Преступления за кремлевской стеной

МОСКВА, 19 АВГУСТА 1991 ГОДА

Существует ряд версий относительно событий августа 1991 года.

1. Это действительно антигорбачевский, антиперестроечный заговор, ставивший своей целью сохранение коммунистической тоталитарной системы в виде «социализма с человеческим лицом».

2. Это заговор, в котором определенное участие принимал и Горбачев. Целью заговора в этом варианте могло быть сохранение СССР на основе укрощения и подавления республиканских национальных политических элит. В данном случае речь идет о попытке Горбачева «загрести жар чужими руками». Но события зашли слишком далеко и стали так остры и непредсказуемы по своим последствиям, что Горбачев попытался получить медаль за отвагу при тушении пожара, который сам же затеял. Медаль получил, но не в России. Осторожность и испуг стоили ему должности Президента. А в Истории случилось все так, как и должно было случиться.

По мнению Л. Радзиховского «путчисты вполне могли сделать в тысячу раз больше того, что сделали, уж по крайней мере могли захватить Белый дом и совершить много других подвигов. Не сделали.

Проиграли. Почему, если всерьез стремились к победе?

Так. Теперь давайте подумаем: а что такое для них «победа», к чему, собственно, они стремились?

Вспомним один из исходных пунктов, который, наверное, никто не будет оспаривать: эти люди далеко не Берия и К⁰. И личные, и социальные качества у них не те, и систёма — как они отлично понимают! — им досталась не та, расшатанная, ржавая. И они — винтики именно этой системы, политики горбачевской генерации. И их «бунт» — это продолжение их политики чуть-чуть другими средствами. Неверно, разумеется, изображать членов хунты какими-то жуликами, которые стремились вырвать для себя личные блага. Это неверно и потому, что каждому из них лично абсолютно ничто не угрожало и при подписании Союзного договора, и даже при быстром (все-таки не столь быстром, как сегодня) распаде империи. В самом худшем случае угрожали роскошные пенсии при сохранении особняков и капиталов, положение Рыжкова — Лигачева. Недурное совсем положение! А главное, это неверно потому, что, дерясь за свои личные, кровные цели, они бы дрались совсем по-другому, начали бы куда более бурно и сильно.

Эти люди преследовали не частные, а общие политические цели. Какие же? Восстановить тоталитарный строй? Нет. Они и по биографии, и по складу характера на это не способны и понимали, что это невозможно. Даже в брежневские времена они не хотели возвращаться. Их предел — отмотать ленту на 3–4 года назад, в 87-й год, когда, как они много раз говорили, «правильная» андроповская перестройка поехала «не туда» благодаря таким людям, как Яковлев, Шеварднадзе. Этих людей они отстранили от власти в своем центре (то есть в узкой группе лиц, окружавших Горбачева, и формально даже не объединенной в Политбюро, в общем, в этом самом ГКЧП). Отлично. Но как повернуть дело реально? Как перевести стрелку на пути, по которому идет страна? Как вдавить пасту обратно в тюбик?

Здесь очень важный вопрос: возглавлял ли их Горбачев? Я думаю, что Горбачев создал у них полную иллюзию, что он их возглавляет и, из тактических соображений обеспечивая себе алиби, готов к ним присоединиться после реального успеха. Скорее всего, так искренне думал и сам Горбачев.

В самом деле Горбачев не мог, наконец, не видеть, каких гигантских успехов достигла перестройка с 87-го года. 18 августа 91-го года Президент СССР и генсек ЦК КПСС отлично понимал: успехи таковы, что скоро не будет ни СССР, ни КПСС. С 1987 года он, сидя задом наперед и вцепившись в седло, несся на диком мустанге по имени «перестройка», куда — он и сам не знал. Только все сильнее подбрасывает, да ветви все больнее хлещут. Бац — на ходу отлетели литовская подкова, грузинское стремя. Еще пять минут этой бешеной скачки, которую он и не направляет, и боится — и он, пожалуй, летит через голову лошади, да на всем скаку. Этого ему — при всех его демократических убеждениях — наверное, не хотелось…

И под давлением справа, и чтобы остановить «это наводящее ужас движение», Горбачев начал с конца 90-го года поднатягивать вожжи. Чувствуя это, Шеварднадзе и подал в отставку, предупреждал о готовящемся перевороте. Нет, Горбачев и его окружение думали не о перевороте, а о довольно крутом повороте в политике. Пожалуй, если это и можно было бы назвать и переворотом, то уникальным — переворотом с целью сохранения существующего Строя! Строя, который уже сам все быстрее переворачивался. А надо было падающую башню вновь выпрямить, вернуть в исходное состояние.

