Преступления за кремлевской стеной

МЫ СВОЕ ДЕЛО СДЕЛАЛИ И ТЕПЕРЬ БОЛЬШЕ НЕ НУЖНЫ

«Многие историки недвусмысленно намекают на причастность моего отца к смерти Серго Орджоникидзе, убийству Сергея Мироновича Кирова, — пишет Серго Берия. — Говорит об этом и Светлана Аллилуева: «И лето 1934 года прошло так же — Киров был с нами в Сочи. А в декабре последовал выстрел Николаева… Не лучше ли и не логичнее ли связать этот выстрел с именем Берии, а не с именем моего отца, как это теперь делают? В причастность отца к этой гибели я не поверю никогда… Был еще один старый друг нашего дома, которого мы потеряли в 1936 году, — я думаю, не без интриг и подлостей Берии. Я говорю о Георгии Константиновиче, Серго Орджоникидзе». Уверен, что подобных обвинений читатель встречал немало. Но кто знает, как дороги были всю жизнь и моему отцу, и всей нашей семье эти два человека. Серго Орджоникидзе — мой крестный отец… меня ведь и назвали в честь Серго. Когда родители приезжали из Тбилиси в Москву, непременно останавливались в его доме, да и Серго часто бывал у нас, когда приезжал по делам или на отдых в Грузию. Такие были отношения.

Наверное, это странно звучит, но мой отец был очень мягким человеком. Странно, потому что за последние сорок лет столько написано о допросах, которые он якобы проводил в подвалах Лубянки, о его нетерпимости к чужому мнению, о грубости. Все это, заявляю откровенно, беспардонная ложь. Это по его настоянию — в архивах есть его записка в Политбюро и ЦК по этому поводу — был наложен запрет на любое насилие над обвиняемыми.

Это он сделал все, чтобы остановить колесо репрессий, очистить органы государственной безопасности от скомпрометировавших себя активным участием в массовых репрессиях работников. Впрочем, это тема отдельного разговора, от которого я ни в коей мере не собираюсь уходить. Пока скажу лишь одно: не был мой отец тем страшным человеком, каким пытались его представить в глазах народа тогдашние вожди. Не был и не мог быть, потому что всегда отвергал любое насилие.

Даже когда говорят, что отец, став наркомом внутренних дел, разогнал «органы», повинные в злодеяниях 30-х годов, это не так. Ушли, вынуждены были уйти и понести ответственность лишь те следователи, сотрудники лагерной охраны, кто нарушал закон. Этого отец не прощал ни тогда, ни позднее. А тысячи и тысячи честных работников продолжали бороться с уголовной преступностью, как и прежде, работали в разведке и контрразведке. Насколько известно, приход нового наркома внутренних дел связан и с самой реорганизацией карательных органов, и с массовым освобождением из тюрем и лагерей сотен тысяч ни в чем не повинных людей».

Что же представляла из себя очередная реорганизация карательных органов?

Об этом рассказал Сергей Федосеев в статье «Фаворит Ежова»:

«В августе 1938 года, в дни работы второй сессии Верховного Совета СССР, Ежов пригласил своих соратников Успенского и Литвина к себе на дачу в Серебряный бор. Во время застолья Ежов выглядел подавленным: с назначением Лаврентия Берии он предчувствовал финал своей карьеры, так успешно начатой чисткой чекистского корпуса (по личному указанию Сталина).

Тогда были арестованы и расстреляны поголовно все, кто имел отношение к проведению московских процессов и знал тайны и механику совершенных фальсификаций.

Сейчас запахло паленым, приспешники Ежова понимали, что зашли слишком далеко, что их беспощадно выметет новая метла. Кое-кто кончал жизнь самоубийством.

За рюмкой водки Ежов мрачно бросил своим ближайшим соратником: «Мы свое дело сделали и теперь больше не нужны. И слишком много знаем. От нас будут избавляться как от ненужных свидетелей» — и предупредил, чтобы в темпе сворачивали работу по находящимся в производстве политическим следственным делам, да так, чтобы в них нельзя было толком разобраться.

«Если нам не удастся выпутаться, — меланхолично заметил Литвин, — то придется… уходить из жизни. Как только почувствую, что дела плохи, немедленно застрелюсь» (он так и поступил весной 1939 года).

