Призраки чужого небосвода

Охотник за чудесами

Пляшет дождь на оконном стекле. Мир за ним стекает, струясь. Ручеек воды подобрался к лежащему на подоконнике тонкому блокноту с вырванными страницами. Его надо спасать от «наводнения». Страницы оторваны не все, на оставшихся − запись одной любопытной беседы.

Раз уж блокнот оказался в руках, далее последует хранимая им исто­рия. История о том, как каждый в отдельности и все мы вместе заранее верим в чудо.

Не все привержены этой истине. Но позиция противников скучна и статична. Нет, истина − всегда в поиске, а поиск − это всегда встреча с неизвестным. И никакие возражения скептиков не отменят такой встречи, не отсрочат ее.

− Зина! − недовольно крикнул Захар Матвеевич, когда входной звонок прозвучал вторично. − Звонят!

Жена не отозвалась, и Захару Матвеевичу пришлось идти откры­вать самому. Досаду на беспокойство он выразил тем, что на ходу хлопнул подтяжкой по округлому животу. Солидная комплекция не располагала к резвости − без надобности двигаться, особенно вставать и наклоняться, Захар Матвеевич не любил.

У двери он оказался одновременно с женой, которая поспешила на звонок с балкона в соседней комнате. Выходит, можно было и не утруждаться. Но теперь уж Захар Матвеевич отодвинул супругу и сам повернул головку замка. За дверью стоял почтальон − тощий, морщи­нистый и небритый. Свою профессию он иллюстрировал растрепан­ной пачкой телеграмм, одна из которых с намекающей поспешностью и была вручена хозяину дома.

Не полагаясь на здравый смысл жены, Захар Матвеевич сам вернулся в комнату и в кошельке на комоде удачно обнаружил метал­лический полтинник − иначе пришлось бы давать рубль.

Одарив почтальона и захлопнув дверь, он тут же, в прихожей, развернул телеграмму. Игнорируя любопытство супруги, внимательно изучил текст и только после этого протянул бумажку:

− Полюбуйся − Михаил из Москвы в гости катит.

− Это же хорошо, − с вопросительной интонацией отозвалась покладистая Зина. − Ты сам его приглашал.

− Приглашал, − буркнул Захар Матвеевич, удаляясь в комнату. − Когда это было.

Вообще-то он не имел ничего против приезда племянника. Тот пошел по научной части и год назад писал, что заканчивает аспиран­туру. Значит, сейчас уже кандидат наук. Иметь такого, хоть и дальнего, родственника Захару Матвеевичу было приятно. Недовольство вызы­вала скоропалительность приезда, и даже не она, а стоящая за этим столичная бесцеремонность гостя.

Поворчав вслух при жене и потом еще про себя, когда Зина ушла на балкон довешивать белье, Захар Матвеевич все же был вынужден признать себе, что рад приезду родственника. Будет, по крайней мере, с кем поговорить о жизни, которая в последнее время складывалась у него не лучшим образом.

В 54 года выйдя после второго инфаркта на инвалидную пенсию, он сперва не предполагал, что окажется в столь плачевном состоянии. Дело было даже не в болезни − к ней притерпелся, как-то привык. Сказался слишком резкий и потому неподготовленный переход в иное жизненное состояние. Захар Матвеевич оказался неспособным сразу стать стариком. Теперь он мучился, привыкая к своему новому месту на последних страницах жизни.

Особенно угнетало сознание того, что впереди его ничего уже не ждет. Оказывается, всегда жила в нем, несмотря на покорное приня­тие неяркой судьбы, надежда на перемены. Теперь ее не стало, жизнь оказалась состоящей из одного прошлого. Это было жестоко.

В таком состоянии его и застало известие о прибытии племян­ника.

Решив самолично встречать столичного гостя, Захар Матвеевич на следующее утро переполненным и душным автобусом добрался до аэропорта. Выбравшись из проклятой душегубки, первым делом при­нял нитроглицерин, потом прошел в здание вокзала. Там стал хмуро рассматривать гнутые бетонные лестницы, нервные световые табло, спящих на креслах или бегущих по залу пассажиров. Самочувствие от этого не улучшилось, и, обойдя сидящих на узлах цыган, он отошел в сторонку, к бездействовавшим автоматам газированной воды. Здесь и решил ожидать объявления о прибытии московского самолета.

