Преступление без срока давности

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

«Хорошо-то как!» Ступин убрал ксиву подальше и, жмурясь от весеннего солнышка, двинулся по направлению к «Чернышевской». С не убранных всю зиму крыш свисали ледяные бомбы, орали от восторга влюбленные коты, а воздух был наполнен томлением, южными ветрами и вонью оттаявших помоек. Весело чирикали воробьи, брызгала капель девушкам на колготки, и весь мир казался прекрасным, а будущее удивительным. Наступал уик-энд, пятница, и, несмотря на полуденный час, народу на улицах было не протолкнуться.

Шатались без толку молодые мутноглазые люди, бойкие барышни ловили похотливые взгляды и находили приключения на свои хорошенькие попки, а сыновья Кавказа собирались в стаи, демонстрируя удаль и золото зубов. Пахло перегаром, сигаретным дымом и разбавленными женским потом духами.

«Глаза, как у Насти, пустые». Ступин покосился на юную особь, цедившую на ходу «Молотов-коктейль», и, стараясь не наступить кому-нибудь на ногу, медленно потянулся к эскалатору. Больше всего на свете ему сейчас хотелось купить бутылку водки, выжрать ее дома, подальше от чужих глаз, и залечь, прислонившись к теплому боку Бакса, — чтобы никаких мыслей.

Вчера дал о себе знать «барабан» Борисов, зовущийся в миру Сергеем Ивановичем Жилиным. Утром сосед снизу увидел его тело, подвешенное за ногу, как раз за своим окном. На жилинской спине было вырезано: «Стукач хуже провокатора», а вскрытие определило, что погибал он мучительно и страшно. Сперва через задний проход его накачали пенящимся, быстро твердеющим герметиком, затем кастрировали и только потом повесили умирать от потери крови. Входная дверь без повреждений, следы отсутствуют, никто ничего не видел, не слышал, не знает…

«Профессионально сработали, сволочи». Ступин шагнул на живую ступеньку эскалатора и медленно поплыл вниз, непроизвольно вглядываясь во встречные лица. Равнодушные молодые, красивые женские, скорбные старческие. Да, стоило воевать и вкалывать всю жизнь, чтобы вот так, зажав в кулаке тридцать пенсионных долларов, выплаченных черт знает с каким опозданием, наблюдать творящийся вокруг бардак!

«Многоразовые прокладки! Фигурный тампакс! Грезы настоящей женщины! Сухо! Сухо! Сука». Ступин сошел с эскалатора и, продираясь сквозь толпу, двинулся в самый конец перрона. В руке он держал объемистый мешочек с раками — Настя попросила вчера, причем врачи согласились с легкостью — пожалуйста, ей уже можно все… Говоря честно, членистоногие были так себе, мелкие, сваренные неизвестно когда, сразу видно — магазинные. Давно когда-то Ступин сам ловил их сотнями, не таких, конечно, дохлых, а здоровенных, усатых, хватит такой за палец — мало не покажется. Господи, сколько же лет прошло с тех пор!

Десять, а может, пятнадцать? Безжалостная память сразу перенесла его на глинистые берега безымянной речушки. Он увидел себя, загорелого, в огромных семейных трусах, с полной корзиной раков, и Настю, крохотную, испуганно раскрывшую глазенки при виде страшных, загребуще-клешнястых усатых великанов. Майор вдруг почувствовал, как к горлу под самый кадык подкатывает горький, хорошо знакомый ком. Он попытался проглотить его, крепко сжал повлажневшие глаза и, может быть, поэтому не обратил внимания на человека в черной кожаной кепке.

Тот протолкнулся в двери вслед за Ступиным, прижался грудью к его плечу и, ухватив рукой поручень, стал с любопытством вникать в рекламу: в свет вышло новое творение какой-то писательницы. Фамилия Ступину показалась знакомой. Правда, из всех ее книг майор читал лишь «Волкодава», да и то урывками, но роман ему понравился. Он и сам бы, может быть, взялся за боевой топор и кое-кому выпустил мозги наружу, да руки коротки и закваска не та — рабская.