Накануне, 14 ноября 1938 года, в наркомате все шло вроде как обычно: в своем рабочем кабинете нарком принимал людей, вел допрос арестованных, просматривал материалы к очередному заседанию «тройки», читал шифровки и прочую корреспонденцию.

В шесть часов попросил вызвать машину, чтобы поехать домой пообедать и заодно переодеться в штатское. «Вечером предстоит работа в городе», — бросил он на ходу секретарю. Около девяти часов вечера в штатском костюме, с небольшим чемоданчиком в руках Успенский вернулся в здание наркомата, прошел в свой кабинет и корпел там над бумагами до пяти утра. Наконец вышел на улицу, но от машины отказался, сказав секретарю, что решил прогуляться пешком.

На следующий день в обычное для него время нарком на службу не явился, не было его на месте и три часа спустя. Секретари осмелились позвонить ему домой, там ответили, что вечером перед уходом на работу он предупредил, что будет занят до утра, но до сих пор не возвращался.

Куда исчез нарком?

Прождав еще два часа, секретарь и помощник наркома решились открыть кабинет запасным клю-чом… На рабочем столе нашли записку: «Ухожу из жизни. Труп ищите на берегу реки». О ЧП тут же доложили Ежову, начали прочесывать берега Днепра и обнаружили в кустах одежду наркома. Утопился! Пошли с баграми по реке, мобилизовали водолазов. Однако…

Комиссар государственной безопасности третьего ранга нарком внутренних дел Украины Александр Успенский был слишком крупной птицей, чтобы сразу, без тщательного дознания, поверить в версию самоубийства.

За короткое время в свои 35 лет Успенский сумел сделать блестящую карьеру в органах ОГПУ—НКВД: был начальником экономического отдела полномочного представительства ОГПУ по Московской области, помощником коменданта Кремля, заместителем начальника управления НКВД по Новосибирской области, начальником Оренбургского управления НКВД.

Фаворит наркома внутренних дел СССР Николая Ежова, он не раз доказывал ему свою преданность, выполняя деликатные поручения большой важности.

В те времена расстреливали пачками, в марте 1937 года перед назначением в Оренбург Ежов приказал Успенскому: «Не считаясь с жертвами, нанести полный оперативный удар по местным кадрам. Да, могут быть и случайности. Но лес рубят — щепки летят. Имей в виду, в практической работе органов НКВД это неизбежно. Главное, что требуется от тебя, — это показать эффективность своей работы, хорошие результаты, блеснуть внушительно цифрой арестов».

Успенский ревностно принялся выполнять указания своего покровителя: он сфальсифицировал в Оренбурге ряд «громких» дел, в том числе о мифической белогвардейской организации, имевшей якобы войсковую структуру. По этому «делу» было арестовано несколько тысяч человек.

Усердие не осталось без внимания. На всесоюзном совещании руководителей органов НКВД в июне 1937 года Ежов ставит его в пример другим, а спустя пять месяцев направляет ему шифровку следующего содержания: «Если вы думаете сидеть в Оренбурге лет пять, то ошибаетесь. В скором времени, видимо, придется выдвинуть вас на более ответственный пост».

Уже в январе 1938 года Ежов рекомендует Успенского на должность наркома внутренних дел Украины, дав ему в замы другого выдвиженца — Михаила Литвина, имевшего опыт работы на Украине. С ним Ежов работал в Казахстане, а позже выдвинул на должность начальника ключевого секретно-политического отдела.

Дабы поддержать нового наркома, как бы в помощь им, в Киев направляется группа во главе с самим Ежовым для «нанесения удара» по кадрам партийных, советских и хозяйственных органов республики.

Успенский получает санкцию на арест 36 тысяч человек с указанием решить их судьбу во внесудебном порядке — постановлением «тройки при НКВД Украины (в нее входили нарком внутренних дел, прокурор республики и первый секретарь ЦК ВКП(б) Украины — в то время Н. С. Хрущев).

В ноябре 38-го киевские чекисты несколько дней энергично искали труп своего наркома. И безуспешно. Тогда в подозрительных чекистских головах родилась версия: нарком жив, все это хитроумная инсценировка!

