Преступления за кремлевской стеной

ВЛАДИМИР ЩЕРБИЦКИЙ РАДИАЦИИ ЛИЧНО В ГЛАЗА НЕ ВИДЕЛ

На главной аллее Байкового, самого известного в Киеве, кладбища, памятник Щербицкому не увенчан мраморным бюстом. Просто лицо немолодого и не очень счастливого человека, который жил по законам социализма и умер вместе с ним. На фоне Ленина и летящих голубей.

Так жил, умер и был похоронен Владимир Щер-бицкий — бывший первый секретарь ЦК КП республики, борец с диссидентами, любитель футбола, голубей и охоты на кабанов. Человек, которого предлагали отдать под суд за аварию на Чернобыльской АЭС.

Тексту этому, именуемому Апокалипсисом, почти две тысячи лет.

Уже через несколько дней после чернобыльской аварии пошли слухи о таинственной связи между Апокалипсисом и разрушением четвертого энергоблока, между небесной метафизикой черных ангелов и ядерной физикой — творением умов и рук человека.

1 декабря 1995 года экспертная комиссия из пяти крупнейших специалистов в области сейсмологии подписала заключение о том, что причиной аварии на Чернобыльской АЭС было землетрясение.

Кандидат геолого-минералогических наук Игорь Николаевич Яницкий в беседе с обозревателем газеты «Совершенно секретно» Борисом Сопельняком подтвердил это заключение:

«Я напомню о роковом стечении обстоятельств. 25 апреля планировалась остановка четвертого энергоблока на планово-предупредительный ремонт. Тогда же было решено провести эксперимент, неодно-кратно проводившийся как на блоках ЧАЭС, так и на других атомных электростанциях. Суть его в том, что если в связи с остановкой всех механизмов электростанция окажется вдруг обесточенной, то может возникнуть критическая ситуация. Одним из источников резервной электроэнергии может быть ток, который дает генератор отключенного реактора, ведь ротор генератора останавливается не мгновенно. Повторяю, такие эксперименты проводились неоднократно, но с действующей защитой реактора, здесь же защиту решили отключить. Само собой разумеется, это не было чьей-то самодеятельностью — все было продумано, рассчитано и утверждено в соответствующих инстанциях.

Это первое роковое стечение обстоятельств. Второе — три квазициклона, которые шли в это время с юга на север.

Работа по подготовке эксперимента шла полным ходом. 25 апреля в час ночи персонал приступил к снижению мощности реактора.

Наступило 26 апреля. Над четвертым блоком засветился воздух, а откуда-то снизу раздались глухие удары, переходящие в продолжительный гул. Да и люди стали вести себя неадекватно: одни были близки к истерике, кричали на подчиненных и носились вокруг пульта, другие же наоборот — становились вялыми и сонливыми.

К часу ночи стало ясно, что реактор требует немедленной остановки, и хотя персонал уже не мог объективно оценивать ситуацию, эксперимент все же решено было проводить. За минуту до взрыва находившийся в реакторном зале оператор почувствовал сильнейшую вибрацию, а две тысячи трехсотпятидесятикилограммовых чугунных плит, составляющих биологическую защиту реактора, стали подпрыгивать, будто их кто-то подбрасывал снизу. Через несколько секунд послышался сильный гул со стороны водозаборной станции на пруде-охладителе. Усилилась вибрация агрегатов. Зашатались стены.

В этот самый момент самописцы отметили главный сейсмический удар! И наконец, последние записи операторов: «1 час 23 мин. 59 секунд. Сильные удары. Шатаются стены. Пол ходит ходуном. 1 час 24 минуты. 00 секунд. Взрыв реактора».

Напомню, что атомная бомба, сброшенная на Хиросиму, содержала несколько килограммов обогащенного урана, а взорвавшийся реактор Чернобыля выбросил в атмосферу столько радионуклидов, сколько могли бы дать тысячи атомных бомб».

