Преступление без срока давности

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

— Не было его давно. — Ущемленный за живое, скинхэд облизнул пересохшие губы и, снова всхлипнув, перешел на шепот: — Слушай, седой, у Мамонта спроси, он вместе с Темой ходит.

Потное лицо его было перекошено, зрачки от боли расплылись во весь глаз, и Скунс несколько ослабил хватку.

— Да я слышал, вроде бы все мамонты издохли. Этот-то где пасется?

— Слышь, седой, хватит человеку яйца крутить. — Самый мелкий из скинов, будучи, как видно, наиболее рассудительным, покачал в руке пивной кружкой. — Нам не нужны неприятности. Мы здесь торчим постоянно и с тобой биться не будем. Двигай в «Забаву», там Мамонт обычно и зависает.

— Понял, не дурак. — Быстрым движением Скунс поднялся и, похлопав по плечу ущемленного ультраправого: — Благодарю за компанию, — направился к выходу.

Кажется, общался он с бритыми россиянами совсем недолго, однако другие россияне все же исхитрились и уперли с «мышастой» «дворники». «Ну и ладно, все равно уже чистили плохо». Подобные удары судьбы Снегирев принимал с философским спокойствием; он достал из бардачка новые и не спеша порулил в «Забаву». А путь его лежал в то самое место Петра творенья, которое еще господин Крестовский называл «петербургскими трущобами».

Если Невский считать лицом города, Зимний — его сердцем, а Смольный — спинным мозгом, то Сенная площадь, вероятно, будет если не прямой кишкой, то двенадцатиперстной уж точно. Чего только не случалось здесь — и церковь Божию взрывали, и трупы холерные жгли, и революцию затевали, а уж торговали-то всем, что душа пожелает, — от гнилого сена до немытого женского тела. Кстати, торгуют до сих пор.

В свое время и зачинатель всемирной революции изволил обретаться здесь и с аппетитом потреблял купленные на рынке «архивкуснейшие огурчики». Тщательно, по-большевистски, изучал вождь окрестные притоны, и душа его ликовала — буря, скоро грянет буря! Однако после того как грянуло, малин на Сенной меньше не стало. Хаживали здесь когда-то и мокрушник Ванька Белка, и экс-чекист Леонид Пантелеев, да и нынче куда ни глянь — бритые затылки, цепи в палец толщиной, крутизна наворотов: Россия бан-дитствующая…

Наконец Снегирев запарковался и, оставив без внимания призывный клич блондинистой особы «пойти расслабиться», направился к пульсирующей вывеске «Кафе „Забава“». В ярком неоновом свете были хорошо видны кровавые натеки на снегу, рифленые следы тяжелых башмаков и в качестве кульминации — глубокая яма в придорожном сугробе. Кому-то пиво пошло не впрок и вернулось обратно. Как видно, вместе с выбитыми зубами.

«Хорошо, если не с мозгами». Снегирев спустился по обледенелым ступеням в полуподвал и толкнул тяжелую бронированную дверь. Внутри было накурено, полутемно и уютно. Играл московский «Штурм», пахло пивом, а в целом заведение было небольшим, и это Снегиреву не очень понравилось.

Во-первых, если что — не развернешься, а во-вторых, завсегдатаи обычно друг друга хорошо знают. Крепкий, можно сказать сплоченный, коллектив единомышленников, и стоит крикнуть кому-то: «Наших бьют!» — как остальные тут же вольются в процесс и будут обидчика зубами рвать. Может быть, даже до смерти. До носилок «скорой», это уж как пить дать. Чтоб знали наших.

Действительно, народ в «Забаве» подобрался непростой.

За столом у самой стойки расположились двое молодых людей, и их боксерские носы в сочетании с разбитыми руками словно вопрошали посетителей: «Зубы не жмут?» У окна классно прикинутый сын гор угощал коньяком потасканную «соску» и не врубался, что крайне интересен крепким молодцам в кожаных куртках. Девица мило улыбалась, джигит томился, а молодые люди изнемогали от нетерпения: ну когда же начнет действовать этот чертов клофелин?

— «Миринду», пожалуйста. — Снегирев потащил из кармана мятые пятисотенные и, заметив отвращение на бандитских физиономиях, улыбнулся стервозного вида девице за стойкой: — Мамонт не появлялся?

— Ты чего, окосел? Поля не видишь? — Барменша презрительно посмотрела на любопытного и показала бесстыжим глазом в самый дальний угол, где за столом расположился бритый двухметровый дизель с широкими, как шкаф, плечами.

