Преступление без срока давности

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

«Добрый день, дорогой друг. Пришел контракт на деятеля из мэрии Бурмистрова Илью Григорьевича, но не уверен, что он заинтересует вас, — овчинка, на мой взгляд, не стоит выделки».

«Здравствуйте, Аналитик. Нельзя ли добавить конкретики?»

«Все банально до простоты. В начале года сей господин был осужден на десять лет за тягу к мальчикам, однако благодаря амнистии, не побывав даже на зоне, снова стал свободным. Говорят, уже ведет прием граждан. А в результате его художеств шестеро детей остались инвалидами, трое получили расстройство психики, и родители их, разуверившись в российской Фемиде, нарисовали на Бурмистрова контракт. Однако денег смогли собрать лишь половину, и кто подпишется работать на таких условиях — вопрос».

«Ну почему же, энтузиасты найдутся всегда, особенно если речь идет о Бурмистрове Илье Григорьевиче, который занесен у меня в записную книжечку. Итак, пятьдесят шестого года рождения, служил вторым секретарем в Кировском, уже имел неприятности за совращение малолетних и эксгибиционизм, однако, как представитель номенклатуры, отделался легким испугом — уж не тот ли самый?»

«Тесен мир, дорогой друг, именно он — бывший партийный вожак Нарвской заставы. Тут в деле имеются еще кое-какие подробности, в общем, тип совершенно мерзкий».

«Главное, полностью психически вменяемый, ведает гад, что творит, значит, и получит по заслугам. Контракт беру под себя, а денег не возьму — в апреле был день рождения вождя, и пусть считается, что это у меня субботник в его честь. До свидания, Аналитик».

«Всего хорошего, дорогой друг. Конец связи».

Хоть человек и венец мироздания, ухайдакать его ничего не стоит. Можно тихо, по-домашнему, всадить клиенту пару пуль из «Токарева» с глушаком, добить контрольную в лобешник и, подобрав отстрелянные гильзы, если, конечно, они маркированные, рвануть с концами когти. Когда подопечный человек серьезный и возможен нежелательный резонанс, хорошо устроить ему бытовое поражение электротоком, поездку на «мерседесе» после водочной клизмы или перелом основания черепа в ванной, — ничего не поделаешь, судьба, и все претензии к Тому, Кто наверху. А Его, как известно, доставать не рекомендуется. Ну а чтобы было побольше хипежа и вспоминались слова поэта — «его пример другим наука», — можно клиента взорвать, заживо поджарить, обливши бензином, или просто повесить на видном месте с назидательной табличкой на груди: «Он не поделился с друзьями». Да мало ли на что способен пытливый человеческий ум, потому как полет фантазии границ не знает.

«Уж Герман близится, а полночи все нет. — Скунс посмотрел на часы и, отложив в сторону бинокль, потянулся так, что кости затрещали. — Все члены затекли, и почему это мне талоны на повидло не дают за вредность?» Стоял безветренный июньский вечер, в тополиных кронах щебетали птицы, и сквозь опущенные стекла «Нивы» струился аромат цветущей сирени — вокруг девятиэтажки, где обретался господин Бурмистров, был зелено.

«Ну давай, родной, приезжай, перед смертью все равно не надышишься». Самого работника мэрии дома еще не было, изволил задержаться на службе, и, горя желанием решить вопрос побыстрее, Скунс с неотвратимостью боа-констриктора дожидался в засаде. Очень уж ему не нравился Илья Григорьевич. Тщательно ознакомившись с его биографией, киллер сразу понял, что выражение «Человек — это звучит гордо» к господину Бурмистрову не относилось никак, и задумал угомонить его с размахом. Дело в том, что среди жертв партаппаратчика была девчушка чуть моложе Стаськи и, по прогнозам медиков, своих детей она уже иметь не будет.