Рычаг для поворота вроде был — армия, гэбэ. Но нужна точка опоры — ясная цель. Цель же в 91-м году у Горбачева и горбачевцев могла быть еще более туманная, чем когда-либо раньше. Не точка, а беспомощное, гнилое, чавкающее болотной водой «многоточие опоры»… Кое-как подтянуть Союз, повысить ставки ВПК, продолжить медленную номенклатурную «приватную приватизацию», не допустить широкой приватизации, в связке «чиновник — кооператор» усилить позиции чиновников. Вот такие клочки и обрывочки, перемена акцентов, тональностей, не более того. А в общем-то великая пустота и растерянность. Кто же в такой обстановке идет на путч? Бред же! Верно. Но, как резонно заметил по другому поводу один герой Достоевского: «А коли не к кому, коли идти больше некуда! Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. Ибо бывает такое время, когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти!» Вот примерно в таком положении я вижу Горбачева и горбачевцев 18 августа. Впереди — крах, провал в небытие всей системы, вне которой они себя все-таки не мыслят. Позади — гора трупов и реки крови, тоталитарный режим, который их все равно вытолкнет и перемелет. Выход?

Выхода, вообще говоря, нет. А в частности — остается попробовать задержать падающую монету в воздухе. Ничего себе задачка: подтащить оползень метров на 200 вверх и опять усесться в середину этого оползня! Но другой перспективы уже не было.

Главное противоречие в исполнении этой задачи вот в чем: для решения таких чисто политических, тактических в конце концов вопросов, единственно пригодны политически медленные волнообразные движения. А эти движения уже никак не идут. Приходится избрать иной способ — хирургический. Но этого способа сами горе-заговорщики боятся как огня. Значит, не хирургический, а псевдохирургический, имитация хирургического. Уколоть — не дай бог, до крови — и отойти. Война, как известно, есть продолжение политики другими средствами. Им пришлось пытаться решить квадратуру круга — вести псевдовойну, продолжая свою политику… имитацией других средств! Если угодно, это была агония самой «методологии» горбачевской перестройки — те же полушаги, только с использованием БТРов, та же манная каша пополам с киселем, только залитая в моторы танков. Собственно, такие точно приемы — с неизменным провалом — они уже использовали в Баку, Вильнюсе, да и в Москве 28 марта. Но, может быть, провалы связаны с локальным размахом операций? Значит, надо сделать то же в большем масштабе. Тем более что ничего другого все равно не придумаешь…

Итак, это — имитация путча. Только имитация не с целью проиграть, а с целью выиграть.

Общий план видится примерно таким.

Объявлено чрезвычайное положение. Республики — кто мытьем, кто катаньем — смиряются, но ропщут. Проходит неделя. Из укрытия выходит Горбачев (Янаев говорил святую правду, что надеется с ним еще поработать), снимает «крайности» и окончательно примиряет хунту с миром. Впрочем, никакая это и не хунта — то же самое советское руководство, чуть-чуть укрепившее свои позиции. В общем, с гре-хом пополам вернулись-таки на пару лет назад и начали новый тур политической игры в «стабилизацию». Весьма вероятно, кстати, что создали бы что-то вроде современного Госсовета. Скажем, включили бы в ГКЧП лидеров республик. Так что это был бы тот же Госсовет, только, конечно, соотношение сил «республики — Центр» было бы совсем другим.

Таков был план членов ГКЧП. Они, конечно, понимали, что Горбачев, имея алиби, может — в случае неудачи — отойти от них, больше того, выступить против них. Но Горбачев им был нужен именно в таком качестве — как резерв на случай поражения, как арбитр в случае победы. Со своей стороны, и Горбачев понимал, что члены ГКЧП могут так «заиграться», что не захотят обратно подпускать его к пирогу, когда он вернется из форосского заключения. Но он им слишком нужен — для заграницы, да и для «левых» внутри страны, которые все-таки не смогут вести диалог напрямую с Янаевым. Так что риск был — и для Горбачева, и для ГКЧПистов, но такова уж политическая игра…

18 августа. Гонг. Начали. С Богом!..

Все события у всех в памяти, и повторять их не стану. Если принять высказанную выше версию насчет целей заговорщиков, то все вроде бы (или почти все) становится на свои места.

Почему не арестовали Ельцина? А зачем? Чтобы точно не получить никакого компромисса с ним, да еще и спровоцировать забастовки, вообще начать гражданскую войну? Так что никакое это не упущение. Не арестовали — потому что незачем было.

Холостые танки, закрытие газет и т. д. — это была, конечно, демонстрация силы. Члены ГКЧП были убеждены, что демократы крепко подожмут хвосты.

Будут, конечно, ерепениться, ну проведут там свои митинги. А тут — идут переговоры с Ельциным и с другими лидерами республик. Напряжение нарастает, но вдруг появляется посвежевший и загоревший Горбачев, и все приходят к «консенсусу» в виде расширенного ГКЧП… Вот в эти заранее расставленные силки и гнали дичь 19-го числа.

Путч сорвал Ельцин! Он не принял такой игры, занял однозначную позицию: танки не «символические», а железные; хунта не «символическая», а настоящая: Горбачеву не алиби обеспечивают, а в тюрьме держат. С вами, друзья, переговоры будет вести не Президент России, а прокурор в Лефортовской тюрьме.