Расстегнув черное расклешенное снизу пальто, он в гордом одиночестве пользовал баночный «Кофф» и заедал его огромным (исключительно вонючим) вяленым лещом. Было в его ухватке что-то от исполинов прошлого: одна пустая упаковка уже валялась на полу, рыбными потрохами был завален весь стол, однако сам молодец сидел прямо, хмель его не брал, только пот струился по наголо обритому черепу.

— Ты смотри поосторожней с лещом-то, — Снегирев устроился напротив и с удовольствием глотнул лимонада, — в нем запросто солитер может оказаться. А уж если заведется эта гадость, то единственное верное средство — керосин. Выпиваешь стопочку, глист в нокауте, и на время легчает. Ну а как очухается, то опять лезет наверх и грызет, естественно, поедом. Опять его надо керосином, и одно из двух — или ты сдохнешь, или глист. Здесь как в классовой борьбе — компромиссов не бывает…

— Солитер, говоришь? — Мамонт почему-то поперхнулся и, посмотрев на сочный, истекающий жиром кусок рыбины, скривился: — И керосином его? — Он отставил банку в сторону и принялся закуривать «беломорину». — А сам-то ты кто будешь? Главспец по глистам?

— Ну да. По паразитам. — Снегирев изобразил серьезное лицо и, чтобы никаких сомнений у собеседника не оставалось, сделал неуловимое движение рукой. Воздушный поток с расстояния в метр потушил зажигалку Мамонта. Тот подобрал выпавшую изо рта папиросу и сделался задумчив.

Некоторое время сидели молча. Когда «Миринда» иссякла, Снегирев убрал бутылку под стол и спросил:

— Тема где?

Невинный вроде вопрос вызвал извержение вулкана.

— Ах вот ты чего, сука! — Мамонт вдруг оскалился подобно барбосу и ухватил собеседника за грудки. — Урою, пидор гнойный, по асфальту размажу.

В следующее мгновение его яростный рык сменился жалобным стоном, хрустнули кости, и, прижимая к животу под раненную руку, он бросился к выходу — стокилограммовым живым болидом. «Молодым везде у нас дорога». Снегирев дал ему возможность выбраться из заведения и без суеты двинулся следом: после упаковки пива, да еще без навыков, по скользкой дороге далеко не убежишь.

Действительно, он достал беглеца неподалеку от Сенного рынка и, пожалев, глушить не стал, а просто сбил на свежевыпавший снежок подсечкой. Падать Мамонт не умел, однако, смачно приложившись копчиком, он все же смог подняться на ноги и вытянул здоровенный кишкоправ:

— Не подходи, сука, живым не дамся.

Голос его был преисполнен решимости, а под носом показалась большая зеленая сопля, и Скунсу сделалось смешно: «Ну прямо партизанский герой среди фашистских гадов на Брянщине!»

— Хоть ты и Мамонт, а ведешь себя как козел. — Он вдруг стремительно сорвал дистанцию и, обезоружив беглеца, уложил его проветриваться мордой на тротуар. — «Милый мой пришел ко мне в габардиновом пальте, с сигаретою в зубе и с соплей на бороде».

— Суки рваные, падлы! — С дикцией у скинхэда было нехорошо из-за набившегося в рот снега, и пришлось колено с его затылка убрать. — Вначале Тему подстрелили, теперь за меня взялись!

— Ну вот, слава Богу, мы разговорились. — Снегирев ловко поставил бритого на четыре точки и покачал укоризненно головой: — Нет, братец кролик, ты мне не интересен. Мне правда с Темой поговорить надо.

— Дак ты разве не из этих… кто его подстрелил? — Мамонт выкатил мутные, в красных прожилках глаза и, сморщившись, дотронулся до сломанного пальца. — Руку ушатал напрочь, пивом моим кто-то нажрался на халяву, бега эти — чего ради?

— Плохо быть дубовым. — Скунсу сделалось скучно, и он сплюнул на снег. — Давай колись, что с Темой стряслось, а то сейчас всех твоих паразитов огорчу до невозможности. — И он потянулся к своей левой подмышке (где в принципе не было ничего, кроме пустого кармана), однако был моментально остановлен и осчастливлен сбивчивым рассказом о событиях примерно двухнедельной давности.

Именно тогда Темина зазноба Ирэн решила познакомить Мамонта со своей подругой Леной, у которой вследствие высокого роста ощущалась напряженка с кавалерами.

