Призраки чужого небосвода

Исвезновение

Приближаясь к завершению работы над записками, должен при­знаться, что меня всегда настораживали слишком откровенные чудеса. До осязаемости скрупулезное описание загадочных явлений срывает с них покров недоступности, но вместе с ним лишает и очарования. Настоя­щие тайны не терпят яркого освещения, они несовместимы с безапелля­ционным тоном.

Вот почему мне так импонируют рассказы очевидцев, которые сами не уверены в реальности с ними случившегося. И я отдаю последние стра­ницы почти неуловимому вторжению в обыденность, когда повседневная жизнь так незаметно переходит в странное состояние, что нельзя раз­личить, где кончается одно и начинается другое.

Пока горит настольная лампа, в ее свете передо мной − милицейское объявление с оборванными уголками.

Если милиция таким способом надеется кого-нибудь поймать, ей вряд ли будет сопутствовать удача. На стенде с надписью: «Помогите найти преступника» среди прочих висела листовка с фотографией моего сослуживца, честнейшего человека Антона Яковлевича Олейни­кова. По отвратительному оттиску только я, четыре года просидевшая с ним нос к носу в одной комнате, могла бы узнать это мягкое, доброе лицо с родинкой под левым уголком рта. Лицо человека, так часто ободрявшего меня улыбкой в долгие часы утомительной службы.

Сопроводительная надпись: «Возраст − 34 года. Среднего роста, полный... Вид представительный, голос мягкий, манеры обходитель­ные... Может предъявить паспорт и партбилет...» И, конечно, − о родин­ке, как об особой примете. В конце более крупно набрано: «Исчез с документами, имеющими государственное значение».

Последнее, конечно, было сообщено милиции в нашем управлении Стройкомплектавтоматика», причем сообщено неверно. Расчет­ный счет, чековая книжка, доверенность... Ни по одному из этих документов нельзя получить на руки что-то ценное или снять наличные деньги. Только наше струсившее начальство могло назвать обычные финансово-снабженческие реквизиты государственными документа­ми. И вот розыск. Исчез человек. Скрылся. И мне теперь следует считать, что Антон Яковлевич − преступник. Чушь какая-то.

Чтобы сразу все стало ясно − у меня есть муж и дочь. С мужем мы сейчас не живем, но так бывало и прежде, а потом мы сходились. Во всяком случае, брак не расторгнут и на работе никто не знает, что семейная жизнь у меня не ладится. Не знал этого и Антон Яковлевич, всегда передававший привет Игорю и Оленьке. Отношения у меня с ним были... Нет, что я говорю! Отношения у нас самые чистые и товарищеские. Я часто подшучивала над тем, что он все еще не женат. Но и остальные сослуживцы подшучивали тоже.

В этой истории меня больше всего возмущает то, что все в нашей бездушной конторе сразу после случившегося заняли к Антону Яков­левичу отчужденную позицию, восприняли его исчезновение не то чтобы с осуждением, а совершенно равнодушно. Вот был человек, и нет его. И никому, оказывается, нет до него дела. Ну что это за люди! Как они могут так жить?

А я иногда прихожу к стенду районного отделения милиции и словно навещаю своего друга. Иные у нас говорят, что его уже нет в живых. Но я-то знаю, что с ним ничего плохого не случилось. Пожалуй, знаю это точно, но как раз поэтому храню молчание − чтобы не навредить человеку, которого уважаю и счастье которого считаю обязанной сберечь. Так что мой дальнейший рассказ никому ничего не даст, поскольку сразу должна предупредить, что в него умышленно внесено несколько неточностей, которые не позволяют установить место, время и лиц этой странной истории.

Наш город, хоть в местной газете и самими жителями именуется крупным промышленном центром, мне, после пяти незабываемых лет учебы в Киеве, не кажемся таким уж большим. Это когда-то он играл видную роль в судьбе России, а теперь со своими 500 тысячами жителей безнадежно затерялся в провинции. Его исторический центр постепенно приходил в упадок, ветшал, зато на окраинах выросли стандартные микрорайоны. Город потерял себя, и особенно больно это проявилось, когда на месте старого, с игрушечными башенками, железнодорожного вокзала построили типовую стеклянную коробку.