В какой мере Ельцин говорил, что думал, а в какой играл? Надеюсь, что отчасти играл — слишком страшно думать, что наш Президент такой уж никудышный политик, что режет всю правду-матку. Конечно, отчасти играл, предполагая подлинную закулисную механику путча, и вместе с тем рисковал головой, рисковал по-настоящему. Ведь с какими бы целями ни начался путч, дальше его участники могли, в новой ситуации, изменить стратегию. Ах, вы с нами, как с натуральным Пиночетом?! Ладно, раз вы так хотите… Мы с тобой, Б. Н., поговорим, как говаривал генерал Аугусто Пиночет, как говаривал маршал Берия! Шансов на это было не очень много? Возможно. Но ведь и жизней у Ельцина не так чтобы очень много…

19 августа, налетев лбом на Ельцина, ГКЧП заметался. Возможно, и впрямь обсуждались бредовые планы штурма Белого дома. Но генералы уже трубили отбой, а главное… Главное — сценарий такого поворота не предусматривал. Они двинулись 19-го вперед, крепко держа ногу на тормозе. Сбросить ногу, дать «полный вперед!» — и прямо в гражданскую войну? Этого они не хотели и не могли. И предпочли капитуляцию перед не имеющим сил противником.

Но события 19—21-го имели и еще один смысл. Часто говорят, что эйфория обманчива — народ не забастовал, к Белому дому из всей 10-миллионной Москвы ходило тысяч 50—100. Во-первых, это чушь: забастовки по всей стране не вспыхивают за один день, а у Белого дома перебывало (я говорю о митингах, не только о ночных дежурствах) за эти дни миллиона полтора людей. А во-вторых, где же и когда революцию совершает большинство, арифметическое большинство населения? Арифметическое большинство всегда молчаливо, всегда принимает любую победившую власть: А вот кто именно победит — это как раз решает активное меньшинство. Оно, это активное меньшинство, создает не арифметическое, но моральное большинство, дает решающую моральную силу. Активное меньшинство четко поддержало Ельцина, пассивное большинство приняло (и не без радости!) его победу, а за ГКЧП не вступился вообще никто (хотя пассивно ГКЧП сочувствовало около 40 % населения). Напрасно троцкисты в своих листовках вопили: где же рабочий класс?! Почему не придет вслед за танками расшвырять мелкобуржуазную сволочь, русских националистов, антикоммунистов, сгрудившихся вокруг Белого дома? Рабочий класс либо помалкивал, либо строил баррикады. Так что народ высказался «не числом, а уменьем». И высказался твердо.

Это и определило поведение Горбачева. «Освобожденный» Силаевым и Руцким (понимали ли они, какую радость приносят узнику форосского «замка Иф»?), он явно сменил заготовленный сценарий. Вместо планировавшегося «спуска на тормозах» он сперва гневно осудил заговорщиков, покусившихся на душевное здоровье его внучки (я, кстати, ничуть не иронизирую. Для нормального любящего деда это очень больно. Правда, глава страны вроде бы должен думать и о другом…), еще спасал КПСС и прежнее руководство Министерства обороны и КГБ. Однако уже на следующий день — поворот на 180 градусов! Горбачев распускает КПСС. Не могу не заметить, что даже если принять официальную версию о соратниках, предавших Президента, то им все же далеко до генсека, росчерком пера ликвидировавшего ту партию, которая привела его к власти…»

Колонны БТРов и танков, рассекающих потоки машин. Митинги на Манежной, у Дома Советов. Гарь моторов. Исковерканный гусеницами асфальт. Плакаты. Аплодисменты и свист. Мегафонные голоса. Все это — Москва 19 августа 1991 года.

На Тверской офицеры уговаривают двух женщин с плакатами оставить машину. Бесполезно. Столкнуть, стащить силой? «Не срамись, капитан!» — кричат с тротуара. БТР трогается, неся на своей броне развернутые плакаты.

У солдат и офицеров виноватые, трагические глаза. О чем думает этот парень в шлеме, глядя из танкового люка на город, который ему приходится завоевывать? А этот майор, опустивший взор? Отдых после ратного труда?

Ну как двигаться дальше, как выполнять приказ, не по живым же людям… А они уже лезут на броню, затыкают газетами смотровые щели, кричат, требуют, корят.

Танк вздрагивает, чуть сдвигается его нагретая, жарко дышащая махина. Вздох толпы, крик, люди отпускают машину, отступают перед ней на шаг и снова вцепляются руками в металл. Надо видеть эти внезапно побледневшие лица, стиснутые губы. Лютую решимость в глазах. На Новоарбатском мосту танки стоят. А у Библиотеки Ленина две машины пошли на толпу на скорости. Рассыпался народ, криками, проклятиями провожая их.

Город-то каков в летнем своем облике. Изгиб Москвы-реки. Сталинский высотный «торт» вдали. Широко распахнутая громада Дома Советов с его алтарными лестницами. Но бешеная сшибка страстей… На броне люди с поднятыми руками. Два растопыренных пальца — знак виктории, победы. Победа ли? И чья победа?

