Преступление без срока давности

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Как и все нормальные россияне, ментов Снегирев не жаловал, а гаишников в особенности. Ведь чем должна заниматься милиция? Беречь нас. Кто сомневается, пусть спросит у товарища Маяковского. Только гаишники, как видно, стихов не читают. Трудно сказать, по какой причине, — то ли не умеют, то ли недосуг, однако ведут себя крайне паскудно. Только и ждут момента, чтобы водителя прижать и урвать побольше масла на свою ментовскую горбушку. А видели вы хоть раз гаишников на перекрестке с неработающим светофором? Как же! Не дождетесь. Оне шибко занятые — неподалеку изволят пребывать в авто и блюдут скоростной режим.

Одним словом, когда на Московском Снегирева тормознул лейтенант с полосатой палкой, резкого прилива счастья он не испытал.

— Машинку нужно дернуть, аккумулятор сдох. — В черном меховом изделии с бляхой гаишник был натурально похож на дворника, оплывшая ряха гармонично дополняла прикид, и в целом ментовский имидж вызывал недоумение: и чего это ты, милый, без дела томишься? Лопату тебе в руки — и вперед, вон сколько снегу нанесло!

— Кому надо, пускай и дергает. — Снегирев ласково улыбнулся и сунул в приоткрытое окно регистрационную бумаженцию. — А у меня машина новая, двигатель насиловать нельзя, потому как обкатка.

— Да. — Ментозавр разочарованно глянул на год выпуска и, сразу потеряв интерес, бросился стопорить красную «восьмерку». — Свободен.

«Эх ты, недоквашенный». Снегирев плавно влился в транспортный поток, быстро миновал «Электросилу» и, не доезжая до едва не сгоревшего пожарного училища, ушел направо — так путь короче, да и машин поменьше. Когда он вывернул на Ленинский, ветровое стекло стало зарастать коростой — дорогу только что «посолили», пришлось заливать в систему омывателя водку, купленную в ближайшем ларьке. К слову сказать, сделал это Снегирев с тяжелым сердцем, потому как твердо знал, что страждущие души алкоголь унюхают и непременно отсосут, хорошо, если без ущерба для «мышастой».

Обеспечив безопасность движения, он занялся своей собственной. Нехорошо будет, если кто-нибудь запомнит приметы, и потому, надкусив черную капсулу с гелем, он принялся втирать густую жидкость в коротко стриженный ежик. Это был «хамелеон» — псевдокраситель для волос, теряющий цвет через пару часов и для абсолютного большинства модниц, увы, недоступный. «Как на лобке у Кармен». Снегирев удовлетворенно глянул в зеркало на ставшую вороной шевелюру. Зачем-то пригладил ее ладонью и тронул машину с места, — «ну, ходи живей, черноголовый».

Наконец он припарковался у «двадцать шестой истребительной», то бишь двадцать шестой горбольницы, спокойно прошел в открытые ворота и двинулся утоптанной дорожкой к массивному кирпичному строению. В снегу у ограды кувыркался дурной от восторга ротвейлер, со стороны пандуса слышался звон металла вперемежку с матерными криками — там грузили кислородные баллоны, а двое санитаров степенно толкали каталку, на которой лежало что-то продолговатое. Дымились «беломорины» в зубах санитаров, ветер трепал пожелтевшую рвань простыни, и без слов было ясно, кого и куда волокли в этот зимний день под скрипучее пение колес.

Снегирев вдруг вспомнил клинику в Швейцарских Альпах: милые сестры с неизменной улыбкой на губах, букеты в сортирах, благоухающее ландышем белье. Сплюнув, он взялся за дверную ручку: «Ну что, есть кто живой?»

А как же, натурально присутствовали! Какая-то древняя наследница Гиппократа — уж, часом, не внучка ли? — вообще оказалась живее всех живых и, жутко напоминая завернутую в белое мумию, грозно застыла в дверях:

— Не пушшу, день нынче не приемный.

Уважив старость, Снегирев показал в улыбке все свои тридцать два парцелановых и, учитывая личный опыт, направился не в реанимацию, а в отделение торакальной хирургии. На лестнице втихаря курили выздоравливающие, гудел моторами лифт, а в воздухе носилось что-то специфическое — запахи карболки, казенной жратвы и горячее людное желание поскорее из лечебницы убраться. Не зря ведь читалось на Руси: попал в больницу, в тюрьму или в солдаты-и ты уже не человек.