Дело взял под личный контроль Сталин. Во всех местных управлениях НКВД спешно создали специальные розыскные группы, а в самом наркомате — центральный штаб для объединения сил в масштабе страны.

Фотографией Успенского и описанием его примет снабдили все органы милиции, включая транспортную, а также службы наружного наблюдения в Центре и на местах.

Основная тяжесть розыскной работы легла на плечи Московского управления НКВД, где я тогда начинал свою службу: в Подмосковье жили родственники Успенского, у которых он мог искать приюта, за ними требовался глаз да глаз. Один из двоюродных братьев Успенского, работавший на железной дороге в Ногинске, обнаружив слежку, и очевидно, ожидая ареста, неожиданно повесился, это насторожило других.

Атмосфера вокруг дела с каждым днем накалялась: непрерывные грозные телефонные звонки сверху, постоянно личное вмешательство нового наркома Берии.

В штаб непрерывно поступали сигналы, что там-то и там-то видели Успенского. Порой дело доходило до курьезов: на Каланчевской площади был задержан и доставлен на Лубянку для опознания один из руководителей штаба — Илья Илюшин, внешне похожий на Успенского.

А что в это время делает Успенский?

Расчет временно отвлечь внимание чекистов на поиски утопленника оправдался. В ночь побега он отправляется на вокзал, где его ожидает жена с необходимыми вещами и билетом на поезд до Воронежа. Выходит в Курске (еще один трюк), снимает поблизости от станции комнату в квартире паровозного машиниста, где отсиживается четверо суток.

Затем, купив теплые вещи, мчится в Архангельск. Пытается устроиться на работу, обращается в «Северолес» и еще в две организации, но кадровиков настораживает его интеллигентный вид (по фиктивным документам он «рабочий»), ему дают от ворот поворот.

В панике он немедленно покидает Архангельск и держит путь в Калугу (в 60 километрах от нее, в Суходоле Алексинского района, проживали его престарелые родители). Там, представившись командиром запаса, готовящемся к поступлению в Военную академию, снимает комнату у ночного сторожа какого-то кооператива.

Но покоя нет.

Через пять дней — в Москву, еще теплится надежда разыскать верных друзей, остановиться у них. Он мечется, в каждом прохожем чудится чекист. Наконец через справочное бюро получает адреса своего старого сослуживца Дмитрия Виноградова и своей бывшей любовницы — врача Матсон, в прошлом жены его хорошего знакомого, полномочного представителя ОГПУ по Уралу, арестованного в 1937 году. Приняв меры предосторожности, направляется на квартиру Матсон и — о счастье! — застает ее дома (она жила в Москве на полулегальном положении, так как самовольно оставила работу в Кировской области). Рассказывает, что оставил «постылую семью и опасную работу» и решил скрыться, воспользовавшись фиктивными документами, клянется в своей верности.

Удивительно, но женщина верит ему! Сама перепуганная насмерть, сама под страхом ареста, она предлагает жить вместе, обещает материальную поддержку, вызывается помочь найти работу на периферии, пока же Успенский должен отсиживаться в Калуге.

Он не знал, ищут его или поверили в самоубийство? Что с семьей? Поэтому мчится в Тулу, к свояченице, может, она знает о жене. Хотя… скорее всего, жену либо уже арестовали, либо оставили на свободе в качестве приманки.

Свояченицу не находит, а тут к хозяину его калужской квартиры является неизвестный, отрекомендовавшийся работником райисполкома. Значит, ищут, возможно, засекли его письмо к свояченице — срочно в Москву!

К этому времени Матсон получает в наркомздраве назначение на работу в Муром. Там она работает заведующей родильным отделением городской больницы, выдавая Успенского за мужа-литератора, работающего на дому.

Но квартиры надо менять, соседи наблюдательны, к тому же они (конспирация!) живут без прописки.

Новая квартира, но и там нет покоя.

Ищут ли его или поверили?

Решил проверить, не разыскивают ли его по фиктивному адресу, выписанному на чужую фамилию, отважился явиться в милицию, наклеив на фиктивный паспорт свою фотографию.