На Манежной у микрофона ораторы Российского народного фронта. «Фашизм не пройдет!» «КПСС — под суд!» Балконы гостиницы «Москва» забиты людьми. С одного из них машет рукой Жириновский. Одни аплодируют ему, другие свистят. Третьи скандируют: «Долой!», «Козел!»

На Кутузовском останавливают рейсовый «Икарус». Водителю суют обращение «К гражданам России». Растерянно читает, потом открывает двери, выпускает пассажиров и подруливает к обочине. А на Калининском уже толкают троллейбус — зародыш баррикады. Движение перекрыто. Группа парней, сцепившись руками, идет по мостовой к Дому Советов, за ними густеет толпа, вырастает колонна. «Ох, накален народ», — вздыхает кто-то.

— Все равно не проедешь. Все равно…

Как заклинание, он повторял эти слова, уперевшись жилистыми руками в передок урчавшего танка. На вид ему было лет сорок пять, только, видно, рано начал лысеть — редкие волосы на большой голове слиплись от дождя, прядями падая на глаза. Но руки были заняты танком, и он с ненавистью глядел на железную громадину, не откидывая упавших волос. На руке у него висела обычная авоська с талонным «Дымком» и буханкой черного. Одет он был в какую-то кофту сизого цвета незатейливой домашней вязки, старые, заношенные брюки и сандалеты на босу ногу.

С белым от страха и напряжения лицом, он словно прирос к танку, не слушая уговоры милиционера, сопровождавшего колонну, и подполковника-комбата. Наконец он повернул к ним голову и, смерив глазами, хрипло выдохнул:

— А ты… отойди, фуфло… Все равно не проедешь.

Танк затрещал, выпустил целую дымовую завесу и дернулся вперед, отбросив мужика сильнейшим толчком. Толпа ахнула, но он, казалось, побелев еще сильнее, снова кинулся к осевшему на тормозе танку и снова уперся в броню.

— Все равно!.. Все равно не проедешь!.. — гаркнул он не кому-нибудь, а именно танку, как некоему живому врагу.

— Отойдите, — тихо и убедительно сказал ему незаметный гражданин в рубашке апаш и, взяв за локоть, потянул в сторону.

— А ты кто такой?! — риторически вопросил гражданина один из толпы.

— Я из КГБ, — с какой-то напевной нежностью ответил субъект.

— Ну и хромай отсюда! — с ненавистью ответил ему стройный хор голосов.

Все это происходило 19 августа около полудня на спуске к Краснопресненской набережной у подножия лестницы Верховного Совета России.

Вообще это был странный день. Странный своей внутренней раздвоенностью, словно двоевластие, в одночасье сложившееся в городе, получило реальное, видимое воплощение. С одной стороны — толпы людей, окруживших Белый дом, как окрестили резиденцию российского парламента, строившие здесь баррикады, буквально голыми руками останавливавших военную технику. С другой — внешний покой на улицах, очередь за арбузами на Самотеке, водочный «хвост» в переулке. Как будто случившееся разделило людей не только на два лагеря, но на два биологических вида — зрячих и слепых. И слепые, не ведая, что творится вокруг, продолжают жить прежней покойной жизнью, а зрячие, бросив все дела, отбросив себя прежних, идут на отринутое прошлое.

О том, что происходило в августовские дни 1991 года на президентской даче, становится известно из записок начальника личной охраны Горбачева генерал-майора КГБ В. Т. Медведева.

«Володя, послезавтра, девятнадцатого, в час будем вылетать, — сказал Михаил Сергеевич. — Когда надо с дачи выезжать?

— Ну, ехать минут сорок. Если вы особо прощаться ни с кем не будете, в двенадцать выедем.

Я тут же связался с Москвой, с В. Генераловым, заместителем Плеханова.

— Я за вами этим же самолетом и прилечу, — ответил он. — Заеду на дачу.

Так было заведено уже при Горбачеве. Когда он возвращался откуда-либо в столицу, за ним обязательно прилетал кто-либо из руководства московской «девятки». Для чего так перестраховывались, я не понимал, но дело не мое, порядок есть порядок…

18 августа также был обычным днем. Около одиннадцати часов Михаил Сергеевич и Раиса Максимовна спустились к морю. Она, немного отдохнув, стала плавать, а он читал на берегу книгу. Через час с небольшим они отправились к дому. По дороге еще раз уточнили время отъезда и вылета.

Я вернулся к себе в кабинет, отдал ряд распоряжений, касающихся отъезда. Пообедал.

В 14.30 позвонил жене в санаторий «Форос». Договорился, что сегодня в девять вечера я постараюсь к ним подъехать, поскольку завтра вылетаю в Москву.

…Примерно через два часа мне позвонил дежурный до объекту:

— Владимир Тимофеевич! Пограничникам поступила команда: через резервные ворота дачи никого не выпускать.

— От кого поступила команда?

— Не знаю.

Я стал выяснять, и в этот момент в кабинет ко мне вошли оба моих начальника — Плеханов и Генералов…

Только что, недавно я говорил по телефону с Москвой — с Генераловым, обо всем договорились, и вдруг он здесь вместе с Плехановым. Мы поздоровались, и я сразу же спросил:

— Кто отдал команду перекрыть выход?

