Преступления за кремлевской стеной

ПОДРАЗДЕЛЕНИЯ ОСОБОГО РИСКА

Это испытание было нужно не только для создателя атомной бомбы, но и дипломатии как фактор устрашения явных и потенциальных врагов СССР ТАСС о событии сообщило нарочито скупо, справедливо полагая, чем меньше информации, тем больше страха. «В соответствии с планом научно-исследовательских работ в последующие дни в Советском Союзе проведено испытание одного из видов атомного оружия. Целью испытания было изучение атомного взрыва…»

У причастных к испытанию взяли подписку о неразглашении тайны. Люди опасались четверть века рассказать об увиденном и пережитом 14 сентября 1954 года даже женам и детям. Но сегодня, четыре десятилетия спустя, это стало возможным.

Встретиться с двумя участниками тех событий посоветовал заместитель начальника отдела УКГБ по Гомельской области Михаил Воронович: «Им будет что рассказать!» Иван Рыбак, 1932 года рождения, житель горпоселка Копаткевичи Петриковского района.

«Это я с виду ничего, а внутри трухлявый. Особенно ноги подводят. Все мы, ветераны тех учений, пали на ноги — кто раньше, кто позже. В тридцать лет стали гипертониками, сердечниками. Так что какой уж с меня землероб.

… Посмотрите, каким я был в сорок третьем. Немецкая фотография. Нас с матерью только что привезли в концлагерь. Это в Германии. В городке Лерта. Донорами крови были. Видите, на воротнике номер 71/6? То есть 71-е место, 6-й барак. Нас с матерью по разным баракам развели. Весной сорок пятого подростков стали водить на уборку в гестапо лагеря. Война шла к концу, и мы решили бежать. Выкрали наши личные дела, выдрали фотографии. Думали, если у немцев не будет наших фотографий, то они нас не найдут… Побег не удался, а вскорости нас освободили англичане. Впрочем, это другая тема. Остались живы — и слава богу.

В пятьдесят первом меня призвали в армию. Служил в артиллерии в Прикарпатском военном округе под Львовом. Закончил полковую школу, был помощником командира взвода. Потом направили на курсы командиров отделения химической защиты. О радиационном поражении живой силы на курсах и речи не было.

20 июня 1954 года ночью сыграли боевую тревогу. В те годы этим. злоупотребляли, и мы к тревогам привыкли. Вот и на этот раз спокойно подцепили к тягачам свои гаубицы — и маршем на железнодорожную станцию. Закрепили технику на платформах, ждем отбоя. Но вместо него подают паровоз. Поехали. Куда — не говорят.

Вот и Москва. Мы — к замполиту, а он знает столько же, как и мы. Ладно, едем дальше. Вторые, третьи, четвертые сутки. На пятые пересекли Волгу, подъезжаем к батюшке Уралу. Чуем сердцем, что-то затевается. В наш состав «впрягся» второй паровоз, перевалили и через перевал. Прибыли на станцию Тоцкое. А там народу военного, техники всех родов войск — взглядом не окинешь.

Жара в те дни стояла, скажу я вам, невыносимая! А тут команда — 50-километровый марш-бросок в глубь степи. Приехали, разбили палатки, обустроились. Только тогда собрал всех начальник штаба и произнес по-солдатски краткую, жесткую речь. Вы сюда приехали не к теще, а на первое испытание атомной бомбы с участием войск. Это большая честь для каждого солдата Советской Армии.

В письмах, предупредил начальник штаба, — ни слова о том, где вы, чем занимаетесь. Ваша переписка будет контролироваться. Все дали подписку о неразглашении военной тайны в течение 25 лет.

Моя Галина Степановна до сих пор на меня обижается. Если бы знала, говорит, что ты был под тем проклятым атомным грибом, ни за что не пошла бы за тебя. «А если бы дети калеками родились?» Слава богу, все обошлось. Дети здоровы, уже и внуков дождалась.

Июль, август и часть сентября занимались усиленной подготовкой к предстоящим учениям, командовать которыми было поручено Георгию Константиновичу Жукову. Нас, химзащитников, начали натаскивать по части умения пользоваться рентгенометром, дозиметрами и гамма-бета-радиометром, которые до тех пор были засекречены.