Внезапно на полной скорости вагон качнуло, пассажир в кепке вдруг навалился на майора, и тот, коротко вскрикнув, начал оседать. Немыслимая боль засела огненной занозой в ступинском сердце, и, хватая воздух ртом, он представил, как будет мучиться невыгулянный Бакс, бессильно вытянулся, и по его щекам скатились две слезинки. Вся жизнь мгновенно промелькнула перед ним, сразу стало легко, а потом появился ослепительный свет, такой яркий, что пришлось крепко сомкнуть веки. Навсегда.

— Смотри-ка ты, человеку с сердцем стало плохо.

Пассажир в кепке был профессионалом высокого класса. Недаром поется в старой зековской песне: «Пером не бьют, перо суют», — он мастерски всадил трехгранную, сделанную из надфиля заточку клиенту глубоко под лопатку, попал точно в сердце и, обломив хрупкую сталь заученным движением, уже успел избавиться от рукояти.

— Ой, как бы его тошнить не начало! — засуетились окружающие, определили мертвеца на сидячее место, а в это время поезд встал, и, усмехнувшись, пассажир в кепке из вагона вышел. Не торопясь он двинулся по эскалатору вверх, спокойно вышел из метро и, зашвырнув в первый же мусорный бак свой головной убор, растворился в лабиринте улиц.

Настиных раков сожрали метровские менты — с удовольствием, под разговоры и водочку. Даром, что ли, перли жмура из вагона? А что майор, так насрать. Мертвые, они все одинаковые — без претензий.

Селедка под шубой была восхитительной — сочной, тающей во рту и в меру соленой. За ней последовал борщ, не какая-нибудь там общепитовская гадость, бульоном для которой служит неизвестно что, а свекла варится отдельно и добавляется по мере надобности. Нет, настоящий украинский — с толченным в сале чесночком, благоухающий кореньями и нежно-розовый от сметаны.

— Очень вкусно, родная.

Управившись с борщом, Плещеев взял из рук жены горшочек с пловом, полил сверху соусом и только нацелился вилкой, как проснулся телефон.

— Это тебя, подойдешь? — Прикрыв ладонью трубку, Людмила изобразила скорбный вид, — пообедать не дадут человеку! — и недокормленный супруг поднялся из-за стола:

— Придется, может, срочное что.

— Добрый вечер, Сергей Петрович.

«Бывают же чудеса на свете! Это объявился Женька Хрусталев; как только телефон нашел, столько лет прошло».

Голос у бывшего опера был какой-то убитый, да и повод для звонка — горячее желание встретиться — показался Плещееву странным, но как откажешь бывшему сослуживцу, с которым вместе пуд дерьма съеден, боевому, можно сказать, товарищу?

— Через час у паровоза, подходит? — Сергей Петрович вздохнул, положил трубку и, глянув виновато на супругу: — Спасибо, киса, я потом, — принялся одеваться: надо было еще топать на стоянку за машиной.

Неподалеку от святыни, на коей аккурат в канун октябрьских безобразий изволил кочегарить вождь, было многолюдно. Народ, оперевшись на реликвию задом, занимал выжидательную позицию, и легендарное прошлое паровоза было ему до фени. А напрасно! Сколько интересного мог бы рассказать он: к примеру, что именно и в каких купюрах перевез на нем геройский путеец Елава, как однажды, сгорев на валюте, машинист никого не вломил и за верность идее был спасен лично вождем пролетариев.

С тех пор много чего случилось, а главное, паровоз революции давно уже загнали в тупик, и, сгрудившись перед ним, россияне нынче занимались своими делами — курили, ждали кого-то, так что появление Плещеева прошло незамеченным. Только парочка девиц с интересом стрельнула глазенками по усатому лицу Сергея Петровича, ну да что с них взять — гормонально озабоченные дурочки, жертвы акселерации.