— Я. — Плеханов улыбался. — Не волнуйся, все в порядке.

Когда на объект приезжает начальник управления, все бразды правления переходят к нему, он имеет право отдавать любые распоряжения любому посту. Формально тут не было никаких нарушений или превышения власти, по существу же — я, начальник охраны, оказываюсь не в курсе.

— К Михаилу Сергеевичу прилетела группа, пойди, доложи.

— А кто приехал? По какому вопросу? Как доложить?

— Не знаю… У них какие-то дела…

Плеханов нервничал, я заметил, но отнес это к важности дела, по которому они прибыли. Это теперь уже, спустя время, я анализирую — нервничал, волновался, неспокойный был какой-то, а тогда это все мелькнуло и ушло.

— Ну, ладно, — сказал Плеханов после паузы, — мы пойдем к нему.

— Как же вы пойдете, надо же доложить.

— Ну иди, доложи.

Он назвал прибывших — Шенин, Бакланов, Болдин, Варенников. Перечень имен исключал всякие подозрения, больше того — успокаивал.

Во-первых, сам Плеханов — доверенное лицо Горбачева. Шенин. Личность сама по себе интересная, неординарная.

Горбачев прилетал к нему, когда тот был еще первым секретарем Красноярского крайкома партии. И встреча, и проводы были теплыми, дружескими. Горбачев взял его в Москву и поставил не куда-нибудь, а заведующим отделом оргпартработы, то есть доверил все кадровые вопросы. В Москве оба сохраняли близкие отношения.

Бакланов. У меня с ним сложились добрые отношения. Он — человек в принципе дружелюбный, при встрече тепло здоровался. Секретарь ЦК, ведал военно-промышленным комплексом, космосом. Со всякой информацией звонил Горбачеву, иногда через меня. Если его нет, просил: запиши, доложи то-то и то-то. И во время отпуска Горбачева поддерживал с ним связь.

Болдин. Начальник аппарата президента. Весь повседневный календарь — у него. Он заходил к Михаилу Сергеевичу и ни разу не сказал секретарю: «Доложи, что я здесь». Входил прямо, без доклада.

Генерал Варенников. Тоже из ближайшего окружения.

Все — свои. Самые, самые свои.

Плеханов остался у меня в кабинете, в гостевом доме, остальные находились в комнате отдыха. Я направился к Михаилу Сергеевичу.

Он сидел в теплом халате, читал газету. Дня три — четыре назад его прихватил радикулит, то ли переохладился, то ли просто ветер дунул. Возвращался после прогулки, поднял ногу на ступеньку и охнул.

— Михаил Сергеевич, разрешите?

— Заходи. Что там?

— Прибыла группа. — Я назвал по именам. — Просят принять.

Он удивился:

— А зачем они прибыли?

— Не знаю.

Горбачев надолго замолчал. Я стоял около минуты. Он что-то заподозрил. Почему же не захотел посоветоваться, прикинуть варианты: Володя, задержись, потолкуем? С кем приехали — одни, с «Альфой»? Какой был разговор? Не уходи. Будь со мной и выполняй только мои распоряжения. Или, если разговор секретный: возьми своих ребят и будьте рядом, наготове.

Мне кажется, какой-то предварительный разговор о том, чтобы ввести в стране чрезвычайное положение, у них с Горбачевым был, может быть, в самой общей форме. Ведь они прилетели не арестовывать президента, а договориться с ним, уговорить его поставить свою подпись. Раз летели, значит, надеялись. Что же, в итоге не сошлись в формах и методах?

Ни они не знали, чем кончится разговор, ни он не знал, поэтому не счел нужным переговорить со мной. Тут еще подвела его и отчужденность с охраной — общение лишь через Плеханова, и вечная привычка советоваться с Раисой Максимовной. Он же после минутного раздумья и легкого замешательства пошел к ней в спальню…

А я отправился обратно к себе в кабинет.

Так и вышло по его теории: меньше знаешь — лучше спишь…

В кабинете у меня по-прежнему сидел Плеханов. Я сказал, что приказание выполнил, доложил, но Михаил Сергеевич не сказал ни «да», ни «нет».

Плеханов сам повел группу к Горбачеву.

Вскоре вернулся, сказал, что Михаила Сергеевича в кабинете нет, и попросил меня пойти в главный дом и разыскать Горбачева. Я ответил, что он, видимо, в спальне, не исключено, что переодевается.

— Подождите, он выйдет.

Время шло, Михаил Сергеевич не появлялся. Начальник управления снова попросил сходить, выяснить. Я снова отказался:

— Ходить по дому и искать президента не буду. Хождения в главный дом были строго ограничены, что вполне справедливо: семья находится на отдыхе, и каждое чужое появление сковывает и раздражает.

Появился Болдин:

— Нет его, пойди найди.

— В спальную комнату не пойду.

Опять подключился Плеханов, в два голоса они настояли:

— Ну посмотри. Люди же ждут.