О радиационной опасности особенно не распространялись. Но, если имеется противогаз, бояться нечего. Правда, предупреждали не смотреть на вспышку взрыва. А уж если кому невтерпеж — вот вам защитные пленки к окулярам противогаза, От ударной же волны надо прятаться. Для проверки и настройки приборов выдали эталонные ампулы с мощным радиоактивным излучением. Этакие безобидные на вид металлические карандаши. Почти три месяца они нас постоянно облучали. Но никто нам не говорил, что это опасно для здоровья.

— Ученые были?

— Надо полагать. Сужу по тому, что работать с приборами нас обучали гражданские специалисты весьма высокой квалификации. Дело другое, что они были неразговорчивы. Значит, поступило соответствующее указание на этот счет.

Эпицентр обозначили белым треугольником, чтобы хорошо просматривался с высоты. В него навезли целые колонны различной военной техники и «живой силы противника» в виде коров, овец, собак, птицы. Целый Ноев ковчег! Животных помельче позапихива-ли в кабины внутрь танков, самоходок. Живность покрупнее привязали к колесам. Все это оградили желтыми флажками, как территорию, на которую выпадает больше всего радионуклидов и в которую без специального разрешения нельзя заходить.

Вокруг эпицентра сплошным кольцом располагались все роды войск со своей техникой, вооружением. Диаметр этого живого кольца я не знаю. Полагаю, он был не больше 20 километров. Знаю только, что наше отделение располагалось в пяти километрах от флажков. Мы сидели в блиндажах с двойным бревенчатым перекрытием и слоем земли сверху, соединенных между собой траншеями. Технику укрыли в окопах.

Внешне оцепление разбивалось на две полудуги — «обороняющие войска» и «наступающие».

Я был в «наступающих». Перед нами ставилась такая задача: после взрыва броском достичь флажков, по пути замеряя радиацию и осветительными ракетами предупреждая об опасности. Затем войти в соприкосновение с «обороняющимися».

14 сентября. Утро, солнце и безветренность обещали знойный день. Настроение тревожное, подавленное. Большинству из нас по 20, не женаты. Ходили слухи, что после облучения может возникнуть мужское заболевание… А тут еще наигранное безразличие командования к безопасности людей. Мол, учение как учение, не лучше и не хуже других.

Нас заранее предупредили: бомбу взорвут между 9 и 10 часами. У кого имелись часы, смотрели на циферблат. В 9.20 Жуков отдал приказ.

Что собой представляет звук взрыва атомной бомбы? Похож на мощный, противный, сухой треск грозового разряда, от которого вдруг качнулась земля. Вспышки света не видел. Через короткий промежуток времени послышался нарастающий сплошной гул. И вдруг физически ощущаешь, слышишь, как чудовищной силы воздушная волна сдувает все с блиндажа, выворачивает бревна перекрытия, давит до треска на двери, и на голову сыплется земля. Тут же команда майора, начальника химзащиты отделения: «По машинам! Вперед!» (В некоторых средствах массовой информации называется другое время выхода из укрытия — через 40 минут). Выскакиваем в противогазах, одних гимнастерках и кирзовых сапогах из блиндажей и видим пугающее своими размерами, разрастающееся грибовидное облако. Пыль превращает день в сумерки. Вскакиваем в оснащенный приборами бронетранспортер — и вперед! А в это время все огневые средства, доставленные на учения, в том числе и самолеты, ударили по эпицентру. Пыль стоит — света божьего не видно, гудит земля от разрывов, а клубящийся гриб все выше, кучерявее. Как в дурном сне.

Многие воинские подразделения в пыльной буре сбились со своего сектора продвижения к эпицентру. Мы залетели за желтые флажки. Приборы зашкаливало. Я дал предупредительную ракету и остановил «наступающих». Плутали в пыли минут 15. Выбрались. Опять дал ракету: «За нами!»

Обошли флажки, благополучно достигли позиций «обороняющихся». Замерили друг на друге радиационный фон — примерно — 48 бэр. (Допустимая накопленная доза для работников группы А, обслуживающих атомные реакторы, имеющих дело с радиоактивными материалами, — 5 бэр в год.)

— Таким образом, побывать в эпицентре вам не пришлось?

— Нет, побывал. На следующий день нас туда повезли на экскурсию — показать «работу» атомного взрыва, бомбометания и наземного оружия. Так что я своими кирзовыми сапогами топтал опаленную атомным взрывом степь Тоцкого полигона. Передать словами увиденное невозможно. Например, башни тяжелых танков КВ посрывало и поразбрасывало по сторонам, как фанерные макеты.