Торжественная смычка намечалась в полночь. Посидев как следует в «Забаве», друзья скинхэды устремились на дискотеку, где, собственно, рандеву и намечалось. Настроение было превосходным. Мамонт уже широко раскатал губу, однако ничего ему не обломилось.

— Понимаешь, только сели в троллейбус, — он опустил искалеченный палец в снег и от боли оскалился, — слышим, кипеж неслабый поднялся. Это азеры внаглую прижали каких-то телок и ну лапать. Естественно, дали козлам по рогам, а на остановке их целая кодла ввалилась — общага там, оказывается, поблизости. Начали с черножопыми биться, а их немерено! Хорошо хоть водитель наш, русский, дверь открыл, и мы — ходу. Черные за нами, потом и менты подоспели, — в общем, беда! Еле оторвались, забурились в какой-то парадняк и рады до жопы. Ну а со знакомством пролетел я, как фанера над Парижем, — под глазом бланш, прикид ушатан, представительности никакой. Одним словом, к себе в нору погреб, а Тема на дискотеку, чтоб девчонки икру не метали. Он тогда со своей уже полгода жил, так что ему в любом виде появиться было не в лом…

Однако на дискотеке, по словам Мамонта, Тема подружек не нашел, а утром выяснилось, что дома они тоже не объявлялись. Не появились они и на следующий день, и родные заявили в милицию, только когда от ментов была хоть какая-то польза? Всегда лишь вред один. Развели они руками, мол, порядочные девушки дома изволят ночевать, а ваши шалавы небось натрахаются вдоволь и вернутся, так что не паникуйте попусту и не мешайте работать. Тема же никогда к ментовским советам не прислушивался, а потому лично всю дискотеку поставил на уши, причем даже вроде бы не напрасно. Так прямо и сказал по телефону: «Приезжай, кое-что прояснилось, надо съездить разобраться». Что за вопрос! Мамонт наточил свой кишкоправ, поймал мотор и двинул к корешу на хату, но только они вышли из подъезда во двор, как нарисовался бык с большой и началась стрельба.

— Тему сразу завалили — две дыры, а от меня беду Боженька отвел. — Скинхэд задрал тельняшку и показал массивный литой крест, на одном из лучей которого остался след пули. — Синяк был во весь бункер, не дотронуться, блин. Я вот и подумал, что ты меня дострелить…

«Из пээма шмаляли», — с ходу оценив дульную энергию ствола, подумал Снегирев и прищурился:

— Ну а потом?

— А ничего хорошего. — Мамонт замялся — видимо, разговор был ему в тягость. — Оттащили Тему в «Костюшку» — и сразу в реанимацию. А меня потом менты долбали: ах, огнестрельные ранения, и кто бы это мог? И между делом еще и душу мотали, суки: тут у трех бомжей свастики на жопах вырезали, так не ты ли это, случаем?

— Ладно, уже поздно. — Снегирев посмотрел на часы, потом на рукоять торчавшего из снега кишкоправа и остановил свой взгляд на протрезвевшем скине: — Если что, где найти тебя, в «Забаве»?

— Нет уж, там лучше не надо, — Мамонт передернул плечами и мрачно посмотрел на свой опухший палец, — без тебя оно как-то спокойней и рыбу можно жрать без опаски…

Он нагнулся, вытащил клинок из снега, вскоре его шкафообразная фигура исчезла за углом.

«Таким бы плечам да умную голову». Вспомнив вдруг, как в детстве мечтал вырасти могучим красавцем, Снегирев рассмеялся и уже в машине понял, чего ему хочется сейчас: открыть безымянную книгу и не думать о стихийном бедствии, название которому — российский беспредел.

…Шел год тысяча девяносто девятый от Рождества Христова. Герцог Нижней Лотарингии, сеньор Годфру а, граф Бульонский, с высоты древней как мир Сионской горы мрачно взирал на падший под ударами его пехоты Святой Город. Больше всего на свете хотелось ему снять с нашейника полукруглый шлем, скинуть длинный, до колен, кожаный панцирь с нашитыми на нем железными кольцами и смыть с себя грязь недавних сражений. Он еще не знал, что сарацины испоганили источники неотвратимо действующей отравой и лучше было оставаться смердящим, чем умирать от кровавого поноса.