Вместе с ними я снова поднялся в дом. Вся группа по-прежнему сидела в холле. О чем-то негромко переговаривались, вполне спокойно, без видимого напряжения. Я уловил главное: в Москве что-то случилось. Но нашей службы это не касается. Болдин и Плеханов присоединились к группе, а я направился в кабинет. Опять — пусто. С минуту постояв, развернулся и мимо всех молча направился к себе.

Вскоре вернулся Плеханов.

— Что случилось-то? — снова попытался я выяснить.

— Да дела какие-то у них…

Заговорили о радикулите, как это произошло. Как еще раньше Раиса Максимовна вызвала начальника отдела и велела заменить хрустальные люстры в домике на пляже на другие — попроще. И опять в тон общего разговора спросил:

— Для чего группа-то, Юрий Сергеевич?

Он снова засмеялся и повторил:

— Да успокойся ты, успокойся, все в порядке.

Тут я снял домофонную трубку. У Горбачева должен загореться огонек, если он на месте — поднимет трубку… Но Плеханов объявил:

— Не трогай. Телефон не работает.

Тут я понял: хрущевский вариант. Вся связь отключена.

Мы вышли на улицу, остановились возле нашего подъезда. На выходе из гостевого дома появились визитеры. Плеханов громко, через дорогу, спросил:

— Ну, что там?

Болдин так же громко ответил:

— Да ничего… Нет, не подписал.

Ответил разочарованно, но спокойно, как будто и предполагал, что так оно, вероятно, и будет.

Плеханов двинулся им навстречу, и они о чем-то беседовали.

Если бы Михаил Сергеевич хотел изменить создавшееся положение!

Ребята были у меня под рукой. В моем подчинении были резервный самолет «Ту-134» и вертолет. Технически — пара пустяков: взять их и в наручниках привезти в Москву. В столице бы заявились, и там еще можно было накрыть кого угодно. Было еще только 18-е… Что же Горбачев — не смекнул? Не знал исхода? Но как же тогда мы, охрана, могли догадаться?

Для меня, как начальника охраны, главный вопрос: угрожало ли что-нибудь в тот момент жизни президента, его личной безопасности? Смешно, хотя и грустно: ни об угрозе жизни, ни об аресте не могло быть и речи. Прощаясь, обменялись рукопожатиями. Делегация вышла от Горбачева хоть и расстроенная, но, в общем, довольно спокойная: не получилось, и ладно, они этот исход предполагали. Что будет дальше, не знали ни Горбачев, ни те, кто к нему пожаловал.

О чем они там советовались после неудавшейся беседы — не знаю. Плеханов двинулся ко мне и завел в кабинет:

— Михаил Сергеевич продолжит отдых. Генералов остается начальником охраны на объекте, а вместо тебя… Кого ты оставляешь?

Вошел Климов.

— Вот, Олег будет выполнять твои обязанности. А тебе три минуты на сборы, полетишь с нами в Москву.

Я — работник КГБ. Генерал КГБ. Там, в КГБ, я получал зарплату, много лет назад там, в КГБ, я давал присягу и этой могущественной организаций был всецело подчинен. Более того, именно Плеханов непосредственно ввел меня в кабинет Горбачева, и он же своей властью отстраняет меня от работы.

Разговоры о том, чтобы вывести охрану Президента СССР из-под крыши КГБ, велись давно. Александр Николаевич Яковлев убеждал в этом Горбачева. Во всех цивилизованных странах охрана подчинена президенту. Мы, охрана, и я в том числе, были «за». А Плеханов — против.

— Президента станет охранять только его личная охрана, — говорил он Горбачеву, — а так этим занимается весь КГБ.

Теперь с моей стороны речь шла об элементарной воинской дисциплине.

— Это приказ? — спросил я.

— Да! — ответил Плеханов.

— Вы меня отстраняете? За что?

— Все делается по согласованию.

— Давайте письменный приказ, иначе не полечу. Дело серьезное, вы завтра откажетесь, а я как буду выглядеть?

Плеханов взял лист бумаги, ручку, сел писать.

— У меня вещи на пляже, — сказал я.

— Пришлют. Три минуты на все.

Я собирал то, что было под рукой, а он писал приказ. Вошел Болдин:

— Поехали!

Плеханов:

— Сейчас. Один момент.

Он протянул мне письменный приказ.

— На, ознакомься.

Арест — не арест? Оружие не отобрали. Я достал из сейфа пистолет и подвесил его на ремне.

У выхода из дома увидел доктора.

— Не поминайте лихом. Будьте здоровы.

Конечно, мои начальники хорошо понимали, что оставить меня на даче нельзя, на сговор с ними я бы никогда не пошел, продолжал бы служить президенту верой и правдой, как это было всегда. Это значит, что я обязательно организовал бы отправку Михаила Сергеевича в Москву, не говоря уже о налаживании связи со всем миром, повторяю, и экипажи дежурных самолета и вертолета, и все наличные силы на территории дачи подчинялись мне.

Могу поставить себе в достоинство: мои шефы, зная меня хорошо, даже не пытались войти со мной в сговор.