Документальная повесть Юрия Щербака «Чернобыль» создавалась по горячим следам. Автор встречался с очевидцами и участниками событий, первыми ликвидаторами.

Александр Григорьевич Красин, инженер, мастер цеха Чернобыльской АЭС:

«Я сам дважды слышал, как академик Анатолий Петрович Александров говорил: «Атомные реакторы системы РБМК абсолютно безопасны. Никаких больших аварий здесь быть не может. Это просто исключено. Сама конструкция, технология эту аварию исключают». Ну и мы были под каким-то гипнозом. Мол, у нас ничего быть и не может. Ну порвет трубопровод. Ну и что? Закрыли, заварили. Задвижка где-то выйдет из строя — заменим. Клапан оборвет — ну и черт с ним! Проблем никаких нет. Производство есть производство. Все так думали. И я тоже.

Но мне снятся иногда вещие сны, которые потом сбываются. И в июле 1984 года я увидел совершенно потрясающий сон: видится мне, что я нахожусь у себя в комнате в Припяти и как бы вижу оттуда станцию, хотя из этого окна я видеть станцию не мог, она развернута в другом направлении. И вижу, как взрывается четвертый блок, как разлетается верхняя часть четвертого реактора. Летят плиты в разные стороны. И я своим домочадцам во сне даю команду: все вниз, потому что может и до нас достать, словно летит к нам ударная волна.

— А почему вы знали, что это именно четвертый блок?

— Да как же не знать… Увидел реально станцию, трубу, ажурные ее крепления, третий блок. А с четвертого блока плиты летят… Хотел пойти даже к руководителям станции и рассказать им: я «видел» то-то и то-то. Но представил встречу с директором станции. Приходит к нему серьезный человек — я тогда руководил базой оборудования на станции, у нас на базе было на 200–300 миллионов рублей оборудования, — коммунист, и говорит: «Я вот видел сон, станция взорвется».

И представил, как Виктор Петрович Брюханов скажет: «Ладно, мы подумаем». Я уйду, а он нажмет на кнопку: «Тут приходил один больной, вы его возьмите на контроль». Думаю — хорошо. Пойду к главному инженеру, Николаю Максимовичу Фомину. Моя дочь и его дочь учились в одном классе. Мы с ним как бы одноклассники. Ну, думаю, скажу ему: «Николай Максимович, такие-то дела. Взрыв скоро будет». А он — я считаю — руководитель даже в большей степени, чем Виктор Петрович Брюханов. Брюханов — человек добрый, у него душа мягкая, ему при коммунизме только работать, когда высочайшая сознательность будет. С ангелами. А Николай Максимович — тот мог и потребовать и, если понадобится, мог, как говорится, и кобеля спустить. И человек достаточно грамотный. Я представил, как он на меня посмотрит… И не пошел.

Все свои соображения по этому поводу я теперь послал в Москву. Я считаю, что необходимо создать комиссию, которая бы посмотрела на Чернобыль в историческом и психологическом плане. Старушки в наших краях жили, они говорили: «Идет время, когда БУДЕТ ЗЕЛЕНО, НО НЕ БУДЕТ ВЕСЕЛО». Я, когда вдумываюсь в эту информацию, потрясаюсь ее краткости. Зелено, но не весело. Вы представляете? Теперь из другого села информация, от других стариков: «Придет время, когда будет все, но не будет никого». И когда я летом и осенью 1986 года ходил по Чернобылю, когда все было — вы знаете это — и дома стояли, и сады, думал: это самая краткая информация, короче быть не может. БУДЕТ ВСЕ, НО НЕ БУДЕТ НИКОГО.

Мы, современные люди, исписали на тему чернобыльской аварии сотни тонн бумаги, информация по ЧАЭС занимает первое место в мире в 1986 году, это признали все, а тут вся информация вмещается в нескольких словах. Начало аварии: «Зелено, но не весело». Второй этап: «Все есть, и никого нет».