Завотделением была красивой теткой бальзаковского возраста. Глаза у нее были усталые, а светилось в них горячее желание как-нибудь дотянуть до пенсии и заняться воспитанием горячо любимой единственной внучки. Чтобы не видеть всего этого бардака — ни лекарств, ни зарплаты вовремя, да и что это за зарплата-то? Ничего — одна бесконечная писанина да веселые тараканы, которых извести нечем…

— Чем могу?

Ей хватило одного только взгляда, чтобы ни о чем другом Снегирева не спрашивать, и вскоре бородатый, похожий на козла тощий белохалатник — лечащий врач — препроводил визитера в четырехместную палату:

— Вон там, у окна. И пожалуйста, недолго, он еще слаб.

В палате было невесело. Двое Теминых соседей спали, тяжело дыша и дергаясь во сне. Третий был поглощен процедурой общения с уткой и на появление постороннего отреагировал слабо. Пахло лекарствами, мочой и немытым человеческим телом.

Сам Тема лежал на спине и наблюдал, как едва различимый самолет чертил молочную полосу в начинавшем темнеть небе. На его лице застыла скука, карие глаза ввалились, а кожа имела землисто-серый оттенок, — понятное дело, общение с пээмом здоровья не прибавляет. А вообще-то Тема был высоким широкоплечим молодцом, очень крепким и весьма, между прочим, в себе уверенным. Заметив постороннего, он живо оторвался от созерцания небесных сфер и посмотрел на визитера с интересом — как-никак, что-то новое в унылой монотонности больничных буден! К интересу, впрочем, примешивалась явственная опаска.

— Минздрав рекомендует: если вам не нравится дырка в легком, жуйте гранаты. — Снегирев засунул в тумбочку объемистый пакет с дарами юга и, вспомнив кое-какие факты из собственной биографии, улыбнулся одними губами. — Жизнью проверено.

— Спасибо, благодетель. — (Вторая пуля угодила Теме в бедро, и, судя по всему, ранение было тяжелым.) — А вы кто, мент? Так ваши уже таскались сюда — страшно переживали, стану писать заяву или нет. Пусть не дергаются… не помню я ничего.

— Да нет, наших еще здесь не было. — Снегирев опять усмехнулся. Он — медведь-шатун. Волк без стаи. Скунс-одиночка.

Интересно, в природе бывает так? Он покачал головой и, прищурившись, заглянул Теме в глаза:

— А вот скажи… что, хотел бы с Иркой своей потрахаться?

Тот затрепетал от ярости, но, помня о простреленном легком, сдержался и отозвался вполне миролюбиво:

— А что нужно для этого?

Однако скулы его заходили, а в глазах зажглись огоньки бешенства, и, чтобы внести ясность, Снегирев широко улыбнулся:

— Найти ее помоги.

— Так она что, не у вас? — Еще не совсем понимая, откуда дует ветер, Тема сделал недоуменное лицо и как-то по-особому глянул на собеседника: — Если вы не мент… и не из этих сволочей… кто же тогда?

— А разве Ира не рассказывала обо мне? Ну что за молодежь! Я ей навроде как дядя. — Снегирев удивленно округлил глаза и тут же лукаво сощурился. — Вот она, память девичья. Ты сам-то, случаем, не забыл, с кем хотел разобраться вместе с Мамонтом в «Эльдорадо»? Я его, кстати, видел на днях в «Забаве»… Привет тебе передавал пламенный и революционный.

— Дядя, значит. — Тема вдруг принялся давиться воздухом, что, вероятно, означало громкий смех, и было неясно, то ли он обрадован встречей с потенциальным родственником, то ли ему просто смешно. — Так вот, дядя, отыскался половой страдалец один. Чмо еще то, а на футболке у него залипуха — «Дядя Терминатора»…

Тем вечером в «Эльдорадо» он на Ирку глаз положил, но они вместе с Ленкой длинной меня и Мамонта ждали, а потому, естественно, ухажера обломали. Только он оказался душный такой, пристал как банный лист к жопе и, даже когда отшили его, продолжал волочиться следом. И вот этот засранец, — Тема даже скривился от отвращения, и его пальцы сжались в кулаки, — усек, как в баре какой-то мэн принялся Ленку с Иркой кадрить, выставляться на бухало и в конце концов их на обалденной иномарке увез. Причем, говорит, были они совсем никакие. То ли пьяные в умат, то ли здорово вмазавшиеся…

— Слушай, а почему он тебе рассказал все это? — Снегирев уже примерно ситуацию прокачал и просто хотел проверить некоторые свои мысли. — Ведь не просто же так?