В милиции на него никто не обратил внимания — значит, фамилия владельца фиктивного паспорта остается неизвестной. Значит, не ищут?

Или все-таки…

Вдруг в дом, где обосновались Успенский и Матсон, приходит участковый инспектор для проверки документов. Провал! Он несколько дней бродит по городу, не ночует дома и успокаивается, лишь узнав от Матсон, что интереса к нему никто не проявлял.

Но не так-то просто жить нелегально, да еще с обманутой женщиной, кожей чувствовавшей все. Нет денег, скандалы с Матсон, она упрекает в иждивенчестве.

Матсон уже работает в Муромской школе медицинских сестер, имеет доступ к бланкам и штампам этого учреждения, и Успенский просит отпечатать на пишущей машинке справку, удостоверявшую его работу в качестве помощника директора школы по хозяйственной части. Выкрав чистый бланк, она фабрикует свидетельство о пребывании Успенского с 18 января по 19 марта 1939 года на лечении в муромской больнице. Соответствующие подписи, штамп и печать, теперь есть шанс оформить на новом местожительстве трудовую книжку.

И тут удар!

14 марта Матсон уезжает в Москву и вскоре пишет, что не намерена возвращаться в Муром и жить с Успенским. Успенский умоляет ее в письмах изменить решение, сам едет в Москву, но Матсон нервна, она тоже в панике, уговаривать ее далее бесполезно. Успенский идет к своему бывшему сослуживцу Виноградову, рассказывает, что несколько месяцев якобы провел в Бутырской тюрьме и был освобожден в связи с прекращением дела.

Тут полезная информация: Виноградов 110 дней отсидел на Лубянке, его допрашивали, и был вопрос о его связи с Успенским. Случайно Виноградов узнал, что жена Успенского арестована и находится в стенах НКВД СССР.

Конец!

Он бежит с квартиры Виноградова, ищет «хвост» и мчится в Муром. Чтобы несколько изменить внешний вид, покупает у вокзала грубошерстный пиджак и переобувается в сапоги — легкая маскировка.

Итак, ищут, идут по следу, проверяют связи!

В Казань! Там никто не знает его в лицо из местных чекистов.

Увы, в Казани без командировочного удостоверения не дают места в гостинице и даже в Доме колхозника.

Тогда — в Арзамас. Сдав, как обычно, вещи в камеру хранения на вокзале, Успенский пускается на поиски жилья, снимает комнату.

Но ищут, ищут, вот-вот возьмут за горло!

Свердловск. Но и здесь не нашел работы и сразу же в Челябинск в надежде обосноваться на Миасских золотых приисках.

Шел пятый месяц розыска Успенского. Все попытки обнаружить его местонахождение успеха не имели, вмешательство Сталина в ход розыска становилось все более жестким и категоричным. Но вдруг…

Арестованная жена Успенского вспомнила, что как-то видела паспорт, который хранил Успенский дома, — он был на фамилию Шмаковского Ивана Лаврентьевича. По всему СССР пошло предупреждение, что Успенский, объявленный в розыск как особо опасный преступник, может пользоваться документами на имя Шмаковского.

А дальше события разворачивались так.

14 апреля Успенский прибыл на станцию Миасс Южно-Уральской железной дороги. Начал хлопоты по поводу трудоустройства, но не было военного билета, и он решил оставить Миасс.

А в это время группа розыска Управления НКВД по Свердловской области, получив дополнительную ориентировку об Успенском, проводила на станции Миасс проверку квитанций на вещи, сданные в камеру хранения ручного багажа. В одной из них значилась фамилия Шмаковского И. Л. Проверили содержимое сданного на хранение чемодана: в нем, кроме личных вещей, оказался револьвер с запасом патронов. В камере хранения был выставлен скрытый пост наблюдения для захвата получателя чемодана.

16 апреля Успенский в ожидании прибытия поезда находился в ресторане при вокзале. Прикрываясь газетой, делал вид, что читает, между тем пристально всматривался в лица входящих в ресторан. В какой-то момент в появившемся в дверях человеке сразу опознал чекиста.

Успев выскочить из ресторана на перрон, Успенский бросился бежать по станционным путям, оперработник — за ним! Гнал вперед, обливаясь потом, но от погони не оторвался. Пришлось остановиться и поднять руки.