Объявления не последовало, или Захар Матвеевич его не услы­шал − Михаила он увидел уже в зале. Тот безмятежно стоял возле мотающихся стеклянных дверей главного входа и занимал свою пози­цию столь уверенно, что суетливый поток пассажиров безропотно обтекал его с обеих сторон. В свои 25 или 26 лет племянник оставался по-мальчишески худ, особого впечатления не производил, но тем более бросалась в глаза его манера держаться независимо и раскре­пощенно.

По сдержанности натуры упростив встречу до рукопожатия и улыбки, Захар Матвеевич сразу повел гостя к стоянке такси − там еще предстояло настояться. За пять прошедших после последней встречи лет Михаил, как многие худощавые люди, внешне изменился мало. А его словоохотливость, немедленно давшая себя знать в разговоре, тоже не представилась Захару Матвеевичу новой − он просто не помнил, был ли его племянник таким же говорливым и прежде.

В машине по дороге домой и уже дома, болтая с гостем в ожида­нии возвращения жены с работы, Захар Матвеевич не распознал сюрприза, который преподнес ему московский родственник. Только за поздним обедом выяснилось, что тот уже завтра собирается ехать дальше и не планирует на обратном пути заглянуть к родне снова. Главное, он легко сообщил, что бросил институт и кандидатскую дис­сертацию, так что теперь работает в каком-то научно-техническом журнале, по командировке которого и заявился в здешние места.

Такая несерьезность племянника возмутила Захара Матвеевича, и он насупленно хлебал разлитый женой по тарелкам слишком горячий суп. От неожиданной новости растерялась и Зина. Она бросала на Захара Матвеевича укоризненные взгляды, словно тот был в чем-то тут виноват, и жалостливо повторяла:

− Как же так, Миша?

Видимо, с такой реакцией племяннику приходилось сталкиваться не раз, и огорчение хозяев не побудило его к оправданиям. Пренеб­режительно отозвавшись о потере научной карьеры, он только заве­рил Захара Матвеевича, что ушел из института сам. Во что последний не очень-то поверил. Непонимание оказалось полное. И обед закон­чился под скорбные причитания Зины:

− Ты ведь всегда был таким умным мальчиком.

Имея на этот счет иное мнение, Захар Матвеевич в память о покойном брате устроил бы племяннику прочищение мозгов. Но на­ставлять здорового дурака было бесполезно, да и поздно уже. Поэтому он про себя пожалел незадачливого родственника и не стал высказы­вать ему свое, мнение о совершенном поступке. «Пусть живет, как хочет», − было резюме хозяина дома, от которого ему самому сделалось грустно и скучно.

Все же Захару Матвеевичу удалось если не понять, то хотя бы проникнуть в помыслы Михаила. Получилось это настолько случайно, что могло бы не произойти вовсе. Заглянув перед сном в соседнюю комнату, чтобы пожелать гостю спокойной ночи, он застал несостоявшегося кандидата наук уже лежащим в постели. Подосадовав на свою чрезмерную вежливость, Захар Матвеевич собрался незаметно прикрыть дверь, когда Михаил сам окликнул его. И разговор, казавшийся затруднительным средь бела дня, легко состоялся в полутемной ком­нате при приглушенном свете настольной лампы.

− Где находится такое место − Маныч-Гудила? − откидываясь на подушку, спросил Михаил.

− Не знаю, − пожал плечами Захар Матвеевич. Он воспринял вопрос как приглашение к разговору и сделал шаг к близкому к кровати стулу.

− Это на границе донских и калмыцких степей, − пояснил Михаил, сделав попытку дотянуться до стоящей в изголовье сумки. − Где-то в вашей области. У меня с собой письмо о том, что там до сих пор живет на свободе вольный табун.

− Не знаю, − затрудненно повторил Захар Матвеевич. − Река Маныч у нас есть. А насчет табунов не слышал.

Михаил оставил сумку в покое и замолчал, словно раскаиваясь в начатом разговоре. Но сам почувствовал неловкость паузы, и, чтобы не получилось, что он выпроваживает собеседника из комнаты, про­должил:

− Ты, дядя, не удивляйся, но мне надо посмотреть этот табун. В редакцию о нем сообщили странные вещи.