Стволы орудий поскрючивало в фиги. Запомнился корпус самолета, аккуратно перерезанный ударной волной, а в кабине еще живой баран с запекшейся кровью у носа, рта, ушей. Животные, которые были снаружи, почти все погибли от температуры взрыва, ударной волны и радиационных ожогов. На них обгорела шерсть, вздулась кожа. Техника была разбросана, искорежена, перевернута. Березовая роща превратилась в скопление черных свеч. Трава выгорела, поэтому малейшее дуновение ветра — и в небо взлетала туча пепла.

Солдат, техники на учение нагнали столько, что наш отъезд задержался на месяц. И все это время ветер поднимал пепел полигона и разносил по всему Оренбуржью.

— Вам выдали какой-нибудь документ, подтверждающий участие в Тоцких учениях?

— Нет. Только десятилетия спустя, уже после чернобыльской катастрофы, я начал писать в военные архивы.

Откликнулись и прислали выписку из приказа от 20 октября 1954 года, изданного в Тоцке. «Личному составу нашей бригады выпала великая честь участвовать в учениях с применением атомного оружия. Отмечаю наиболее отличившихся в ходе учений: командира отделения химзащиты сержанта И. П. Рыбака…» Вот и все.

— Этот документ дает вам право на какие-то льготы?

— Обещают приравнять к ликвидаторам аварии на Чернобыльской АЭС, но с выдачей удостоверения что-то не спешат.

Закончив отвечать на вопросы, Иван Рыбак начал размышлять вслух:

— В 11 лет фашисты угнали меня в Германию, превратив в донора крови. Пусть символически, с большим опозданием, но немцы передо мной повинились, выплатив 760 дойчмарок. Кроме того, имея статус малолетнего узника немецких концлагерей, я получаю 50 процентов надбавки к минимальной пенсии. А Родина-мать, сделав меня в 1954 году подопытным кроликом, подкосив мои ноги, заткнув мне на 25 лет рот, да так, что я и врачам не мог ни в чем признаться, — эта Родина-мать не то что помочь, но и повиниться передо мной не хочет.

— Так вы бы, участники Тоцких учений, создали общественную организацию, которая защищала бы ваши интересы!

— Маленько опоздали с советом, — иронизировал Иван Петрович, протянув еще один документ.

«Временное удостоверение, выданное Рыбаку Ивану Петровичу Всесоюзным комитетом ветеранов подразделений особого риска, объединяющих в своих рядах бывших военных и служащих Советской Армии и ВМС, войск МВД и КГБ СССР, принимавших участие в войсковых учениях с применением атомного оружия в целях испытания этого оружия. Деятельность комитета направлена на решение медицинской, социальной и материальной реабилитации этой категории людей. Просим оказать содействие и помощь. Без оригинала подписи и печати недействительна». Подпись, дата — октябрь 1991 г.

Уповая на просьбу этого комитета, поехал Рыбак в Гомель в областной спецдиспансер радиационной медицины. Пожаловался на старый недуг ног. Уехал ни с чем. «Ваше заболевание не связано с радиационным облучением…» «Не связано» — и все тут. Не веришь — попробуй проверь…

Обидно ветеранам подразделения особого риска. Обидно и нам за них.

Рассказывает Дмитрий Борисович Соловьев, 1933 года рождения, житель г. Петрикова:

— В 1954-м я был авиамехаником в Закавказском военном округе. Наш авиационный полк располагался недалеко от Тбилиси, точнее — в г. Марнеу-ли. В июне начальство получило приказ поднять на крыло 30 МиГ-15 и отправить их на всесоюзные учения. Куда — пообещали сообщить потом. Начали тщательно готовиться к отлету. Обслуга вылетела недели на две раньше. В воздухе нам сообщили: летим в Оренбургскую область на Тоцкий полигон.

Две дозаправки в пути, и мы садимся на аэродром в десяти километрах от Тоцка. Он был сооружен на скорую руку — вымощен большими металлическими плитами. Здесь сообщили новость, которая всех проняла, что называется, до костей: мы будем участвовать в учениях с применением атомного оружия. Эпицентр взрыва километрах в 35 от аэродрома.