Говорят, когда татары сожгли Киев, они направились вверх по Днепру. Хотели взять какой-то северный город. Ну и вроде у хана Батыя была гадалка, ее звали Черная ворона. И она сказала: «На север не ходи. Пойдешь — погубишь войско». Он не послушал, пошел. И они дошли до Чернобыля, взяли Чернобыль и пошли дальше, вдоль Припяти. Так вот, будто бы в наших местах, где сейчас находится атомная станция, были тогда болота. И их конница стала в болотах тонуть. И вот в народе с тех пор, из поколения в поколение, передается легенда: мол, эти места, где у нас Калачи, Нагорцы, там были болота, и их когда-то называли «Кричали». Потому что степняки страшно кричали, когда их конница тонула. А наши предки, древляне, которые отступили, спрятались в этих лесах и болотах, слышали эти крики…

Мне кажется, надо поглубже покопаться в исторических источниках, летописях, легенды посмотреть. Может, действительно есть такие места, которые к беде ведут? Может, существуют какие-то, еще неизвестные нам, магнитные, силовые линии? Наверно, и это надо учитывать, когда строят такую махину, как атомная электростанция. Ведь когда в старину храмы строили — были такие люди, которые обладали божьим даром и выбирали место такое, где все чувствовали себя наиболее благоприятно.

Поэтому я и предлагаю — создать специальную комиссию, включить в нее историков, врачей, психологов, специалистов по парапсихологии, по неясным явлениям. Могут быть и другие ученые. Явление существует, его надо изучать».

Мы можем сколько угодно смеяться над вещими снами и предсказаниями, объявлять их чушью собачьей, мистикой, чем угодно. Представим себе, что в XVI веке был бы показан действующий телевизор: как бы к нему отнеслись тогдашние серьезные ученые, церковники, политики? Поэтому не будем спешить с отрицанием. Быть может, только лет через сто ученые расшифруют природу биополя и тех непонятных сигналов, что зарождаются в нашем подсознании, докажут их вполне материальное, квантовое или иное, происхождение — и тогда приводимые здесь свидетельства станут еще одним доказательством существования Прорыва-в-Будущее, о чем толкуют сегодня фантасты.

А может, ничего не докажут, и природа неясных предчувствий так и останется неразгаданной.

Но ведь, кроме подобных сигналов приближающейся грозы, были предсказания, к которым просто ОБЯЗАНЫ были прислушаться те, кто отвечал за атомную энергетику. Были люди, которые трезво и рационально предсказывали приход ядерного Апокалипсиса. И не где-нибудь, а именно на Чернобыльской АЭС.

Из письма Валентина Александровича Жильцова, начальника лаборатории Всесоюзного научно-исследовательского института по эксплуатации атомных электростанций:

«В 1984 г. работавший тогда на ЧАЭС т. Поляков В. Г. (старший инженер управления реактором — СИУР) направил непосредственно академику А. П. Александрову письмо со своими соображениями по поводу улучшения отдельных конструктивных решений по системам контроля и управления реактором, на которое он получил просто отписку. Уже после аварии он обратился в ЦК КПСС, Совет Министров и Госатомэ-нергонадзор. Все, о чем предостерегал т. Поляков (а независимо «от него и многие другие, еще на стадиях разработки проекта, экспертизы), случилось на Чернобыльской АЭС.

Вот какая цена была заплачена за пренебрежительно-барское отношение ко всему тому, что исходило из других ведомств. Здесь со всей очевидностью проявилась порочная система, когда неапробированные и недостаточно обоснованные расчетами и экспериментами решения без широкой и компетентной экспертизы сразу внедрялись и широко тиражировались».

Таковы реалий эпохи бюрократического благоденствия: отнюдь не мистические предчувствия, а самые что ни на есть реальные технические предсказания и опасения захораниваются в ведомственных дебрях, оплетаются паутиной безмолвия и равнодушия к судьбам сотен тысяч людей, которых может затронуть МГА — максимально гипотетическая авария (есть такой термин у технарей). «Откуда она явилась, эта «Звезда Полынь», — из ночей библейских или уже из ночей грядущих? — с горечью спрашивает Олесь Гончар. — Почему избрала именно нас, что хотела так странно и страшно сказать этому веку, от чего хотела всех нас предостеречь?»

