. Кинокартину «Антон Иванович сердится» видели? Это, сами понимаете, не про меня, но про нас тоже покажут в самом скором времени.

Сержант, будто к слову, рассказал, как его в госпитале сняли на пленку вместе с генералом, что вручал награды, и генерал был аж из самого штаба армии. В доказательство новый знакомый отвернул борт полушубка, и там Фомин увидел два новехоньких ордена Красной Звезды.

— В госпитале оба получил.

— Для одного раза даже чересчур богато, — без зависти, но с уважением сказал Фомин.

— А мне по совокупности. На первый еще под Запорожьем представляли, а второй — здесь, на плацдарме, заработал, ну и получается, что за год все выдали, и даже в кино попал.

Сержант еще пошутил, что и с госпиталем повезло, попал в заботливые женские руки и сполна получил предназначенное для героев переднего края лечение и теперь на всю жизнь признателен сестричкам, что выходили. Энергия общительности в нем просто била через край. Узнав, что перед ним тоже медики, он разошелся и тоном записного сердцееда воскликнул:

— Музыкального инструмента не хватает. Спел бы, как настоящий артист. «Так взгляни ж на меня, хоть один только раз, ярче майского дня чудный блеск твоих глаз», — пропел он, глядя на Розу Шакирову как завороженный, потому что глаза у этой башкирки из Аргаяша, какие там глаза — глазищи! — были огромные и удивительные. Они светились, полыхали, жгли мужские сердца наповал своими зрачками цвета воронова крыла с весенним отливом.

— Взглянет она на тебя, когда осмотр по форме шесть будет, — сказал кто-то из дальнего угла кузова, и все засмеялись, потому что «форма шесть» — проверка на вшивость, при которой даже отпетые ухари терялись перед ротными санинструкторшами, поскольку таковую надо было проходить в чем мама родила.

Только тут Фомин догадался, почему их попутчик заговаривает себя и остальных. Он сам вспомнил, что не раз и до того замечал, что человек, долго пробывший в тылу, из тех, что раньше подолгу были на передовой, не сразу и не вдруг может переломить себя и даже сильные и храбрые люди начинают чувствовать какую-то неуверенность в себе, в собственных силах. Очень часто именно такие, едва дойдя до передовой, попадали опять под пулю, или некоторое время должны были заново привыкать к фронту и очень часто боялись не фронта, а своей вот такой неожиданной трудности вживания в, казалось бы, совершенно знакомую обстановку.

«Ничего, у этого сержанта все быстро пройдет, рубаха-парень и в себе робость держать не будет, а на миру все веселее», — подумалось Фомину, когда он наблюдал, как сержант простецки и по-доброму узнал у медсанбатовских, что именно с ними приключилось, запустил руку в свой «сидор» и вытащил банку канадской сгущенки, тут же предложил его девчатам.

— Молоко — первейшая вещь. Я пацаном еще, помню, порченой ухой объелся, так меня молоком только мама отходила. Не таким, а натуральным, домашним. Корова у нас дома до войны была, Лыска, так звали за пятнышко на лбу, и молоко у нее было — во всем районе не сыскать такого. Телок от нее соседи нарасхват у нас покупали — такая порода молочная была, а умнющая, я вам скажу, на дворе себя полной хозяйкой считала и всех держала в строгости, и кур, и гусей, и поросенка. Даже собаку и кота воспитывала, коли не по ее, и они ее уважали, как солдат хорошего ротного старшину.

Сержант ударился в воспоминания, рассказывал, как хорошо у них было дома, а машина все катила и катила по зимней дороге в Ходкувскую пущу, где обосновалось «хозяйство Клепикова» — двести сорок шестой гвардейский стрелковый полк.