Разбили палатки, начали готовиться к приему наших самолетов. Когда они прибыли, пошли ежедневные учения по отработке полетов к эпицентру взрыва, обозначенного белым треугольником, имитацией бомбометания и обстрела ракетами цели с фиксацией ФКП — фотокинопулеметом. Было и такое задание: пролететь через облако атомного взрыва.

Хотя мы были на удалении от «передовой», тревога нас не покидала. Все помнили о Хиросиме и Нагасаки, были наслышаны о мощи и коварстве атомного оружия.

Официально не сообщалось, но наши летчики знали, и, разумеется, поделились секретом со своими механиками: бомбу понесет один из средних бомбардировщиков ИЛ-28 в сопровождении двух истребителей. Эти самолеты располагались на нашем же аэродроме, но отдельно, взлетали с грунтовой дорожки. Они так же, как и мы, ежедневно отрабатывали свое задание.

О дате и времени взрыва атомной бомбы — между девятью и десятью часами — мы знали. Всем выдали светозащитные пленки к противогазам.

Утро 14 сентября. Накануне была жара до 40 градусов. Начавшийся исторический день прохлады тоже не предвещал. Было много работы. Все МиГи под завязку были заправлены горючим, загружены боеприпасами. На душе тревожно. В 9.20 поступает команда о начале учения. Вырулил и поднялся в небо со своей полосы с чудовищным грузом ИЛ-28, за ним — сопровождающие истребители. Летный состав всех подразделений начеку у самолетов.

В 9.34. — ослепительная вспышка. Мне показалось, что я почувствовал на щеке тепло. Тяжелым, сотрясающим душу громом ухнул взрыв, и через какое-то время до нас докатилась тугая волна воздуха. Не опрокидывающая (все же далековато от эпицентра), но ударная, дышащая раскаленным воздухом, пыльная. Я глянул в сторону взрыва и увидел атомный гриб, мощно разрастающийся в объеме, медленно подымающийся в небо. (Потом от летчиков мы узнали, что бомба сбрасывалась с большой высоты и взорвалась в трехстах метрах от земли, с отклонением от цели 200 метров). Тут же последовала команда нашего командира полка: «Запустить двигатели!» Самолеты один за другим пошли в небо.

Сразу после атомного взрыва послышался сплошной гул. Это молотила по эпицентру изо всех видов оружия наземная техника. Потом аэродромный рокот заглушил другие звуки. Летчики рассказывали, что, заходя на бомбометание, иногда сквозь пыль удавалось увидеть технику и сооружения, разбросанные, разбитые взрывом, наземными огневыми средствами. Поднятая пыль мешала точному бомбометанию, хотя и производилась оно с небольшой высоты.

Погода моментально испортилась. Откуда-то появились тучи, подул сильный ветер, поднялась пыльная буря. Она была настолько сильной, что один из наших МиГов, не видя полосы, вынужден был сесть, не выпуская шасси.

Кроме противогазов, никаких средств защиты не было. Между тем радиоактивного пепла и песка было столько, что их приходилось стряхивать с одежды и палаток. Кто из нас тогда знал, как они опасны?! Стоит ли удивляться, что у всех участников учений впоследствии появились характерные заболевания.

Но, дав подписку о неразглашении военной тайны, мы не имели права раскрыть ее даже врачам.

— До или после взрыва вас медики проверяли?

— Ни нас, ни пехоту, насколько я знаю, не проверяли. А вот животных, помещенных в эпицентр, говорят, проверяли и до и после. И хотя многие из нас дожили до седых волос, имеем семьи, детей (дай боже, чтобы тоцкая атомная бомба не сказалась на наших внуках и правнуках), все мы, ветераны тех испытаний, приобрели с молодых лет характерные болезни, которые никому не видны лишь потому, что медицинская статистика ими не занимается, не анализирует. И раньше, и сейчас государству выгодно, чтобы о Тоцких учениях забыли напрочь. Раньше — по причине секретности, теперь — чтобы не разориться на льготах.

Сентябрь 1954-го. Трагедия и уроки. Уроки мужества, гражданской позиции и уроки равнодушия, фарисейства. Тот сентябрьский день породил святое и грешное. Затянувшийся грех — преемственный и взывает к государственному покаянию. И дай бог, чтобы этот зов не стал гласом вопиющего в пустыне.

Кто первым из живых существ поднялся в космос на искусственном спутнике Земли? Для полета в космос могли выбрать любое животное. Советские ученые выбрали собаку. Они могли выбрать собаку самой редкой породы. Но выбрали дворняжку. И выбор этот был не случайным. В его основе — серьезный научный расчет.