Выехали на трех «волгах». На заднем сиденье возле меня сидел Плеханов, впереди начальник крымской «девятки» полковник Лев Толстой. По дороге ни с кем не обмолвился ни словом…

…Много я размышлял потом. А если бы Горбачева действительно приехали арестовывать? Силой? Мы бы не дали. Завязалась бы борьба. Но если бы Крючков или его заместитель, или тот же Варенников предъявили ордер — мы бы подчинились. Подчинение воинской дисциплине — мой долг, этому я присягал. Если суждено было случиться тому, что случилось, хорошо, что все произошло именно так. Без замыслов ареста, угроз, насилия, шантажа. То есть в данном случае подчинение дисциплине не разошлось с нравственным пониманием долга.

Какая там физическая угроза устранения… Даже душевный покой президента в тот день не нарушили. Мы улетели, а он отправился… на пляж. Загорал, купался. А вечером, как обычно, в кино.

Забеспокоился он много позже, спустя более су-гок. То есть вечером 19 августа, когда Янаев на пресс-конференции объявил его, Горбачева, больным…

Ельцин, придя к власти, быстро сделал правильный, очень важный шаг — личную охрану вывел на-под власти КГБ, сделал ее действительно личной, подчиненной только ему…

…Внуково-2.

Суета. Бегают солдаты.

Баранников, Шахрай, Станкевич. Подъехал Бессмертных. Меня удивило, что Баранников — министр внутренних дел, не знал, в каком самолете летит Горбачев.

— Во втором? — спросил он меня.

— В первом.

Подошел Станкевич.

— Вы разве здесь? А я думал — там.

— Меня отозвали.

Прилетел самолет, и начался спектакль.

Могу в чем-то ошибиться, но, всю жизнь профессионально занимаясь безопасностью первых лиц страны, утверждаю: был поставлен спектакль. Самолет приземлился и встал чуть дальше, чем обычно. Как объяснял потом всей стране Руцкой: «Если вдруг аэропорт блокирован, тут же прямо и взлетаем». Глупость! У них же связь с землей. Там, в воздухе, они все знали — кто встречает, кто где стоит.

Подали трап. Открылась дверь. В проем выглянул начальник личной охраны Руцкого и с автоматом наперевес картинно сбежал по трапу вниз. Подошел к Баранникову, о чем-то пошептался с ним и также картинно вбежал обратно — в самолет.

Только после этого снова открылась дверь. Появилась личная охрана Горбачева, все — с автоматами наперевес, как будто только что вырвались с боем из тяжелого окружения, за ними появился сам Горбачев, за ним Бакатин, Раиса Максимовна… Далее — интервью, его знаменитые слова, которые войдут в историю, о том, что там, в Форосе, он «…контролировал ситуацию».

Спустили и задний трап, там тоже охрана…

Потом Голенцов, мой второй заместитель, сопровождавший президента, рассказал, что, когда самолет приземлился, Раиса Максимовна спросила:

— Кто встречает?

Голенцов перечислил всех, в том числе и меня.

— А этому что здесь надо? — спросила она.

Сойдя по трапу, Михаил Сергеевич прошел взглядом мимо меня, поздоровался с моим заместителем Цветовым.

Я спросил Голенцова:

— Как обстановка?

— В машине поеду я, — ответил он коротко, — остальное расскажу на даче.

Я понял, что моя песенка спета…»

Из интервью Р. М. Горбачевой газете «Труд»:

— Раиса Максимовна, думали ли вы когда-нибудь прежде о возможности такого поворота событий — изоляции, а по сути — аресте президента страны?

— Нет, я никогда не думала, что на нашу долю выпадет и такое испытание. Эти дни были ужасны…

— Как вы реагировали на сообщение об ультиматуме заговорщиков?

— Испытания начались для нас не с предъявления ультиматума, а раньше, в тот момент, когда 18 августа, где-то около пяти часов вечера, ко мне в комнату неожиданно вошел взволнованный Михаил Сергеевич. Он сказал: «Произошло что-то тяжелое, может быть, страшное. Медведев доложил, что из Москвы прибыла группа лиц. Они уже на территории дачи, требуют встречи. Но я никого не приглашал. Поднимаю телефонную трубку — одну, вторую, третью… — все телефоны отключены. Даже красный…»

— Простите, нельзя ли пояснить, что это за красный телефон?

— Это особый аппарат Главнокомандующего Вооруженными Силами страны. «Отключена и внутренняя связь, — продолжал Михаил Сергеевич. — Это изоляция. Или даже арест. Значит, заговор…»

Да, все было отключено, в том числе телевизор и радио. Ситуацию мы поняли сразу.

Помолчав, Михаил Сергеевич сказал мне: «Ни на какие авантюры и сделки не пойду. Не поддамся на шантаж. Но нам все это может обойтись дорого. Всем, всей семье. Мы должны быть готовы ко всему…»

Я быстро позвала Ирину и Анатолия — наших детей. Сказала им о случившемся. И вот тогда мы высказали наше мнение — оно было единым, все поддержим Михаила Сергеевича: «Мы будем с тобой».