Хрусталев уже был на месте — облокотившись о поручень ограждения, он стоял без шапки, и порывистый ветер трепал его седые, стриженные явно не по уставу волосы.

— Здравствуй, Сергей Петрович. — От полковника пахло водкой, но в ответ на плещеевский взгляд он твердо посмотрел ему в лицо красными слезящимися глазами: — Товарища хоронил сегодня, убили его.

Ступина зарыли на Южном, под карканье ворон и матюги пахавших неподалеку «негров». Когда гроб с его телом опустили в вырытую «Беларусью» могилу, послышался плеск воды, и сердце Хрусталева сжалось — нет уж, лучше в крематорий, чем вот так, вплавь… Затем коротко, чтобы не застудить горло, начальство толкануло речь, с грохотом продырявил небо калибр семь шестьдесят две, и под похоронные крики пернатых скорбная церемония закончилась.

По пути в управление Хрусталев приобрел бутылку «Топаза» — литровую, с огурчиком, мать его за ногу — и так набрался у себя в кабинете, что пришлось вызывать машину и ехать домой — служить отечеству в столь прискорбном виде было несовместно.

Пока он отсыпался на диване — прямо в форме, пуская слюни на орденские планки кителя, — снилась ему какая-то гадость. Скрюченное ступинское тело с пятидюймовой заточкой в сердце, окровавленные кроличьи тушки, уроды с мордами, напоминающими генеральскую, и, пробудившись от чувства омерзения, Хрусталев побрел в ванную и долго стоял под холодным секущим дождем. Ну и ну, совершенно неожиданно его вырвало, на глаза вдруг навернулись слезы, и, даже содрогнувшись от глубокого к себе отвращения, он принялся звонить Плещееву. Если бы он сделал это раньше, может быть, и Ступин был бы жив, кто знает.

— Тебя ведь интересует «фараон», — полковник быстро отвел глаза и, оглянувшись, со вздохом показал Сергею Петровичу на обшарпанный бордовый дипломат, — здесь кое-какая фактура по нему, целый отдел пахал две недели. — Заметив, как изумленно расширились плещеевские зрачки, он закурил и, с наслаждением затянувшись, выщелкнул сигарету в урну. — Из-за этого дерьма уже погибли двое, думаю, будет намного больше. А мне, — он снова потянулся за пачкой «Бонда» и неожиданно с яростью смял ее в кулаке, — все это поперек горла. Потому как закон у нас для дураков, а чтобы служить ему, надо быть вообще круглым идиотом. Куда как лучше сразу, без суда и следствия, — наповал, чтобы башка вдребезги.

Неожиданно подмигнув Плещееву, он поставил дипломат к его ногам, вздохнул и, не прощаясь, медленно поплелся прочь — чувствовалось, что ноги плохо слушаются его.

«Как же все-таки его отчество — Иваныч, Алексаныч?» Так и не вспомнив, Сергей Петрович посмотрел полковнику вслед и, захватив кейс, — «где же мы засветились?» — быстро пошел к машине.

Когда Хрусталев пришел домой, Кнопка, радостно тявкнув, полезла целоваться, а разочарованная в своих лучших чувствах Раиса Ивановна взглянула на мужа сурово:

— Лечить тебя надо, алкаш! — И тут же засобиралась в гости к матери. — Чтобы только рожу твою пьяную не видеть.

«Скатертью дорога. — Полковника с перепоя мучила жажда, и, подавшись на кухню, он сразу же расстроился: — Ну, брат, так не годится. Что это ты не жрешь ничего?»

Действительно, вкуснейший перловый суп в миске Бакса был не тронут, а сам он с понурым видом растянулся на полу и при появлении Хрусталева даже не шевельнулся — тосковал по хозяину.