Двадцатого августа 1960 года первые «космонавты» вернулись на Землю: то были дворняжки Белка и Стрелка, каждая весом пять с половиной килограммов. Они совершили полет на космическом корабле, сделав 18 витков вокруг земного шара. Обе дворняжки — одна в зеленом, другая в красном спецкостюме — весело встретили участников группы поиска. А вскоре «кос-монавтка»-2 по кличке Белка принесла потомство — трех здоровых веселых щенят…

В феврале — марте 1966 года находились на кос-мической орбите на спутнике «Космос-110» дворняжки Уголек и Ветерок. Они провели много часов в радиационном поясе Земли и, следовательно, получили сильную дозу облучения. А весной 1974 года ласковый и терпеливый Ветерок стал отцом четверых щенят.

Один из них оказался похож на папу как две капли воды. Но эксперименты проводились не только на собаках, но и на людях. Чрезвычайный интерес медиков к воздухоплаванию сопровождался огромной заинтересованностью в их исследованиях военных: первое военное применение авиации помечено 1911–1912 годами, то есть кануном войны — тогда надо отметить и стремление военных оттеснить врача от пилота или нанять врача на военную службу (что иногда есть одно и то же).

В 20-е годы в Военно-медицинской академии проводились опыты на животных, близкие целям будущей космонавтики. Существовал научно-исследовательский санитарный институт (НИСИ РККА), где работала комиссия по допуску пилотов к полетам (руководитель ее был застрелен летчиком, забракованным комиссией, этот факт, на мой взгляд, подтверждает силу идеологии, не признающей за медициной права на безапелляционные суждения, опровергнуть медика считалось доблестью волевого человека). С 1937 по 1941 год существовал институт авиационной медицины имени Павлова, неоправданно закрытый на время войны и заново учрежденный в 1947-м.

Первая наша центрифуга была трофеем германского производства. Война заканчивалась, когда стало известно местонахождение немецкого ракетного полигона. В Пенемюнд понеслись Королев и другие, так было вывезено оборудование (американцам достался Вернер фон Браун, отец ФАУ-2, раненый во время бомбардировки Пенемюнда). Наши первые ракеты появились в 1948-м. Не медикам, а военным техникам принадлежит идея посадить в отсек, предназначенный для боевого заряда и прежде заполняемый метеорологическими приборами, какое-либо животное. Первый опыт, строжайше засекреченный, осуществился, видимо, в 1951 году.

Вернер фон Браун заявил в 1951 году, то есть на заре практической ракетной авиации, что основной вопрос развития ракетной техники — сможет ли эти условия перенести человек. Так был сформулирован новый военный заказ медицине непредсказуемых ситуаций и враждебных стихий.

Начало «холодной войны»… В США в Белых песках запускаются новые ФАУ-2, в СССР, в Капустином Яре, ведутся опыты по созданию баллистических ракет, нужна была такая, что «способна трахнуть по Вашингтону»… но 1957 год был «геофизическим годом Земли», годом Циолковского и годом молодежного фестиваля: Королев заявил, что мы близки к запуску спутника. Так произошло частичное рассекречивание наших исследований, наши ракеты по рассекречивании должны были неминуемо называться «геофизическими».

Космос стал «мирным» благодаря стечению обсто-ятельств.

Первая группа испытателей появилась у нас в 1948 году, она состояла из военных: военных врачей, участников собственных экспериментов, и военнослужащих — и была предназначена для испытаний в области ракетной авиации. Есть сведения, что по этому поводу издавался специальный приказ, инициированный, между прочим, и неудачами в небе Кореи.

В корейском конфликте участвовали МиГ-15, американцы использовали «Сейберы», имевшие сравнительно с МиГами лучшие маневренные характеристики. Превосходство янки имело и другую причину: «серая пелена», с которой столкнулись еще летчики второй мировой, внезапно терявшие сознание при выходе из глубокого пике, этот бич реактивной авиации, в Корее уже не представляла угрозы — американцы имели противоперегрузочный костюм.

Академик Олег Газенко, участник корейского конфликта, запомнил «малого по фамилии Мюллер, сбитого нами, его самолет был украшен в носовой части нарисованной пастью акулы: тогда я впервые увидел этот костюм».