И отвечает: «Современная наука при ее фантастическом, не всегда контролируемом и, может, не до конца познанном могуществе не должна быть слишком самонадеянной, не должна пренебрегать мнением общественности… Узковедомственные интересы сплошь и рядом мы ставим выше интересов общества, мнения населения насчет целесообразности ведомственных новостроек никто и никогда не спрашивает, узколобый, обуреваемый гигантоманией чиновник талдычит, что «наука требует жертв».

Юрий Геннадьевич Коляда, телеоператор Гостелерадио УССР:

«Мне запомнился день 25 мая. Приехали в Чернобыль и долго искали — с кем поехать на станцию. Нам нужна была «грязная» машина: я очень хотел снять развал четвертого блока. Нашли парня, который дежурил на проходной бывшей «Сельхозтехники». Попросили его. Он, по-моему, из Ворошиловграда. Он пошел в гараж и вывел поливалку. Разваленную, страшную, но она ездила. Мы с Пашей Власовым (это журналист, который вел телерепортажи) сели в машину. Надели «лепестки». Едем к станции. Наш парень спрашивает: «У вас есть какое-нибудь разрешение? Хоть что-нибудь?» — «Какое разрешение? Командировок нет». — «Ну, тогда я вас повезу со стороны монтажного района, там у вас ничего не спросят. Там можно подъехать к реактору вообще без всяких пропусков».

«Вот здесь мы проскочим», — говорит наш парень перед въездом в Припять и сворачивает направо, в лес. Едем, едем — мне как-то неуютно становится. Я говорю: «Ребята (а я уже слышал это название — «Рыжий лес»), а какого цвета этот лес?» Наш парень: «А-а-а…» — и матерится. Он перепутал поворот и свернул чуть раньше. Покатал нас по «Рыжему лесу». Картинка совершенно фантастическая. Сосны были не ржавого цвета, не осенние, не сгоревшие. Цвет был свежий, желтого оттенка. Жуткое зрелище. Сверху донизу такой цвет.

Но на этом наши приключения не закончились. Проезжаем мы бетонный завод, приближаемся к АЭС и видим — в ста метрах от нас работают бульдозеры. Боже мой, прекрасно! Я расталкиваю Пашку, пристраиваюсь с камерой. Вот они, бульдозеры, — в двадцати метрах от нас. Вдруг я вижу: ВНУТРИ НИКОГО НЕТ! Я говорю: «Ребята, они радиоуправляемые. Поехали отсюда…» И все-таки я успел снять эти бульдозеры.

Наконец мы приехали на станцию, пошли в бункер к генералу Гольдину. И в бункере оказался капитан Яцына. Его батальон чистил территорию. Генерал говорит ему: «У тебя БТР есть?» — «Есть». — «Подвези людей, надо снять». В армии все просто решается.

Мы отпустили нашего поливальщика несчастного.

Вышли на территорию, подошли к третьему блоку, там работали солдаты. Меня удивило ужасно, что они работали без дозиметров, дозиметр был только у командира, а ребята работали в «лепестках» и пыль поднимали невообразимую. Они очищали те места, куда не могла подойти техника, примитивным способом — лопаты, мусорные баки для листьев… Вот и все. Там мы отсняли один «синхрончик». Паша сбросил на минутку с лица «лепесток», сказал два слова на фоне этих работ. Потом мы за это получили по голове. «Вы что, без респиратора?» — сказали Паше. И эти кадры в эфир не пустили. Но это было не самое обидное…