Несмотря на маскировку, чувствовалось присутствие огромной массы войск: многочисленные ответвления дорог, многоэтажные указатели с опознавательными значками незнакомых частей, даже не своей армии, заглаженные волокушами следы танковых гусениц, разноцветье телефонных проводов, развешанных и вдоль дороги, и в глубине леса, замаскированные наблюдательные вышки, полосатые пристрелочные артиллерийские вешки, кучи пустых консервных банок на местах привалов — все говорило о скором наступлении, и никого не могли обмануть огромные плакаты на фанерных щитах с надписями: «Фашиста сотнями один похоронит, если хорошо укрепится в обороне», и их польские двойники, где тоже было написано про «оброну желязну». На плацдарме были и польские войска — ребята в конфедератках с кокардами в виде орла. «Что-то многовато для обороны, если и мы, и поляки тут. Как-никак две армии», — думалось Фомину.

Командный пункт батальона Беляева находился в самой середине петли излучины речки Радомки и размещался в подвале развалин хуторка, разрушенного в осенних боях до основания. Вход в подвал тогда был завален, и Беляев обнаружил его совсем недавно, расчистил и перенес в подвал командный пункт батальона, как полагалось, доложив в полк о переносе. Командир полка, Клепиков, заскочив по пути от соседей, даже позавидовал:

— Жаль, что осенью, когда оборону тут держали, ты эти хоромы не нашел. Ей-богу, я бы у тебя их оттяпал! Тут и мне-то не по чину. Жилплощадь, хоть дивизионный КП размещай. Везет тебе, Беляев. Не клят, не мят и на таком капе комбат! Неплохо вас там все-таки учили.

Клепиков намекал, когда говорил об учебе, на недавно законченные Беляевым высшие командные курсы «Выстрел», после которых майор был назначен комбатом в полк Клепикова. В боях за плацдарм показал себя, оправдал на все сто процентов лестные аттестации, пришедшие с ним в личном деле.

«Везучий», — говорили в дивизии про Беляева, и доля правды тут, конечно, была. И до войны институт успел закончить, всю войну чуть не с самых первых дней провоевал и уверенно двигался по служебной лестнице, правда, не пропуская ни одной строевой ступеньки, но и особенно подолгу тоже нигде не засиживаясь: был взводным, командиром роты, замкомбата, начальником разведки полка и вот теперь стал комбатом с перспективой хорошего дальнейшего роста — его сразу по прибытии в дивизию хотели оставить в штабе, но вмешался комдив — генерал Хетагуров, питавший слабость к «своим» выдвиженцам. Хетагуров так и сказал: «Пускай в строю, на батальоне, себя покажет, а в штаб всегда взять успеем. Академики и в комбатах нужны».

Резон в генеральских словах был прямой. Для того, чтоб «проявиться» в штабе, даже дивизионном, нужно время, а комбата видно сразу, пусть и во втором эшелоне, через полмесяца можно уверенно судить о командных качествах командира.

Беляев пришелся ко двору. Все у него получалось без тычков в спину и без суматохи — комбат «поводырей» не требовал, дело знал и воевать умел и то, что умел лично, не превозносил до небес, был такой грех у некоторых — сделают на гривенник, а нашумят-наплетут в донесении на весь целковый, в наградных листах был даже скуповат, и это политотдел дивизии отметил, но Клепиков вступился за комбата: «А я зачем? Что комбат недодал, я своей властью прибавлю. Хуже, когда осаживать приходится».

Однако, несмотря на сухость в оценке заслуг вверенного ему батальона, майор Беляев не давал наступать себе на мозоли, когда деятельность батальона пытались принизить даже командиры самых высоких степеней. Всем еще помнился случай с офицерскими занятиями, на котором начарт генерал Зеленцов, по карте, на участке беляевского батальона, показывая обстановку, сказал собравшимся офицерам: «Вот что, товарищи, мы имеем по данным нашей артиллерийской разведки».

Беляев мог бы промолчать, но не промолчал, а встал и доложил, что участок нанесен не по данным артразведки, а попросту скопирован с его карты и является результатом работы штаба батальона, и для сравнения предъявил свою карту. Генерал побагровел и сорвался: «Артиллерия вправе использовать все данные, накопленные всеми видами разведки корпуса». — «Но не выдавать же их за результат активности собственной разведки», — поддержал комбата Хетагуров, и разгорелся такой сыр-бор, который своей властью гасил сам начштаба корпуса.