В Корее американцы имели и еще одно преимущество, признаваемое нами с неохотой. Их летчики не боялись «заходить» над морем. Они имели все основания считать, что в случае катастрофического катапультирования для их спасения предусмотрено все. Наша военная идеология пренебрегала особым состоянием духа, обеспечиваемым уверенностью в безопасности, и в рискованном полете советский мужественный летчик опирался на вдохновение камикадзе… но разве иное чувство вело нас в смертный бой все наши годы великих свершений?

Через пятнадцать лет от института авиационной (космической) медицины отделился особенный НИИ, призванный служить космосу, новому учреждению досталось примерно 85 процентов «космических» тем.

В 1970 году полетел «Союз-9» с Севастьяновым и Николаевым. До них летали считанные сутки, самое большое пять. Американцы достигли предела в 14 суток. Наших ребят после окончания 18-суточного полета вынесли из спускаемого аппарата на руках… Так из-за предельных перегрузок взлета и посадки возник целый комплекс проблем, связанных с длительным пребыванием человека в космосе.

Западные державы, ведущие исследования в области космической медицины, не имели в распоряжении научных и военных центров профессиональных испытуемых.

У нас такие группы были всегда. Самая многочисленная — в 70-е годы. Это были самые бесправные покорители космоса.

…Разные судьбы Сергея Нефедова, Евгения Кирюшина, Виктора Волкова, Юрия Савочкина, Михаила Ходжакова… и Михаила Гришкова, и Саши Огурцова — не очередной ли это повод воскликнуть: что они сделали с нами! Не только это.

Они продержались дольше всех на высшей ноте ликующего государственного гимна мертвого государства.

«Перед экспериментом мы подписывали карту испытателя, подписывали порой в конце эксперимента всем скопом. Когда случилась клиническая смерть на тренажере, ввели странную форму заявлений: «Я, такой-то, прошу на добровольной основе…» «Это было всем смешно…»

«Я пришел из армии в двадцать пять лет, сразу женился и получил квартиру: одни пустые стены. После окончания техникума связи получал 115 рублей. Родилась дочь. Тут мне позвонили и говорят: «Федорович, ведь ты же спортсмен!»

Так я попал в институт. Комиссию прошел — как ласточка, и сразу же попал на сорокадевятисуточную гипокинезию.

Денежный фактор отрицать не буду: пообещали по триста за эксперимент, включая месяц входа и месяц на реабилитацию. Потом были разные эксперименты за пять лет работы, но первый был до того тяжелый! Голова разрывалась. Думал: убегу. Но на четвертый день лежания стало полегче, только вместо мочи пошел кальций.

Впрочем, отношение наше к собственному здоровью было легким, беспечным. Ну, скажем, я знал, что у меня прыгает давление… Те, кто за себя боялся, те уходили. Конечно, мы чувствовали риск. Зато мы знали всех гражданских космонавтов. Савицкая и другие девочки. Серебров. Савиных. Когда начинался шестимесячный эксперимент, нам сказали, что мы идем непосредственно перед космонавтами. И тогда ведь Гречко полетел на четыре месяца.

Мы всегда старались довести эксперимент до конца.

Когда нам вводили изотопы — йод-132, то говорили, что это «не страшно». Много лет спустя, по чернобыльским информациям, я узнал, что йод-132 выводится в течение семи лет.

Я тогда считал, что есть врачи порядочные, человечные, а есть бесчеловечные, которым лишь бы получить результаты. А на нас им наплевать.

В одном эксперименте у меня случился аппендицит, и он разлился, а перед этим я отработал на велоэргометре часа полтора и закончил с частотой пульса 216. Я помню, что экспериментаторы переглянулись, мне уже было плохо, у меня быстро взяли кровь, прибежала чудесная врач, и меня положили на стол оперировать. В реанимации я пролежал два дня.

Наша группа испытателей, как я понимал, числилась в институте нелегально. Эксперименты проводились то в одном месте, то в другом, они выпрашивали помещение у клиник.

Иногда с нами работали психологи, но мне они не нравились и толку от них не было: они все расспрашивали о секс-влечениях.

Первый раз, вернувшись с эксперимента, я жене ничего не сказал, а потом приходил, улыбаясь, и стал ее готовить к такой мысли, что все это очень весело.