Начали подбираться к четвертому блоку. С Яцы-ной были дозиметристы. Мы со двора шли, и когда до четвертого блока оставалось метров 200, ребята говорят: «Ну все. Дальше идти нельзя. Можно только подъехать». Яцына кого-то посылает за БТРом. Приходят и говорят, что нет БТРа. Куда-то его послали. Но уехать, не сняв эти кадры, нельзя. Я бы в жизни себе этого не простил. У нас был уазик, и мы все-таки подъехали, дозиметристы показали нам более или менее чистую трассу. Приблизились к реактору на сто метров. Мы с Пашей выскочили на вспаханное поле, здесь только что прошли радиоуправляемые бульдозеры, и, хотя нам объяснили, что каждый шаг вперед — это сто рентген, все-таки сняли этот развал. Паша проговорил свой текст за минуту.

И что вы думаете? В семь вечера началась наша «Актуальная камера», и вижу вдруг, что нет Паши на фоне разлома, а есть коротюсенький планчик — конец «наезда» камеры. Бросаюсь в редакцию информации, попадаю на заместителя главного редактора, смотрю на него ясным взором: «В чем дело?». Он объясняет, что уже после того, как цензура дала «добро» на все наши съемки, высокий чиновник посмотрел материал по нашему внутреннему каналу и сказал: «Убрать вот это место. Нашему зрителю не нужны такие эмоциональные вещи». А там Паша всего-навсего сказал, что теперь мы можем вам показать развал, но, поскольку здесь небезопасно оставаться долгое время, то, пожалуйста, посмотрите, мол, и все. Что-то в этом роде. А потом этот сюжет появился в передаче ЦТ под другой фамилией. Того, кого не было на станции.

Я много раз ездил на станцию, снимал разных людей. Мы работали японскими камерами «Бета-кам» фирмы «Сони». Я думаю, фирма многое бы дала, чтобы заполучить эти камеры. Какая реклама для «Сони»! Даже в условиях мощной радиации камеры работали безотказно. Но нам пришлось их «похоронить» — они «звенели».

Юлий Борисович Андреев, подполковник Советской Армии:

«28 мая 1986 года я прибыл в Чернобыль. Вошел в состав спецгруппы военных специалистов. Сам я потомственный военный, родом из Питера. Отец был военным моряком, прадед — артиллеристом. Ходит такой глас, что он служил вместе с Львом Николаевичем Толстым… Нас прибыло в Чернобыль десять офицеров. Пять человек остались на штабной работе, а пять — на станции. В том числе один врач. Ну врач имел слишком подробную информацию, у него тряслись губы, он был весь белый и повторял одно словечко: «П-п-по-лу-тоний, п-п-полу-тоний…» И он пропал по дороге.

В зоне я сразу же вспомнил фильм Андрея Тарковского «Сталкер». И себя мы называли «сталкерами» — и Юра Самойленко, и Виктор Голубев, и я… Все, кто ходил в самые злачные места, — сталкеры. Первое, что я увидел на станции, — собаку, бежавшую мимо АБК-1. Черная собака, она качалась, ее всю мотало, она облезла… Видимо, схватила здорово…

Нам, военным, предстояло провести тщательную дезактивацию АЭС. Но как ее проводить? Опыта не было. Мы были «голенькие» — все задачки новенькие. Что делать, например, с этими чертовыми крышами? Ведь с них «светило» так, что в помещениях, расположенных под крышами, находиться было невозможно. Особенно возросла острота этой проблемы, когда началось строительство саркофага.

Роботы давали совершенно фантастические данные, я им не верил. Надо было самому провести разведку, разобраться, что к чему. В середине июня вместе с лейтенантом Шаниным я пытался помыть одну крышу соляркой. Ничего не дало. На той крыше было еще более или менее уютно: можно было находиться 5—10 минут. Но что касается крыш главного корпуса — на них никто не выходил. Полная неизвестность. Поэтому я решил выйти на крышу второго блока.