Наконец послышался рев мотора, брякнула при въезде на поребрик подвеска, и, проскочив во двор под арку, показалась черная, с густо тонированными стеклами «Волга».

Она стремительно пронеслась мимо скопища автомобилей, выстроившихся вдоль проезда, резко сбросила скорость и, скрипнув тормозами, остановилась у подъезда с железной дверью и кодовым замком.

— Коля, завтра как всегда, не опаздывай.

Из «Волги» шустро выкатился коротконогий толстячок и, вытянув рыжеусый рот трубочкой, мелкими шажками посеменил к дому. Он был какой-то бесформенно-амебообразный, даже хитрые глазенки на одутловатой, с тремя подбородками, физиономии превратились в заплывшие жиром прорези, и весь его облик вызывал отвращение, смешанное с недоумением: и это est Homo?

«Ну ты и урод». Замерев, словно перед прыжком, Скунс навел бинокль на бугристый, в поперечных складках, потный затылок, а в это время толстячок остановился перед дверью и принялся жать на кнопки кодового замка. Ему не было дано знать, что под решеткой, на которой он стоял, лежали две тротиловые шашки ТП-200 с дистанционным подрывом.

«На взлет!» — Сломав предохранительный кронштейн, Скунс надавил кнопочку, узконаправленный радиосигнал инициировал реле, цепь замкнулась, и четыреста граммов взрывчатки превратили господина Бурмистрова в россыпь мелких брызг, испоганивших стену дома, дверь и бетонный козырек над входом в подъезд. К слову, чтобы с гарантией угробить человека, вполне достаточно тротила раза в четыре меньше. Киллер действительно постарался. Проявил размах. Субботник все-таки.

Грохот взрыва заставил замолчать пернатых, разогнал котов с близлежащих помоек и вызвал неподдельный интерес у окрестных аборигенов — как же, кинематографические ужасы наяву и на халяву.

«Отзывчивый у нас народ, любознательный. — Понаблюдав с минуту за ажиотажем у подъезда, киллер запустил двигатель и улыбнулся одними губами. — А вообще-то есть на что посмотреть, покойник был нехуденький. Чертям в аду явно работы прибавилось».

Больше здесь делать было нечего. Включив передатчик на режим самоликвидации. Скунс тронул «мышастую» с места.

«Ну и парилка, — подумал он, — наверняка гроза будет».

Действительно, вечерний воздух был как в русской бане — влажный и теплый, как влагалище. Обильно обливаясь потом, плелись по тротуарам рядовые россияне, бюстгальтеры лежали мокрыми компрессами на женских прелестях, а граждане солидные с энтузиазмом рулили на природу, хватаясь вместо рычагов переключения передач за круглые коленки спутниц, — проклятая жара, она одна во всем виновата.

«Рексу небось тошно в шубе-то». Проехав печально известные Кресты, названные так из-за особенностей своей архитектуры. Скунс остановился и, прихватив останки дистанционного взрывателя, похожие на скомканную пачку «Беломора», неспешно отправился дышать речной прохладой. «А впрочем, аксакалы в своих теплых халатах не очень-то потеют в жару, главное, чтобы сохранялась стабильная температура тела». Он оперся о шершавый гранит набережной и, небрежным жестом избавившись от улики, сплюнул следом в мутные невские воды. «Вот так и рушится экологический баланс, всю реку загадили». Сел в машину, выбрался на мост императора Александра Второго, известный ныне более под партийной кличкой Литейный, и скоро уже парковал «мышастую» в родных автостояночных пенатах.

— Зинаида Павловна, вы неотразимы.

— Ну ты, Алеха, скажешь, как в лужу пернешь. — Размякшая, точно из бани, главнокомандующая достала снегиревский пропуск и смачно почесалась под столом. — По ляжкам течет, в жопе хлюпает, в котловане чавкает, сиськи набок — чертова жара. Всех мандей попарила…

Толстыми, бриллиантовоокольцованными пальцами она изобразила сдохшую лобковую вошь, и, содрогнувшись, Снегирев стал прощаться:

— Вы, Зинаида Павловна, дама опасная, — помахал отставной морской волчице ручкой и, обойдя стороной будку со сторожевым, дрыхнувшим по случаю жары кабыздохом, бодро пошагал к дому.