Зондирование сердца было моим последним экспериментом. Пока я лежал и ждал своей очереди, люди спокойно приходили и уходили, но я, как только прошел зондирование, почувствовал холод в икроножных мышцах. Я пожаловался. Была срочная операция на Волоколамке, оказалось, что у меня образовался тромб. Десять суток я провалялся и понял, что случай мой тяжелый: нога бездействовала. Тромб был в три сантиметра. Больница, где меня оперировали, не была специализированной. Однажды я открыл глаза под капельницей и увидел пузырек воздуха в 15 сантиметрах от иглы…

У Саши Маркелова после биопсии мышечной ткани тоже были неприятности, образовалась гематома, он лежал три недели…

Все же с тромбом у меня получилось удачно, зашили мне артерию. Но дальше, как я понял, никто за меня ответственность нести не хотел. А ввиду секретности и больничный мне они выдать не могли, так что я, отлежавшись, пошел по месту жительства, где на меня взглянули, как на бешеного.

У меня от всех этих лет осталась похвальная грамота».

Из рассказа бывшего механика Института медико-биологических проблем Юрия Савочкина:

«На центрифугу я ходил с Женей Кирюшиным и с Сережей Нефедовым. С Женей в паре часто работал Миша Ходжаков, он был внештатником, студентом, но был лучше иного профессионала…

Центрифугу вы, конечно, видели в кинохронике, одно время ее часто показывали. Тебя размазывает, как блин. До восьми «ж» еще можно дышать полной грудью, после — только животом: человек не в силах был бы разомкнуть сложившуюся на выдохе грудную клетку.

Мы старались не прерывать эксперимент, это было вопросом порядочности. В тот день, когда я перекатался, я, конечно, мог отказаться от вращения, поскольку и врач меня спросила: «Вы что такой?» — «Не выспался», — ответил я. Я довел вращение до конца.

С 1970 по 1972 год я ходил на перегрузки, на высотные эксперименты в барокамере.

Когда ходили на декомпрессионку, то нам делали отмывку гелием: гелий, замещая в организме азот, предупреждает расстройства типа кессонной болезни. От взрывной декомпрессии погибли наши трое космонавтов. Все это было интересно. Никто не знал, каким будет итог. В 1972-м у меня родилась дочь (жили тремя семьями в двухкомнатной квартире) — и сразу же я перекатался… Я задержался на «десятке» сверх положенного времени, но довел вращение до конца. Слабость была сильная, я вспотел как мышь. Мне не дали встать, повезли в клинотдел, ничего не сказав, я пролежал три дня и был отправлен в клинику Института физкультуры, где при мне уже открыто говорили о блокаде… Это означало, что я посадил сердце. В клинике я проходил как спецконтингент, как бы из отряда подготовки космонавтов.

Потом меня отправили в Ермолове в дом отдыха, жена после родов лежала в больнице, а ребенок начинал жизнь как беспризорный, то у одной бабушки, то у другой, они все работали. А 16 апреля мне сказали: переходи в техники на свои сто рублей.

Я ушел. Никто не позвонил мне, не поинтересовался. В самом начале работы в институте я стал учиться на заочном в МИРЭА. Перед сессией у меня образовались хвосты по французскому, а надо было идти в эксперимент, меня торопили, и я попросил заступиться за меня в МИРЭА, объяснить. Когда я вышел из эксперимента, меня уже отчислили.

…После окончания эксперимента, когда уже и дверь открыта — можно выходить! — эти 15–20 минут такая эйфория. Ты отработал честно.

Я не хотел об этом вспоминать. Я не знаю, сколько докторских, сколько кандидатских и дипломов было защищено на материале наших экспериментов.

Тех, у кого уже был «фон», старались убрать, избавиться от них. В связи с этим началось нехорошее…»

«Тов. Гришкову М. И. Уважаемый Михаил Иванович! По поручению Секретариата Президиума Верховного Совета СССР Министерство здравоохранения СССР внимательно рассмотрело Ваше письмо и сообщает следующее. Ваше заболевание (рассеянный энцефаломиелит), по поводу которого Вам дана инвалидность 2-й группы, не связано с Вашим участием в проводимых Институтом медико-биологических проблем исследованиях и испытаниях в качестве испытателя-добровольца. Помимо того, в соответствии с имеющимися директивными документами, за участие в указанных исследованиях и испытаниях Вам были выплачены денежные вознаграждения…»

(Из письма зам. начальника Третьего главного управления при Минздраве СССР.)