Правда, мне сказали, что дозиметристы там уже были. Я шел спокойно, можно сказать — безмятежно, на приборчик посматривал. Но чувствую — что-то не то. Поднимаюсь по крутой винтовой лестнице к выходу на крышу. Иду в белом комбинезоне. И вдруг вижу — передо мной паутина огромная, миллиметров пятьсот диаметром, красивая, черная такая. Она у меня на груди вот здесь отпечаталась, и я понял, что ни черта, никто сюда не ходил. На что напороться мог? Могут быть такие источники радиации, которые дают мощное направленное излучение. Если такой мощный луч попадет на какой-то нервный узел, ты можешь потерять сознание. Ну и неизвестность… Но к тому времени у меня появилось уже ощущение… как бы его назвать… распределения радиации, что ли.

Мы, сталкеры, в принципе даже не по самому уровню радиации ориентировались, а по начальному движению стрелки. В этом был профессионализм, интуиция. Когда попадаешь на мощные поля радиации, стрелка начинает двигаться. Вот она резко пошла — и ты знаешь, что здесь надо прыгнуть, здесь — проскочить быстро, встать за угол, там, где поменьше. Даже в самых опасных местах были закутки тихие, где можно было даже перекурить…

Мы там не делились — кто разведчик, кто научный сотрудник. Перед нами стояла конкретная задача. А для того чтобы ее решить, — что же делать на крыше? — нужны были точные данные. Кто их мне даст? Ну, какое я имел право послать подчиненных, не будучи там сам? В конце июня я понял, что как ни крутись, а нужно идти теперь на крышу третьего блока, на границу с четвертым. Как раз первого июля исполнялось 25 лет моей службы в армии. Я подумал, что сегодня, ребята, пора. Больше тянуть резину нельзя, и мне надо топать на эту крышу.

Двинулись по крыше машзала. В районе первого блока было еще ничего. Легкая прогулка. Я там оставил ребят: Андрея Шанина — он парень молодой, мне не хотелось его таскать туда, — и полковника Кузьму Винюкова, начальника нашего штаба. Он вообще не обязан ходить туда, но он просился. «Хоть немного, — говорит, — пройду с тобой». Но за границей второго блока уровни начали резко расти — уже попадались куски графита.

В общем, оставил там ребят, а сам пошел наверх. На вертикальной стенке была пожарная лестница, метров двенадцать. Я по ней до половины долез и понял, что дело серьезное… После взрыва крепления выскочили из бетонной стенки, и она моталась… Со мной был прибор, а лезть по качающейся лестнице с прибором страшновато было. Высота ведь огромная.

Я был в белом комбинезоне, белой шапочке. Там по-другому нельзя. Все эти дурацкие истории про свинцовые штаны — ерунда. Фантома можно послать на небольшое расстояние, метров на 15–20. Больше человек в таком одеянии не пройдет. Одни только свинцовые трусы весят 20 килограммов. А мне нужна была подвижность. В общем, залез я наверх. И первое чувство, чисто интуитивное, — здесь стоять нельзя. Здесь опасно. Я прыгнул, проскочил метра три вперед, смотрю — уровень пониже. Единственный прибор, которому я доверял, — это ДП-5. Жизнь свою ему доверял. Потом, после первого путешествия на крышу, я иногда брал с собой два прибора, потому что однажды один соврал.

Как оказалось потом, я правильно вперед прыгнул, потому что под этой площадкой, куда я вылез, лежал кусок твэла — тепловыделяющего элемента. Только не такой, как описывают некоторые ваши коллеги по перу… Один из них написал, что перед его героем лежал 20-килограммовый твэл! А твэл — это трубочка толщиною с карандаш, длиною три с половиной метра. Трубка сама из циркония, это серый такой металл. А на крышах — серый гравий. Поэтому обломки твэла лежали как мины: ТЫ ИХ НЕ ВИДЕЛ. Невозможно было их отличить. Только по движению стрелки — ага, вот она пошла! — соображал. И отпрыгивал. Потому что если бы встал на этот самый твэл, то мог бы и без ноги остаться…

Ну я попрыгал по этой площадке, понял, что там не такие уж и жуткие, зверские уровни, и спустился вниз по лестнице. Самое главное установил. Это было очень важно, потому что открывало путь людям. Они МОГЛИ работать на крыше. Пусть малое время — минуту, полминуты — но могли. Как раз тогда Самойленко занялся очисткой крыш, и мы с ним мгновенно сконтактировались.