Небо между тем помрачнело и всей своей тяжестью придвинулось к земле. Налетел резкий, порывистый ветер, далекий горизонт все чаще стал отсвечивать сполохами молний, а громовые раскаты подняли в воздух потревоженное воронье. «Кар-р-р, кар-р-р. Буря, скоро грянет буря…»

«Сейчас брызнет». Первые капли упали Снегиреву на лицо у входа в подъезд, а когда, осчастливив Рекса ошейником, он повел питомца на моцион, дождь уже хлестал вовсю — теплый, косой, слава тебе Господи, если не радиоактивный. Из водосточных труб струились пенные потоки, застигнутые непогодой барышни живо утратили весь свой шарм и натурально напоминали несчастных помойных мурок, а Снегирев с подопечным мгновенно вымокли насквозь и, не придавая этому значения, общались со стихией, пока не нагуляли прямо-таки зверский аппетит.

— Ну что, брат, жрать хочется небось? Мне тоже. — Снегирев взял Рекса на поводок, и, не сговариваясь, оба устремились по лужам к дому. — Тебя «Чаппи» ждет, а меня тетя фира, не знаю, правда, с чем…

Оставляя на ступеньках мокрые следы, человек и зверь двинулись наверх и, очутившись в своем жилище, без промедления привели себя в порядок. Хозяин переоделся в сухое, а кавказец встряхнулся столь энергично, что подвернувшийся некстати Васька поневоле принял холодный душ, а на обоях в коридоре появилось бесформенное, долго не высыхавшее пятно.

— Жрать подано! — Снегирев от души всыпал в миску «Чаппи», шваркнул следом пару яиц и, мелко порезав для пикантности зельц домашний, придвинул посудину к исходящему на слюну питомцу. — Не забудь: тщательно пережевывая пищу, ты помогаешь дворнику.

Убедившись, что процесс пошел, он одобрительно хмыкнул и, скрипя рассохшимися половицами, двинулся коридором на кухню.

Так было всегда: когда-то люди кучковались у костров, позднее — собирались приятным обществом у пламени каминов, а нынче их влечет к многоконфорочному чуду техники, уставленному емкостями с дымящимся жоревом. Одним словом, народу на кухне было не протолкнуться. Тихо кипел приготовляемый на неделю вперед фирменный, из китайской тушенки, борщ Вити Новомосковских, в воздухе стоял чад от подгоревшего и потому не съеденного Тарасом Кораблевым омлета, а Гриша Борисов, возмутившись рекламой про сваренного не по-нашему «Мишутку», кипятил, как истинный патриот, банку российской сгущенки и вел разговоры о месте интеллигенции в период демократических реформ. На интеллигенцию, а тем более в период демократии, всем было начхать, и поэтому оратору внимал лишь вежливо Урчащий Пантрик, который с умильной мордой распластался на столе и ждал момента, чтобы упереть хозяйскую тушенку.

— Алеша, скушаете горбушку? — Заметив квартиранта, тетя Фира перестала на время лепить пельмени и до краев наполнила тарелку дымящейся похлебкой из индюшачьих потрохов с морковью и перцем, приговаривая: — Первое дело для желудка — это суп.