Хетагуров на людях комбата поддержал, но потом, вызвав к себе и Клепикова, и Беляева, устроил «раздолб» но всей форме.

— Раз сами карту дали, то дальше помалкивайте! Лично ваше или не ваше, а все — наше! Заслуги делить командование будет, а не комбат Беляев и его командир Клепиков!

— Все равно обязан был сослаться на нас, товарищ генерал! — упрямо стоял на своем Беляев. — Если бы его, как под Ковелем, в трибунал отдавали, то наверняка указал бы источник разведданных, а тут блеснуть осведомленностью за счет батальона, получается, можно. Я не о генерале Зеленцове говорю, а о его начальнике разведки. Обязан был на батальон сослаться, а не умалчивать, где и как получил сведения.

Упоминание про Ковель было выстрелом в «десятку», и возразить по существу комдив ничего не мог. Летом, когда немец отступал повсюду, в брешь под Ковелем был брошен наш танковый корпус и понес огромные потери в людях и технике от кинжального, в упор, огня танковых и артиллерийских засад, потому что из-за «прохлопа» разведки фронта корпус ввели не в прорыв, а в подготовленный ложным отступлением немцев «мешок». Со всех тогда спросили строго, но сделанного не воротишь, и именно потери одиннадцатого танкового корпуса в этих засадах существенно уменьшили силу и мощь удара армий, осуществлявших прорыв.

Беляев был, конечно, прав, но комдив Хетагуров, взвинченный неприятным разговором с Зеленцовым, который происходил позднее, уже в отсутствие командиров полков и батальонов, не сдержался и выговорил Клепикову.

— Слушай, Клепиков, ты своих комбатов сам воспитывать будешь или мне этим заняться? — Генерал от запала даже акцента в разговоре прибавил. — Так я займусь, а то они у тебя в штабе корпуса как ведут? Не командир батальона, а, понимаешь, представитель Ставки Верховного! Выучили на свою голову.

И командир двести сорок шестого, и его комбат тогда получили крупный нагоняй, но вслед за этим приказом самого командарма — докатилась-таки и до него история! — было указано: впредь на докладах с приведением данных разведки обязательно указывать командирам всех степеней источник информации и степень проверенности данных.

Однако на войне командиры полков перед наступлением прибывают к комбатам не для того, чтоб удариться в воспоминания или полюбоваться нечаянно найденным помещением для командного пункта. Клепикова торопил приказ свыше, в котором черным по белому было записано о докладе по готовности выхода на исходные. У полка было сложное положение, он должен был выходить из вторых эшелонов даже не своей дивизии и корпуса, а левого соседа — четвертого гвардейского корпуса генерала Глазунова. Вариант с разгрузкой центра группировки, приготовленной к наступательной операции, был применен для того, чтобы вывести в собственные тылы танковую армию и держать ее в максимальной близости — а следовательно, и готовности! — к месту ввода в предполагаемый коридор прорыва уже в первый день наступления. Из-за танкистов пришлось потесниться самим — второй эшелон двадцать девятого корпуса, в который входила дивизия Хетагурова, был разбросан по створам соседей, но тем не менее должен был выйти на исходные рубежи наравне с ними, и это было предметом особых забот операторов армейского штаба. Все начальные перестроения планировалось проводить, используя проводную связь, и только после прорыва первой линии обороны противника разрешалось переходить на радиообмен — это было сделано для соблюдения в тайне начала наступления от немецких средств радиоперехвата и контрмер, которые те могли предпринять.

— Связь с дивизией по всем каналам из твоих богатых хором? — уточнил Клепиков у комбата.

— Две нитки своих, и через соседа дублируем. С полком тоже две. Вся связь у начштаба за стенкой, но можно и отсюда проверить, мне параллельные провели. Можно попробовать.