На допросе Успенский показал, что мысль избежать ареста за содеянное возникла у него под воздействием беседы на даче Ежова. В Киеве выяснил возможность перехода советско-польской границы вместе с женой и сыном. Увы, это оказалось иллюзией.

Тогда, сославшись на указание Центра, дал задание оперативно-техническому отделу изготовить пять комплектов фиктивных документов для легализации на территории СССР. Один из комплектов оставил у себя, остальные уничтожил.

И когда днем 14 ноября 1938 года раздался звонок Ежова, то его слова: «Тебя вызывают в Москву — плохи твои дела» он воспринял как сигнал, предупреждение о грозившем аресте. Стреляться или бежать? Ежов в беседе намекнул: «А в общем, ты сам смотри, как тебе ехать и куда именно ехать».

Кара постигает всех причастных к преступлениям. И детям приходится расплачиваться за грехи отцов чаще, чем об этом принято думать.

Судьба дочери Ежова сложилась крайне несчастливо.

Своего подлинного происхождения она так никогда и не узнала. Старая няня уверяла, что ее настоящим отцом был цыган, шофер по фамилии Кудрявый, погибший в автокатастрофе. Мать умерла от саркомы. А семимесячную Наташу удочерили бездетные супруги Ежовы.

Но по утверждению Наташиной тетки — она внебрачная дочь Николая Ежова. Иначе чем объяснить, что из множества детей сиротского дома Ежов выбрал ее — самую слабую и болезненную.

Она даже не могла держать голову, вдобавок тело ее было покрыто какими-то струпьями. Она не плакала, а рыдала.

Все это быстро прошло, когда она стала законной дочерью кровавого сталинского наркома. Ее жизнь до шести лет была чудесной сказкой. Дом в Подмосковье, отдельная детская комната, полная игрушек. Мама, папа, няня, домашний кинозал, машина с веселым шофером Васей. Площадка для городков, для крокета, для тенниса, павлины, купальня, говорящий попугай.

Наташа любила играть в теннис с ежовским поваром. Когда она выигрывала, то получала вкусную конфетку. А когда проигрывала — отдавала повару павлинье перо.

Наташа думала, что так живут все. Ведь она была в гостях на дачах Орджоникидзе, Молотова. У Светланы Молотовой была даже комната для кукол. В ней стояло шесть взрослых кроватей, и в них отдыхали куклы в человеческий рост.

В дом к Ежовым был вхож поэт Маршак. И ему там нравилось. Хотя не у всех литераторов впечатления от знакомства с «кровавым карликом» были столь радостными. Лев Кассиль вспоминал, как его, начинающего писателя, в журнале «Пионер» познакомили с дамой «высшего света», опекавшей молодых литераторов. Та лестно отозвалась о его творчестве и пригласила к себе в гости.

По легкомыслию Кассиль даже не выяснил, кто она. Во время визита в шикарную московскую квартиру внезапно пришел муж светской дамы — Николай Ежов, невысокий человек с тихим, монотонным голосом.

Кассиль мысленно прощался с жизнью. Московская молва утверждала, что нарком стреляет внезапно, не вынимая рук из кармана. А тот нескончаемо долго показывал Кассилю многочисленные макеты яхт и кораблей, то ли сделанные им самим, то ли собранные в уникальную коллекцию. Минуты, пережитые в компании Ежова, стали для Кассиля чуть ли не самыми страшными в жизни.

Вскоре тридцатичетырехлетняя жена Ежова умерла при загадочных обстоятельствах. Случилось это так.

У нее пошаливали нервы и сердце. И время от времени она ложилась в больницу подлечиться. Ее врачом был известный профессор. Очередная госпитализация совпала с отъездом Ежова.

Уже в больнице она получила письмо-анонимку, в котором ее обвиняли в шпионаже. От шока она потеряла дар речи. Послали за профессором. Пока его ждали, в больницу приехала Зинаида Гавриловна Орджоникидзе. Жена наркома написала ей на бумажке, что если она вдруг умрет, то пусть та попудрит ей нос.