Неподалеку от графа расположились принцы-крестоносцы из главных королевств Европы — Капетинги, Плантагенеты и Габсбурги. Они хранили молчание и воротили носы от смрада, исходившего от юродивых пророков-тафуров, а совсем рядом с Годфру а находился его духовный учитель, звался который Петром Отшельником.

Когда-то этот человек был мелким землевладельцем из Амьена и вассалом Евстафия Бульонского, но однажды благодать Господня снизошла на него, и все тайное в природе стало ему ведомо. Открылось также Петру Отшельнику место, где захоронен был прямой потомок Меровингов — король Хлодвиг, а когда сделали раскоп, то на надгробном камне стали видны слова из рукописи «Житие святого Ремигия», к тому времени утраченной: «Покорно склони выю, сикамбр, почитай то, что сжигал, сжигай то, что почитал». А в самой гробнице нашли пергамент, из коего явствовало, что Хлодвиг происходил от царей израильских, а поскольку Евстафий Бульонский был тоже из рода Меровингов, то и ему, и сыновьям его престол иерусалимский принадлежал по праву крови.

И начиная с года тысяча девяносто пятого стал Петр! Отшельник проповедовать во Франции и в землях иных необходимость крестового похода, и глас его услышал Папа Урбана

Второй и, поддержав всем сердцем, благословил. И вот в конце концов свершилось — Земля Святая вырвана из мусульманских рук.

Однако нелегко далась победа.

Острые копья-пенноты с легкостью пронзали панцирные пластины, сарацинские булатные клинки без труда одолевали рыцарские шлемы, а сельджукская конница, возникавшая подобно миражу, казалась неуловимой. Но, несмотря ни на что, в западной стене Иерусалима был сделан пролом, и Святой Город пал.

Горе побежденным! Опустившаяся ночь озарилась пламенем пожарищ, под пологом звездного неба слышались стоны и проклятия, заглушаемые звуком терзающих плоть человеческую мечей. Громко кричали женщины, которым победители откусывали соски или подрезали коленные сухожилия, чтобы память о позоре сохранялась до самой смерти.

Между тем предводитель секты юродивых король Тафур вдруг упал на землю и затрясся, на его губах выступила обильная пена, и когда голосом неожиданно сильным он вскричал:

— Через меня внемлите Господу нашему, — все преклонили колени и стали креститься, а блаженный внезапно вскочил на ноги и, ткнув пальцем в грудь Годфруа Бульонскому, уже спокойно промолвил: — Умрешь ты скоро, но королем, — и склонился перед ним.

Это был знак, и принцы-крестоносцы разочарованно вздохнули, а Раймон, граф Тулузский, порывисто поднялся и, возложив руку на рукоять длинного прямого меча, закричал яростно:

— Мой род не менее знатный, и прав на трон я имею не меньше, слышишь ты, вонючий безумный пожиратель человечины!

Ни слова не сказав, отошел король Тафур, а Петр Отшельник, приблизившись вплотную, тихо произнес:

— Побойтесь Бога, граф Раймон, и не судите дурно о тех, ttio близок к нему, а что касаемо прав ваших на трон, то их чет и в помине.

И внезапно голосом гробовым прочитал он отрывок из «Жития святого Ремигия», и вздрогнули все слышавшие, ибо явствовало из текста, что в жилах Годфруа текла кровь потомков Моисеевых и престол Святого Города принадлежал ему по праву.

— Осанна сыну Давидову! — закричали в один голос ученики Петра Отшельника, и конклав без колебаний избрал графа Бульонского властителем Иерусалима, а тот из скромности взял только титул защитника Гроба Господня.

А чуть забрезжил рассвет, начались работы в древних Соломоновых конюшнях, в необъятных просторах коих размещались когда-то сотни дюжин лошадей. На третий день под ударами кирок подалась тысячелетняя кладка фундамента, а когда, расширив, пролом осветили факелами, стали видны груды золотой посуды, церковной утвари, украшенной самоцветными камнями, и прочего добра во множестве. Вскоре отыскалось и все сокровище иудейское, укрытое во время нашествия легионов римских, — бесценные реликты веры, храмовые драгоценности и многое другое, пролежавшее более тысячи лет под древним фундаментом храма.

Громко ликовали монахи, производившие раскоп, но Петр Отшельник был мрачен, ибо камней с наперсника первосвященника нашлась лишь малая толика — менее дюжины.

Однако повелитель иерусалимский пребывал в расположении духа куда более скверном — вторая половина пророчества сбылась, скоро ли исполнится первая ?