— Главную опасность, значит, таил твэл?

— Все тогда боялись и кусков графита. Когда я первый раз вышел на эту крышу, тоже почувствовал, что сзади что-то нехорошее. Повернулся, смотрю — в полутора метрах от меня кусок графита. Похож на лошадиную голову. Громадный. Серый. Поскольку расстояние всего полтора метра, мне ничего не оставалось, как замерять его. Оказалось — 30 рентген. То есть не так уж и страшно. До этого считали, что на графите — тысячи рентген. А когда знаешь, что только десятки рентген, — ты уже чувствуешь себя по-другому. Потом уже что я делал? Вот идешь где-то по маршруту — валяются куски графита. А ты знаешь, что возвращаться придется этим же путем. Чтобы лишний раз не «светиться», ногой его пнешь — он и отлетел. Но как-то раз я на этом погорел: на «этажерке» мне попался один, я его ка-ак двину, — а он, оказывается, к битуму прилип. Получилось как в кинокомедии.

А вообще-то трудно было. Бета-ожоги. Горло все время было заложено — хриплый голос. Но я расценивал это как элемент неизбежного риска. Ты все знаешь, все понимаешь. Когда стоишь на облучении, знаешь, что у тебя в организме происходит, знаешь, что облучение в эти мгновения ломает твой генетический аппарат, что все это грозит последствиями на раковом уровне. Идет, я бы сказал, игра с природой. Ты чувствуешь себя, как на войне. Что помогало сохранять хладнокровие? Только знания. Ты знаешь: ты сделал эту работу, ты сюда зашел, залез, «получил» то-то и то-то, а мог бы, если бы был глупее, «получить» в тысячу раз больше. Само это ощущение очень сильное — что ты выигрываешь эту войну, что ты умеешь это делать, что можешь перехитрить природу. Вот это-то ощущение все время двигало тобою. Постоянное ощущение борьбы. И было понимание того, что ты хоть в чем-то продвинул дело на самой болевой точке планеты. Выиграл бой. Продвинулся хоть на миллиметр вперед.

После чернобыльской аварии прошло четыре года, и умер Владимир Щербицкий.

Скоропостижную смерть Владимира Щербицкого 16 февраля 1990 года (буквально за день до 72-летия) окружили слухи. Предполагали самоубийство. (Попал в больницу с подозрением на воспаление легких и к вечеру скончался). Разбирая бумаги, родные наткнулись на записку-завещание:

«На всякий случай. Дорогая Радуся! Это все наши многолетние сбережения (55–60 тыс. р. в сейфе), которыми ты должна разумно распорядиться. (Мама, ты, Вовочка, дети).

Ордена, медали, грамоты, ремень, полевую сумку и фуражку — прощу сохранить как семейные реликвии. Пистолеты, кроме именных, которые надо сделать небоеспособными, — тоже. Остальное надо сдать. Ружья подарить друзьям. Карабин — сдать музею. В остальном разберись, пожалуйста, сама. Друзья помогут.

Целую тебя, моя дорогая, крепко-крепко…».

Шел февраль 1990-го. Отстраненный от всякой партийной власти пенсионер-инфарктник, по-прежнему много курящий, по-прежнему красивый, как из фильма о первых пятилетках, он имел теперь два основных занятия. Смотреть по телевизору сессию Верховного Совета и гонять на голубятне своих обожаемых голубей. На сессии творилось страшное. Его, Владимира Щербицкого, называли отцом украинского застоя и главарем днепропетровской мафии, требовали отыскать тайные счета семьи Щербицких' в зарубежных банках, а самого отдать под суд за Чернобыль.