После смерти Ступина полковник, не колеблясь, взял кавказца к себе, а когда супруга попыталась возразить, так посмотрел на нее, что несчастная Раиса Ивановна ночь не спала, переживая, — надо же, всю жизнь прожила бок о бок с кровожадным зверем и даже не заметила этого.

— Ладно, стая, гулять. — Евгений Александрович напился-таки от души и, почувствовав, как в голове зашумело по новой — правильно говорят, что нельзя лить воду на старые дрожжи, — принялся застегивать на собаках ошейники. — Гадить пора, а ты еще не жрал. — Он подтолкнул Бакса на выход, увернулся от розового Кнопкиного языка и, захлопнув входную дверь, стал спускаться по затоптанным бетонным ступеням.

В подъезде воняло: кто-то из лучших друзей человека, а может, и сам венец мироздания знатно изгадил по-малому пол, и, закрутив покрасневшим носом, — крыса сдохла, что ли, в мусоропроводе? — полковник выпустил воспитанников на улицу.

На пустыре перед домом тоже было безрадостно. Снежное покрывало превратилось в бугристый каток, сплошь усеянный оттаявшим дерьмом, и, спустив собак с поводка, Хрусталев почувствовал себя сапером, который, как известно, ошибается только один раз в жизни. Пока он осторожно переставлял ноги, а Кнопка, повизгивая от восторга, нарезала по желтому льду круги. Бакс уселся на пушистый хвост и, задрав морду к небу, вдруг завыл, протяжно и затравленно, словно попавший в капкан волк.

— Ты-то, шалава, будешь по мне так убиваться в случае чего? — Вытащив из кармана щетку, Хрусталев с чувством обиходил терьершу, потом шагнул было к кавказцу, но, увидев выражение его глаз — «отвали, дядька, не до того», — двинулся в обратный путь. — Хищники, домой.

Ему вдруг отчаянно, до слюнотечения, захотелось есть, особенно чего-нибудь солененького, настоящей астраханской сельди, со спинкой в два пальца толщиной. Полковник ускорил шаг — наплевать, и так живем по уши в дерьме.

— Вперед, зверье. — Он запустил собак в подъезд, следом за ними поднялся к себе на четвертый, явственно представляя, как сейчас вытащит из холодильника запотевшую банку; щелкнул простецким французским замком — один хрен, брать нечего. — Кнопка, стоять, лапы будем мыть. — Дождавшись, пока собаки зашли внутрь, полковник переступил порог и, захлопнув дверь, потянулся к выключателю. — А к селедочке мы лука порежем…

Он даже не успел понять, что случилось потом. С потолка обрушился раскаленный водопад — это полыхнула зажигательная смесь, закачанная в электролампу, и прихожая мгновенно превратилась в жерло вулкана. Убегая от боли, воющим факелом закружилась по квартире Кнопка, Бакс скоро перестал рыдать и замер догорающим костром, а страшные крики сразу же ослепшего полковника вдребезги разбили сонную тишину подъезда.

Верно говорится: чтобы наш человек показал себя — беда нужна. Тогда мы и на амбразуру грудью, и реактор глушить в гимнастерке, и в космос с кувалдой. Сосед полковника справа, в прошлом спецназовец-скорохват, отреагировал мгновенно. Мощным ударом ноги он вышиб дверь и, сорвав с дивана покрывало, принялся бороться с охватившим Хрусталева огнем. Тут же подтянулись другие соседствующие, с трудом сбили пламя и, чтобы избавить от мучений, вкололи из шприц-тюбика (нашелся же!) обожженному промедол.

Только старались они зря. Полковнику не было больно. Перед его выкипевшими глазами стоял одетый в белое Ступин, он улыбался и приглашающе махал рукой — время пришло, Евгений Александрович, пошагали. Хрусталев собирался недолго, он поднялся и с легким сердцем окунулся в яркий, наполняющий душу радостью свет. Рядом с ним степенно вышагивал Бакс, а где-то впереди раздавалось заливистое тявканье Кнопки.