После этих слов Захар Матвеевич сел на стул и приготовился слушать.

− Табун хоть и вольный, но за ним установлено наблюдение. И недавно стали замечать, что у многих коней гривы заплетены в косич­ки. Как это может быть, если кони никого к себе не подпускают? Более того, нам написали, что с вечера гривы распущены, а к утру оказыва­ются заплетены снова. Это хорошо рассмотрели в бинокли. Так что удивительные вещи происходят в степях Маныч-Гудилы.

Уязвленный тем, что московский гость рассказывает ему о чем-то, происходящем в его же краях, Захар Матвеевич с досадой произнес:

− Так ты за тем и приехал, чтобы на лошадей посмотреть?

Михаил засмеялся:

− Не зря я не хотел рассказывать о своей командировке. Вот и наказан. Ты все равно не поймешь.

Захар Матвеевич обиделся, но ссориться не стал.

− Да нет, если тебе интересно… − пробормотал он. − В конце концов все бы хотели, как ты, разъезжать по свету, чем корпеть на работе.

− Может, и хотят, да не трогаются с места, − возразил Михаил. − Им всегда что-то мешает. Или они думают, что мешает. Это ведь ненормально − Люди тянутся к интересному, и интересного кругом хватает на всех, но стремление почти никогда не соединяется с целью; люди предают свои желания, а потом всю жизнь испытывают досаду на то, что занимаются опостылевшим делом.

Приняв тираду на свой счет, Захар Матвеевич не почувствовал себя задетым, так как приписал ее легковесности суждений собесед­ника. Легковесность эта еще больше дала о себе знать, когда племян­ник поведал об обстоятельствах ухода из института. Причиной послу­жила случайная встреча с заезжим профессором, познакомившим его с кучкой бездельников, которым Михаил оказался как раз под стать.

− Это совершенно особенные, замечательные люди, − с излишним жаром утверждал племянник. − С ними легко, потому что их интересы лежат за пределами денег, служебных амбиций, потребительской ненасытности. Для них чудесное предпочтительнее обыденности, по­тому что они верят в невероятное.

− Сектанты какие-то, − неодобрительно буркнул Захар Матвеевич. − Проще надо быть. Как все люди.

− Если как все, то... Знаешь, какой была тема моей диссертации? «Деятельность КПСС по развитию научно-технического творчества рабочего класса». Я как бы сдавал экзамен на умение врать и прида­вать лжи видимость правды. Реальность следовало так ловко подме­нить химерой, чтобы за это меня произвели в ученые. Неужели жить вот так, наизнанку,− это и значит жить как все? Да любое чудо на свете естественнее нас. Это мы ненормальны, а не то необычное, что про­исходит вокруг.

Захар Матвеевич заскрипел стулом, уже боясь расспрашивать дальше − а то откроется, что гость еще и против партии. Вместо этого он помолчал, затем сказал неопределенно:

− Да... Ну, что же... Значит, поедешь завтра?

Глядя ему вслед, Михаил спохватился насчет своей ненужной откровенности и подосадовал на то, что без нужды встревожил гос­теприимного хозяина. Завтра же он решил объяснить дяде, что его тяга к странным явлениям порождена обычным и здравым научным интересом, а не бегством от действительности. Тот должен понять человека, жизнь которого наполнилась смыслом в нетерпеливом по­иске необычного. И не осуждать его за это.

Но наутро такой разговор не состоялся. Провожая Михаила на автовокзал, Захар Матвеевич ушел в себя, хранил молчание и, ссыла­ясь на болезнь, без облегчения вздыхал. Ни жене, ни московскому гостю он не признался, что причиной тому был сон, увиденный им этой ночью.

Захару Матвеевичу снились лошади. В ночной степи мирно пасся табун. Гривастые кони, сторожа ушами, совсем рядом хрумкали тра­вой. Запах травы вплетался в вольный степной воздух. Далеко занимался рассвет. Наполняющаяся светом кромка неба что-то сулила куда-то звала. Поскольку Захар Матвеевич никогда не видел скакунов вблизи, они снились ему сказочными, лучезарными. Потом эти волшебные кони помчались на рассвет − к горизонту, к небу, и их гривы развевались по ветру. Маленький и несчастный, Захар Матвеевич стоял посреди огромной степи и смотрел им вслед обиженно, с тоской.