Чего он мог бояться? За что ждать расплаты?

Щербицкий, больше семнадцати лет руководивший компартией Украины, а фактически — всей республикой, был идеальным, точнее слова не найти, «человеком Москвы». Он не питал слабости, как его предшественник Петр Шелест, к украинским песням в застолье и «вышиванкам» — предпочитал великолепно сшитые в спецателье «Коммунар» костюмы и дорогие галстуки. Иногда под праздник мог «символически» послать к кремлевскому столу сало и горилку с перцем. (Известен случай, когда передачка ненароком попала к Егору Лигачёву, борцу с алкоголем, и тот возмущенно приказал вернуть дары в украинское постпредство в Москве). Земляк и выдвиженец Брежнева, фронтовик, дважды Герой Соцтру-да, он тем не менее со временем не превратился в карикатурную фигуру, мишень для анекдотов. И до последних дней мимо его кабинета — «золотой клетки» в здании ЦК КПУ на Банковской (сейчас там президентская резиденция) — нижестоящие пробирались буквально на цыпочках.

Отнюдь не интеллектуал, не театрал или книгочей, Владимир Васильевич хорошо знал, за что рубят головы партработникам на Украине: за ошибки в национальном вопросе и за хлеб. Потому диссидентов, начиная с поэтов и преподавателей Киевского госуни-верситета, традиционно отправляли в лагеря, а «украинский миллиард» — в закрома Родины.

И то, и другое давалось подчас большими нервами. Спасала охота на кабанов — до нее Владимир Васильевич был страстен, как юноша. Киевляне в ту пору даже научились определять, если в центре на нескольких улицах в пятницу пополудни перекрывают полностью движение транспорта и истошно воют машины ГАИ, значит, «сам» отправляется или пострелять в Залесье, элитное охотхозяйство, или в Межгорье, на дачу. С охотой мог соперничать только футбол. А с футболом — хоккей. На столе, под стеклом, Щербицкий держал обычно календарь турнирных игр, и сотрудник, оказавшийся «не в курсе» гола, забитого накануне динамовцами, сильно рисковал.

Авария в Чернобыле стала для Щербицкого началом личной трагедии. Как ни кощунственно это звучит, но судьба давала ему как политику шанс спасти Украину — восстать против всесоюзной лжи. Однако Владимир Васильевич был всего лишь первым секретарем республиканского ЦК. Радиации он лично в глаза не видел, а паники допустить не мог. Потому отдал команду первомайскую демонстрацию в Киеве не отменять и сам с женой Адой Гавриловной и внуком простоял на трибуне, глотая праздничную радиационную пыль. А потом уехал осматривать взорванный реактор, отправив семью на дачу. Фонило там уже нещадно. Внук Вова удил рыбу, маленькая внучка Радочка бегала по траве.

О семейной драме Щербицкого знали немногие. Легкое облачко: дочь Ольга вышла замуж за студента факультета международных отношений, назначенного тут же болгарским консулом. Но вскоре развелась с ним, стала женой болгарского журналиста и уехала в Софию. Начал пить и «колоться» сын Валерий. Дни превратились в кошмар ожидания ночных милицейских звонков. Из МВД почтительно сообщали: найден на очередной «хате», оказал сопротивление, окружение — преступные элементы. Валерий пережил отца лишь на год — покончил с собой.

В мае 1986-го глава украинского экзархата, митрополит Киевский и Галицкий Филарет сказал: «Человеку не дано знать сроков, предначертанных в Апокалипсисе. Христос сказал так: о дне и часе этого не знает ни сын человеческий, ни ангелы, только Отец, то есть Бог. Апокалипсис применим к разным временам, и в течение двух тысяч лет было достаточно ситуаций, совпадающих с Откровениями Иоанна Богослова. И тогда люди говорили: «Вот уже пришло это время». Но мы видим, что кончается второе тысячелетие, а это время не наступило. Мало того, что человеку не дано этого знать. От самого человека зависит, приблизить или удалить это время».