— Пробовать не буду. Мы с тобой по уставу друг другу верить обязаны, комбат. Крутну, а после этого говорить что-то надо, я же, худо-бедно, командир полка. Что прикажешь? «Проверка», — кричать? Что на том конце подумают? «Дергается, — скажут, — нас попусту дергает. Стало быть, чего-то побаивается, недоглядел, недосчитал». Не могу допустить, чтоб обо мне так думали. Тебя спросить и с тебя спросить, в случае чего — в полной мере обязан, а остальных, что на связи, — не буду. Уволь. Лучше скажи, что с разведчиками? Вернули?

— Всех. Вот собрался к ним. Новый год праздновать.

Четверых разведчиков из батальона брали на усиление дивизионной разведки для скрытого поиска в ближних немецких тылах. С самого конца декабря несколько групп сразу работало в районе железной дороги Варка — Радом. Из дивизии, как и вообще из всех высших штабов, возвращать кого-нибудь или что-нибудь трудно, но Беляев смог настоять, и не нахрапом, а в известной мере дипломатично — в присутствии члена военного совета армии спросил у начштаба дивизии, когда будут возвращены все, кто числится в штатах батальона. Начштаба, который только что доложил члену военного совета о том, что батальоны прорыва будут пополняться для операции до полного штата, ничего не оставалось делать, как пообещать начальству вернуть разведчиков. Вот и вернул.

При упоминании о празднике командир полка насторожился, но виду не подал и как бы в шутку спросил:

— Ты у них сразу за Деда Мороза и Снегурочку будешь? Что за детский праздник затеял?

— Обещал им. Тем более что личный состав, как командир, с праздником поздравлять должен, вот их по независящим от меня причинам и поздравлю позднее.

— Смотри, чтоб не напраздновались там до положения риз, когда сам оттуда уйдешь, — предупредил, не удержался-таки Клепиков и в глубине души сам же себя и отругал за такое косвенное выражение недоверия собственному комбату.

— В батальоне больше положенного не пьют, — с нотками обиды за батальон вступился Беляев. — К «наркомовским» не прихватываем. Что касается риз, то они нам теперь ни к чему. Погоны исправно выдают. Было бы кому выдавать.

Клепиков недоуменно поглядел на комбата, дескать, какая связь между ризами и погонами, и тот весело пояснил:

— Разве я не рассказывал никогда, как я на курсы «Выстрел» прикатил? Прямо из-под Воронежа, на машине ЗИС-101. Попала она по разнарядке в штаб фронта еще по наследству от Юго-Западного, когда они из-под Киева выходили. Правительственная машина. Ходила она, ходила, а потом стала, и запчастей на нее нет — это не «эмка». Решили тогда наши механики ее в Москву на ремонт отогнать или выменять ее на какую ни есть, но нормальную машинешку, и как раз меня на курсы в это время сосватали. Посадили к водителю, объявили мне и ему, что до самой Москвы я для него старший, паек выдали, и поехал я в столицу.

Тогда же ребята мне новое обмундирование справили — не ехать же на курсы в обносках! Выменял бриджи из довоенного сукна, сапоги мне построили за ночь из немецких лаковых, морскую фуражку у гвардейских минометчиков одолжил и китель. Мол, знай наших! Одно плохо — погон не было. В штабах все в погонах, а к нам только полевые дошли, а форма у меня, по моему разумению, была самая парадная. Да и другим не терпелось золотые погоны нацепить, только где их взять? Додумались. У православного священника выменяли шитую золотом не то ризу, не то епитрахиль и на всех стали погоны тачать. Мне в первую очередь, потому как я одной ногой уже в Москве был. Вот таким парнем-кренделем я к контрольно-пропускному пункту «Выстрела» и подкатил, ну и машина у меня соответствующая. Дежурный ко мне как на параде, шаг печатает и глазами ест, а того не понял еще, как меня именовать, потому как тогда я в капитанах обретался, а он из постоянного состава, подполковник. Сжалился я над ним, первым доложился, но история стала известной всему выпуску. Погоны потом пришлось снять, как неуставные, но пару раз у меня ребята в увольнение брали, тоже покрасоваться хотелось. Так и оставил их там. Курсы — это, конечно, не передовая, но и не курорт. На полную катушку премудрости жизни вколачивают в нашего брата, учат воевать не как бог на душу положит, а как требуется. Профессионально. Учишь, а сам себе думаешь: «Вот знал бы такое раньше, сколько б лучше воевалось».