Это было очень серьезное решение. Мы знаем свою историю, ее страшные страницы…

Психологически эти двадцать или тридцать минут, когда Михаил Сергеевич стремительно вошел ко мне, когда позвали детей, когда говорили о ситуации, были очень трудными. Может быть, это был один из самых тяжелых моментов. А потом, когда решение уже приняли, не только я, но все мы почувствовали какое-то как будто облегчение.

Михаил Сергеевич пошел на встречу с путчистами. Подтвердились самые худшие предположения: приехавшие сообщили о создании ГКЧП, предъявили Михаилу Сергеевичу требование о подписании им Указа о введении чрезвычайного положения в стране, передать полномочия Янаеву. Когда это было отвергнуто Михаилом Сергеевичем, ему предложили подать в отставку. Михаил Сергеевич потребовал срочно созвать Верховный Совет СССР или Съезд народных депутатов.

— Какие чувства владели вами в те первые часы — возмущение, страх, отчаяние?

— Нет, не это. Мучила горечь предательства…

Какое-то время мы думали, что решение Михаила Сергеевича, сообщенное заговорщикам, его позиция, требования, которые он непрерывно передавал в Москву, остановят путчистов. Но уже последующие события, в том числе и проведенная девятнадцатого августа пресс-конференция членов ГКЧП, показали, что они пойдут на все.

— Вы видели пресс-конференцию по телевизору?

— Да. К вечеру 19-го после настойчивых требований удалось добиться, чтобы телевизор включили. Но атмосфера вокруг нас постепенно сгущалась. Мы уже находились в глухой изоляции. С территории дачи никого не выпускали и никого туда не впускали. Машины закрыли и опечатали. Самолет был угнан.

На море мы уже не видели движения гражданских судов. Знаете, обычно идут баржи, сухогрузы, другие суда. Зато появились дополнительные сторожевые и военные корабли.

— Когда вы в первый раз заметили их?

— В ночь с 18 на 19 августа, примерно в половине пятого утра. И вот эти военные корабли то приближались к нашему берегу, то удалялись от него, то вообще исчезали…

Чувство нарастающей опасности заставляло действовать. Вся личная охрана Президента СССР работала практически круглосуточно. А затем часть охраны ввели и в дом. Уже рассказывалось, что мы не пользовались продуктами, доставленными после 18-го.

В ночь с 19 на 20-е с помощью нашей видеокамеры делали записи Обращения и Заявления Михаила Сергеевича. Работали всю ночь, чтобы было несколько пленок.

Эти документы, в том числе и письменное заключение нашего врача о состоянии здоровья Президента, мы распределили среди тех, кому полностью доверяли.

— Кто эти люди?

— Я бы не хотела называть имена, чтобы не обидеть других. На даче оставалось немало людей — помощник Президента СССР, стенографистки, обслуживающий персонал… Мы отдали им пленки, чтобы они сохранили их. А потом, когда представится возможность, вынесли видеозаписи с территории и когда-нибудь предали гласности.

— То есть вы рассчитывали на самое худшее, хотели, чтобы правда о Президенте и его семье, даже если вас уже не будет, дошла до людей?

— Да, мы хотели именно этого.

— Теоретически заговорщики могли уничтожить всех, кто был на даче, чтобы не оставлять свидетелей.

— Но это уже сложнее. Мы выходили на территорию дачи и к морю с определенной целью — чтобы как можно больше людей видели: Президент жив и здоров… Ведь за нами вели постоянное наблюдение — со скал, со стороны моря — с кораблей. Чем больше людей увидят нас, тем труднее потом будет скрыть правду… И еще: старались держаться как обычно, спокойно, чтобы морально поддержать всех, кто был вместе с нами задержан, а по сути, интернирован.

— Вы были, полностью уверены в той охране, которая осталась с вами на даче?

— Вечером и ночью 18 августа, после того как мы узнали о поведении Плеханова — начальника управления охраны КГБ, и о том, что Медведев уехал (это два главных лица, ответственных за охрану Президента), скажу откровенно, не давала покоя мысль: будет ли выполнять оставшаяся охрана указания своего руководства или будет защищать нас?

И очень важно, что уже утром 19-го мы знали: наша охрана осталась с Михаилом Сергеевичем. Пришел старший и сказал: «Михаил Сергеевич, мы с вами».

— Как вы возвращались в Москву?

— Вызволение из блокады… Это произошло вечером 21-го. Об этом уже рассказывалось. Мы полетели вместе с российской делегацией на их самолете. Сидели все вместе — А. Руцкой, И. Силаев, Е. Примаков, В. Бакатин, наш доктор, вся наша семья. Крючков тоже летел в этом самолете, но был изолирован».

Финал августовских событий для первого и последнего Президента СССР общеизвестен.

«Дорогие соотечественники! Сограждане!

В силу сложившейся ситуации с образованием Содружества Независимых Государств, я прекращаю свою деятельность на посту Президента СССР. Принимаю это решение по принципиальным соображениям.

Михаил Горбачев

25 декабря 1991 года.»