— Пахнет очень вкусно. — Сглотнув слюну, Снегирев благодарно посмотрел на кормилицу и с хрустом впился зубами в хлебную корку, а впавший в ораторский раж Гриша Борисов сразу же придвинулся к нему:

— Вы не можете равнодушно пройти мимо, Алексей Алексеевич. За идею демократии страдают лучшие люди, цвет нации, интеллигенты до корня волос. Вот только что передали по радио, погиб ответственный работник мэрии, принял мученическую смерть ради становления новой жизни. Мы, российские интеллигенты, — Гриша постучал себя кулачком по груди и поправил на веснушчатом курносом носу очки, — мы все обречены нести свой крест на голгофу радикальных перемен, но наши дети, надеюсь…

В это время послышался смачный хлопок, заполошно взвыли несчастные, оказавшиеся в опасной близости от кастрюли оратора, а исчадие кошачьего ада — колченогий паршивец Пантрик свистнул-таки под шумок двести граммов полукопченой «краковской» колбасы. Оказалось, что российские интеллигенты умеют не только говорить, но и конкретным делом активно вмешиваться в окружающую жизнь. Обуреваемый ораторским экстазом, интеллигент Борисов, например, и думать забыл о своей кастрюле со сгущенкой, пробудив тем самым стихию, мирно дремавшую в недрах продукта. В действие вступили фундаментальные законы физики — вода испарилась, жестянка нагрелась и, разорвавшись не хуже гранаты, щедро оросила содержимым все окружающее. Ужасно липким, плохо смываемым, цветом и консистенцией неотличимо напоминающим утреннее Рексово дерьмо. А главное, обжигающе горячим…

Взвизгнула уделанная с ног до головы Таня Дергункова, Тарас Кораблев сделался похожим на мавра, а Витя Новомосковских, чей новый халат стал расцветкой напоминать шкуру гиены, вдруг истерически расхохоталась и указала половником на огромное, по виду говенное, пятно на потолке:

— Мишутка… мать!

Меньше всего продукта досталось Снегиреву с тетей Фирой — его заслонил спиной российский интеллигент, а Эсфирь Самуиловна как раз на момент взрыва отошла к холодильнику и отделалась испачканным рукавом.

— Сука, урою! — заорал Тарас Кораблев, когда шок первых впечатлений прошел и загорелись болью скулы. Он ухватил Борисова за грудки и с легкостью Шварценеггера поднял в воздух. — Я тебе покажу, лидер, голгофу!

— Кастрировать гада. — Витя Новомосковских горестно посмотрела на свой подол и устремилась к раковине. — Олька ему живенько даст семейный уют!

— Тетя Фира, спасибо, из индюшатины особенно вкусно. — Невозмутимо хлебавший суп Снегирев доел последнюю ложку и, отказавшись от пельменей, ласково улыбнулся Кораблеву: — А говорят, плохо живем. У них в грязи бьются, а у нас в сгущенке. Ну все, брек! Забыл, что вы в разных весовых категориях?

— Катись, интеллигент. — Тарас отпустил свою жертву, и та, всем видом выражая готовность и впредь страдать на благо отечества, удалилась — руки в карманы.

Страсти постепенно улеглись. Пострадавшие смыли сгущенку с пораженных мест, на кухне появилась Оля Борисова и начала подтирать за супругом, а тетя Фира достала ужасно дорогое, присланное Софочкой оливковое масло и стала пользовать им страждущих: при ожогах, говорят, нет лучше средства.

— Кыш, падла фекальная. — Снегирев согнал наглую зеленую цокотуху с налитого в блюдечко варенья и принялся пить чай, а тем временем напутствия в адрес интеллигенции, выраженные в сугубо расейской форме, поутихли, откуда-то выполз обожравшийся Пантрик, и воцарилась гармония. Однако, как показало дальнейшее, ненадолго, — видимо, уж день выдался такой сволочной.

Снегирев даже не успел долить себе заварки, как из коридора послышался звук шагов, перемежаемый громкими криками, и в сопровождении Юрасика появился господин Новомосковских. Он был зол как черт и, заметив свою благоверную, с грозным видом приблизился к ней:

— Пожрать есть чего? А то мы пиво пить сядем. — В предвкушении полудюжины «Невского оригинального» он сделал мощное глотательное движение.