— Ну, во-первых, девчонкам насрать хотел, а потом я его весь вечер коньяком накачивал. — Тема пожал плечами и уточнил: — Там же, в гадюшнике… в «Эльдорадо». А потом стал доставать вопросами бармена. Теперь понимаю, что сделал глупость страшную, да только тогда я ни о чем не думал — был на взводе. Ну а бармен, заявив, что он не при делах, выслал меня на хрен, вот я и решил с ним разобраться — наверняка он, сука, что-то знает.

— Так, повторим для дураков. — Снегирев сделался задумчив, он заметил, что ближайший из обитателей палаты проснулся, и понизил голос: — Значит, после того как барышни пропали, ты несколько дней светился в дискотеке, доставал всех вопросами, потом целый вечер поил этого чмошника своего и наконец начал наезжать на бармена, я правильно излагаю?

— Точно. — Тема к категории дураков явно не относился, и ему было стыдно. — Я же говорю, на взводе был — Ирка-то беременная, на втором месяце.

— С чем и поздравляю. — Снегирев расплылся в улыбке и начал прощаться. — Ну и ладно. У тебя как с памятью-то? — Он твердо посмотрел Теме в глаза и поднялся. — Не забудешь, что молчание золото?

— Будь спокоен, дядя, не забуду, — подмигнул тот, и Снегирев двинулся на выход: «Послал Бог племянничка».

«Здравствуйте, дорогой друг», — дисплей «Псиона» принялся подавать активные признаки жизни, и, запарковавшись подальше от любопытных взоров, Снегирев прошелся пальцами по клавиатуре: «Приветствую, Аналитик. Уж не порадуете ли вы меня чем-нибудь?»

Странно устроен мир. Собеседники находились друг от друга в полутора часах езды на машине, а компьютерное общение между ними проходило крайне запутанным, окольным путем, чуть ли не через Америку.

«Боюсь, дорогой друг, что на этот раз особо порадовать вас будет затруднительно. Никакой конкретно информации, касающейся изготовителей „фараона“, ни в милицейских, ни в федеральных компьютерах не содержится. Более того, у меня создается впечатление, что эта область является своеобразным табу и все с ней связанное обходится молчанием. Комплексный же анализ перехваченных по сотовой связи разговоров, а также сообщений электронной почты позволил выяснить нижеследующее: в городе появилось некое лицо, называемое Колуном, о котором конкретно никто ничего не знает. Тем не менее само прозвище известно очень хорошо, и чувствуется, что в определенных кругах его обладатель пользуется непререкаемым авторитетом. Выяснить, чем занимается этот самый Колун, пока не представилось возможным — его имя употребляется в разговорах крайне редко, что, вероятно, определяйся, с одной стороны, узким кругом его общения, а с другой — страхом…»

«Извините, что прерываю вас, Аналитик, но не смогли бы вы дать наиболее конкретный, по вашему мнению, фрагмент?»

«Пожалуйста. Не далее как вчера неустановленные абоненты решали запутанный финансовый вопрос, но не могли прийти к консенсусу. Однако стоило одному из них сослаться на Колуна, как вопрос решился сам собой, хотя речь шла о сотнях тысяч долларов. Теперь о неприятном. Не буду утомлять вас конкретными цифрами, скажу только, что существует устойчивая тенденция к увеличению количества пропавших женщин в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет. Причем в их числе резко возросла доля высоких плотных блондинок, этаких, знаете ли, кустодиевских красавиц. Официальная милицейская версия — маньяк-одиночка, однако каких-либо конкретных данных не имеется. Это пока все. Надеюсь, дорогой друг, с течением времени порадовать вас большим».

«Спасибо, Аналитик. Конец связи».

«Хорошая кликуха — Колун, впечатляет». Снегирев вдруг ощутил горячее желание чего-нибудь съесть и принялся совещаться с самим собой насчет обеда. Почему-то захотелось пасты, по-простому — макарон, с полипами и молодыми оливками в томатном соусе, какие ему однажды подавали в маленьком ресторанчике на окраине Рима. Да вообще, хрен с ними, с моллюсками, можно запросто заменить их сыром, и, чувствуя, как начинает выделяться желудочный сок, Снегирев устремился в ближайший магазин. Там он воплотил свою мечту, правда, пока в виде полуфабрикатов, в жизнь, купил любимых, непременно с белковым кремом, тети-Фириных пирожных, а Рексу «Педигри Пал» — пусть привыкает — и на всех скоростях припустил домой. Он еще не знал, что пообедать ему придется не скоро.