— Это ты верно подметил, — ответил Клепиков, — насчет профессионализма. С большим напряжением осваиваем, а давно пора бы. Только в минувшем году по-настоящему показали на что способны. В этом году тоже все должно быть на уровне: масштаб, скорость, глубина операций, а это значит, что мы такой уровень обязаны поддерживать в меру наших с тобой должностей, комбат Борис Беляев. Разведчиков от моего имени поздравь, а мне пора, а то твой сосед справа чуть не под гусеницами у танкистов обосновался, как бы в сутолоке при самом начале движения батальон свои же не передавили.

Соседний батальон и в самом деле на исходных был зажат старым, заложенным осенью минным полем и группой танков непосредственной поддержки пехоты, и Клепиков волновался не зря, потому что сверху могли отдать приказ о начале операции ночью, не дожидаясь утра, чтоб максимально использовать куцый световой зимний день для выхода на рубеж, назначенный к исходу первых суток наступления — к полотну железной дороги Варка — Радом, за которым, по данным разведки, начинался настоящий оперативный простор.

У разведчиков, к которым собирался комбат Беляев, находился Фомин. Был он там по делу, и вызвали его сами разведчики на перевязку — у одного из вернувшихся из-за линии фронта было ранение в мякоть. Касательное, но из-за запущенности начавшее гноиться.

— Давай, старшина, действуй, а то эта часть такая, что в санбат идти стыдно, — сказал разведчик, стягивая шаровары и укладываясь на живот. — Только полегче, — предупредил он, — а то хоть и говорят, что часть казенная, но для меня-то немножко своя.

— Раз своя, то, когда зацепило, надо было пакет в штаны сунуть. А теперь не дергайся. Сядьте ему кто-нибудь на ноги, а то многие не выдерживают, нервничают.

Один из разведчиков придавил ноги, усевшись на них, и пояснил Фомину:

— Не было у Коляни тогда пакета, он из него кляп для унтера из танкистов сделал. Фриц с виду маленький, настоящего танкового росточка, а чуть накладки с ним не получилось, даром что малышом казался. Из-за ростика сразу не оглушили, подумали, что маленький и ненароком зашибить можно, а он вывернулся из-под руки и орать надумал. Тогда-то Коляня и скормил ему свой пакет. Теперь вот страдает.

Фомин управился быстро и уже накладывал стрептоцидовую повязку, когда появился комбат. Пока ему докладывали, Коляня тихо шипел на Фомина:

— Скорей же, коновалы.

Майор услыхал и махнул старшине:

— Не торопись, медицина. Дай взглянуть на своих героев с тыльной стороны. По такой заднице и ремнем впору. Почему не доложили, что раненые есть?

— Да разве ж это рана, товарищ гвардии майор? — лежа попытался оправдаться тот, которого называли Коляней.

— Тебя не спрашиваю. Тут, кроме тебя, есть кому докладывать.

Командир разведвзвода, понимая, что дальнейшее молчание будет истолковано комбатом не в его пользу, попытался объяснить, что они только появились и сразу вызвали санинструктора. «Вот его», — указал на Фомина, полагая, что старшину, как человека в батальоне совсем нового, Беляев отчитывать не будет.

Однако он ошибся.

— Куда годится, что командир батальона не знает о своих раненых? Я только что в полк докладывал, что у нас все в порядке, ни больных, ни раненых, а получается все не так. Разведчик Селиванов ранен, санинструктор в срок, назначенный командованием, не является, опаздывает, по пути чуть все медицинское подкрепление полка на тот свет не отправляет, и все шито-крыто.

— Я в полку докладывал о том, что угорели, — попытался оправдаться Фомин.

— А командиру батальона не счел нужным? То-то и оно, — уже более миролюбиво добавил майор, вспоминая, что шел не для разноса. — Шел к вам на праздник, как обещал, а у вас тут…

— У нас все готово, товарищ гвардии майор! — встрял старшина из разведвзвода и быстро стянул покрывающую стол плащ-палатку, и всем открылось приготовленное застолье.