— Ты это откуда такой наскипидаренный? — Воспоминания о погубленном халате были еще свежи, и Витя прищурилась на супруга, как потревоженная пантера: — Прищемил чего-нибудь в дверях? Так не печалься, невелика потеря…

— Нишкни у меня, стервоза. — Набычившись, Валя Новомосковских сделался мрачен как туча, однако от неприятной темы тут же ушел. — Будешь тут наскипидарен. От бомжей прохода не стало, достали, сволочи. — Сморщившись, понюхал борщ, посмотрел, ища поддержку в лицах окружающих, и мысль свою продолжил: — Едем мы с Юрасиком спокойно по Кирочной, скорость шестьдесят, никого не трогаем. Вдруг уже на подходе к дому — пожалуйста: появляется чувырла. Грязная как свинья, одета в драную кацавейку и явно не в себе. То ли обкуренная, то ли бухая, хрен ее разберет, только по сторонам не смотрит, а бредет, уставившись в землю, прямо на проезжую часть. Прям мне под колеса! — Валя изобразил ситуацию руками и вытер покрасневший от волнения нос. — Я по тормозам, дорога, блин, мокрая, ну и натурально шваркнул эту бомжовку в окорок. Не сильно. Меня чуть кондратий не хватил, из машины вылезти не могу — вдруг, думаю, с концами, а ей, суке, хоть бы что: встала и похромала дальше, только за жопу держится. И самое интересное, поковыляла-то она куда? — Валя выдержал эффектную паузу и внезапно разъярился: — В нашу парадную, едрена вошь, в подвале, оказывается, у нас обретается. Ну я устрою ей веселую жизнь…

Снегирев неожиданно поднялся и, тронув рассказчика за плечо:

— Пойдем-ка со мной, — быстро направился в коридор. — Проведаем кое-кого.

— Ты чего это, Алексеич? Куда я от пива-то? — Еще не понимая, в чем дело, тот двинулся следом, успев только оглянуться на Юрасика: — Без меня не начинай, я быстро.

— Эй, соседи?.. — В подвале, как в гадюшнике, было тепло и сыро, едко пахло крысиным дерьмом, и, придерживая Новомосковских за локоть, Снегирев принялся пробираться через залежи мусора. — Дрыхнете, что ли?

Ему никто не ответил, только где-то капала вода из проржавевших труб, и лишь когда приблизились к бомжовскому лежбищу, стали слышны прерывистые свистящие хрипы. Будто кто-то умирал мучительно и трудно.

— Алексеич, бля, а что это с ней? — Новомосковских внезапно вздрогнул и замер как вкопанный. — Честное слово, она из-под моих колес на своих двоих ушла, сукой буду, да и Юрасик не даст соврать.

У его ног лежала давешняя чокнутая бомжовка в драной промокшей кацавейке, на ее губах клубилась белая пена, а на груди был приколот листок с одним-единственным словом «Надоело». Тут же неподалеку валялась бутылка из-под уксусной эссенции, и Снегирев, приподняв пострадавшую за плечи, оглянулся на Новомосковских:

— Не стой столбом, берись с другой стороны.

— Ну вонища… — Сморщившись, Валя обхватил обутые в обрезки валенок немытые целую вечность ноги и сразу же отвернул в сторону нос. — А куда ее кантовать-то, Алексеич?

— В машину к тебе. — Киллер осторожно придержал голову пострадавшей и стер ладонью пену с ее губ. — А потом в больницу. Давай шевелись!..

— Ты что, Алексеич! — Вздрогнув, Новомосковских разжал пальцы, и, ударившись о землю, женские ноги подняли облачко пыли. — Да она же мне весь салон испоганит, чехлы…

— Не поедешь, я тебе всю жизнь испоганю. — Снегиревский голос был тих, а сказал он это как-то нехотя, словно через силу, однако Валя ему поверил сразу. Даже ни секунды не сомневаясь.