Наконец, приехал профессор, сделал ей укол, и она уснула. На следующий день родным сообщили, что она умерла, так и не приходя в себя. Тело было предано кремации.

Узнав о случившемся, Ежов страшно метался, вероятно догадываясь об истинной причине смерти жены. Он несколько раз повторял одну и ту же фразу: «Не успел! Не успел!»

Последний раз Наташа видела отца, когда он приезжал на день ее рождения. Ей исполнилось шесть лет. Он подарил ей часы марки «Титан» с перламутровым циферблатом. Вскоре его арестовали.

Незнакомая женщина забрала Наташу из кремлевской квартиры и отвезла в какой-то детский сад, где девочка пробыла до позднего вечера. Потом женщина вновь пришла за ней. Они поехали на вокзал и сели на поезд.

В купе тетя Нина не давала ей есть, пока она не запомнит свою новую фамилию. От страха Наташа все твердила, что ее фамилия Ежова, и тетя Нина била ее по губам.

В конце концов ее отвезли в детский дом в Пензе, а потом в леснуїр школу, словно пряча от кого-то. И все же через несколько лет ее найдет старая няня Марфа, нескончаемо долго обивавшая пороги высоких инстанций. Но будет уже поздно. Ее кудрявая любимица Наташа превратится в стриженую злобную девочку, больше похожую на дикую кошку с горящими зелеными глазами.

Эта встреча разбила сердце старушки, приехавшей с намерением забрать Наташу из детского дома и удочерить. Но, проведя с девочкой всего лишь неделю, пришла в ужас.

Наташа обманывала ее, выманивала деньги, мучила, доводила до слез. Слишком много к тому времени накопилось у нее обид на людей.

С самого начала ее сиротской жизни ей доставалось и от взрослых, и от детей. Если в детский дом приходила комиссия из района или приезжало еще какое-нибудь начальство, ее демонстрировали как экспонат. Наряжали, показывали, а когда начальство удалялось, у нее отбирали игрушки и вещи.

Она никак не могла забыть отца. Иногда ей удавалось достать его фотографию, которая была в это время запретной для всех. Она прятала ее, чтобы, оставшись наедине, разговаривать с отцом.

Директриса, застав Наташу за этим занятием, порвала фотографию на части. Она царапалась, кусалась, за что ее прозвали Волчонком.

В четырнадцать лет ее отправили на завод. Она попала в группу часовщиков-сборщиков и безответно влюбилась в молодого мастера.

Как-то раз, не выдержав, она пыталась повеситься. Веревка оборвалась, она упала и сильно разбилась.

Внести некоторые облегчения в ее жизнь удалось Зинаиде Орджоникидзе. С ее помощью Наташа получила комнату и даже смогла поступить в музыкальное училище.

Понимая, что ей никогда не простят отца, Наташа не верила в счастливые для себя перемены. При распределении она попросилась на Север, в самые глухие места. Ее отправили в поселок Ягодное, чуть ли не в зону вечной мерзлоты.

Здесь она пережила лучшие минуты своей жизни. Благодаря любви, которая продолжалась целых две недели, до той самой минуты, пока она не узнала, что любимый ею человек женат. В 1959 году у Наташи родилась дочь Женя. И она вернулась в Пензу, где за ней была забронирована комната.

Она работала, отдавая дочку в круглосуточный садик и забирая лишь на выходные. Дочь так отвыкала от нее за неделю, что называла на «вы».

Однажды она получила газету, в которой рассказывалось о расхитителях золота на Севере. Эти люди ворочали фантастическими деньгами. В разных городах имели по нескольку сберегательных книжек на огромные суммы. Среди приговоренных к расстрелу она нашла и фамилию отца своей дочери.

Кстати, нищенствуя, бедствуя, она никогда не говорила отцу Жени о финансовых затруднениях, никогда не брала у него ни копейки.

И она вернулась на Север. Но в Ягодном, где ей, пусть недолго, было так хорошо, остаться не смогла. Уехала на прииск имени Горького.

Дикая тоска, несправедливость жизни угнетали ее с каждым днем все больше и больше. Она начала пить.

Этот период продолжался у нее довольно долго. И лишь невероятным усилием воли она сумела остановиться на краю пропасти.