— Изобилие! — оглядев стол, изумился комбат. — Как у нас в таких случаях в Калуге говаривают — индюки по заборам сидят.

— Не может быть, товарищ гвардии майор, — заметил Коляня. — Индюк никогда на забор не садится.

— А у нас, в Калуге, сидят, когда изобилие, а потом я — командир, и мне виднее, кто на заборе сидит, а кто с ободранной задницей от меня прячется. Раз говорю, значит, так оно и есть.

Все засмеялись, и Фомин засмеялся тоже, еще не осознавая сам, что смеется совсем немудрящей шутке, смеется впервые за последние три страшных военных года, и казалось ему, что шуток смешнее не бывает, и радовался, что не разучился смеяться.

Потом, когда все устроились за столом, поговорили о скором наступлении, хотя Беляев на эту тему загадочно отмалчивался, но и без командирского разъяснения было понятно, что вот-вот, и все сошлись на том, что Гитлеру летом наступившего сорок пятого обязательно должен прийти каюк, а начинать будут они — гвардейцы, сталинградцы.

Но они: и разведчики, и Фомин, и даже сам комбат Беляев ошибались. Начинать выпало не им. Утром этого дня, с южного, Сандомирского, плацдарма рванулись на Силезию армии маршала Конева. Семнадцать тысяч орудий и почти четыре тысячи танков в составе восьми общевойсковых и двух танковых армий начали то самое наступление, о котором пока еще все, кроме самых высших командиров, ничего не знали, гадали, когда оно будет, все собранные на этом, магнушевском «пятачке».

На переднем крае было тихо, но уже вышли в ночь саперы для разминирования минных проходов, пересчитывали последние данные артиллеристы, танки стояли с баками, залитыми по самые горловины горючим, а в штабах утрясались самые последние неувязки, потому что не все было гладко в подготовке и срок наступления был определен даже не фронтом, а Ставкой, которую слезно просили союзники, и она пошла им навстречу, чтобы спасти их армии в далеких Арденнах.

О неудачах союзников знали. Немцы недавно сбросили листовки, где бравый немецкий солдат пинком вышвыривал из Европы двух шавок, и под ними были для ясности написано: «Монтгомери» и «Эйзенхауэр». Листовки были напечатаны на ярко-розовой бумаге и метались по снежной пороше, и даже указаний, как раньше, чтоб их собирать и сжигать, не было. На англичан и американцев уже никто так не надеялся, как это было в первый год войны, когда ждали второго фронта как чуда божеского, и все до последнего ездового понимали, что Гитлера придется добивать самим и, кроме выстоявшего и теперь идущего на запад русского солдата, окончательной победы и конца войны никто не добудет.

Комбат со своим ординарцем и старшиной Фоминым вышел из блиндажа разведчиков, когда наплыла темнота ночи. Ординарец Антипин зябко поежился и вполголоса матюкнулся.

— Чего собачишься? — обернулся комбат.

— Ложку забыл, товарищ гвардии майор.

— Погляди за голенищем. Ты ее туда при мне сунул, а забыл ты, Антипин, еще одну бутылку коньяка. Заметил, как ты перемигивался.

— Я ж не для себя, товарищ майор.

— Раз не для себя, то обойдусь. Понял? Еще замечу, узнаю, услышу, что цыганишь моим именем — голову оторву. Когда ты оставишь эту привычку — из гостей с пирогом уходить?

Ординарец обиженно засопел, и дальше все трое шли молча. Едва только подошли к командному пункту и кто-то невидимый из темноты крикнул: «Стой! Пропуск!», как тут же раздался обрадованный голос начштаба батальона.

— Товарищ майор! К двум тридцати в полк вас вызывали. Я за вами к разведчикам послал, но разминулись, видно.

— Понял. Пошли, Антипин. А ты, старшина, оставайся здесь. Впредь, до распоряжений, находиться при штабе батальона.

«Кажется, начинается, — подумал Беляев. — До рассвета начать было бы хорошо, тогда за день больше успеем».