На этом-то вокзале год назад я и встретила Антона Яковлевича после его первого исчезновения. Да, было еще одно, первое, о кото­ром знала только я. Но тогда он вернулся − возможно, не без моего участия, и я же все сделала так, чтобы никто об этом случае ничего не узнал.

В то время июльские листки на моем настольном календаре почти все переместились справа налево. Помню, даже день − была среда. В сжигаемом солнцем городе плавился асфальт. Окна в наших отделах оставались открытыми только с утра − задолго до обеда мы их закры­вали, чтобы уберечься от вливающегося с улицы горячего воздуха. Наверное, из-за жары Антон Яковлевич в перерыв не пошел со всеми в душную управленческую столовку. Сказав мне, что купит сигарет и заодно прогуляется, он вышел на улицу. В окно я видела, как неторопливой походкой никуда не спешащего человека он зашагал в противоположную от центра города сторону.

На работу он уже не вернулся. Ни в тот день, ни в четверг, ни пятницу. Я не знала, что думать, как поступить. Первым стремлением было поставить в известность начальство. Но вдруг мой коллега попал в какую-нибудь неприятную историю, о которой лучше никому не знать? Всякий человек, тем более такой приятный и видный мужчина, как Антон Яковлевич, мог столкнуться с непредвиденными обстоя­тельствами личного характера. Рассудив так, я решила преждевремен­но не суетиться и не поднимать шум.

Вместе с тем я потихоньку обзвонила все больницы, отделения милиции − нигде об Антоне Яковлевиче сведениями не располагали. Его отсутствие на работе надо было как-то объяснить, и до конца недели я одним говорила, что он только что вышел, другим − что скоро придет, а сама за него решала все вопросы, которых в нашей разо­млевшей от жары конторе возникало не так много.

Понимая, что так долго продолжаться не может, я в пятницу после работы дерзнула пойти к Антону Яковлевичу домой. Жил он в комму­нальной квартире, адрес которой у меня сохранился по давнишнему и непригодившемуся случаю. Увы, этот неловкий визит тоже ничего не дал. Какой-то заспанный гражданин долго моргал через цепочку гла­зами, потом равнодушно произнес:

− Да кто его знает, где он. На работе, наверное...

Какие же облегчение и радость испытала я в субботу утром, когда, покупая с Оленькой билет на электричку, увидела на вокзале Антона Яковлевича − целого и невредимого. Он одиноко сидел на длинной скамье у стены полупустого зала − подальше от окошечек касс. Скло­ненное лицо его было бледно, казалось осунувшимся. Видимо, мысли Антона Яковлевича блуждали далеко, поэтому сперва он не обратил внимания на мое восклицание. Только когда я подошла совсем близко, он поднял глаза, полные такой отчаянной грусти, что я сразу поняла − с моим товарищем что-то все-таки случилось.

Но уже через мгновение Антон Яковлевич обрел свой обычный приветливый вид, оживился, и только одна я могла понять, что он смущен встречей. Заулыбавшись и с шутливым протестом махнув рукой на мои неудержимые вопросы, он встал и, погладив Оленьку по голове, поинтересовался, куда мы направляемся. Наскоро объяснив наше намерение в выходной покупаться на Западном озере, я с жаром стала отчитываться о своих попытках скрыть его отсутствие на работе, тревоге за него, все эти дни утаиваемой и оттого еще более мучи­тельной.

На все эти слова Антон Яковлевич ответил легкой гримасой доса­ды, которая, однако, сгладилась улыбкой и обернулась такой же обе­зоруживающе милой. Но вместе с тем он, всегда столь приверженный работе, отстранил разговоры о ней фразой:

− Давай не будем об этом, ладно?

И предложил сесть. Отправив Оленьку за мороженым, я устрои­лась рядом на скамейке, но уже не решалась продолжать расспраши­вать о случившемся. Впрочем, и мое молчание можно было истолко­вать как навязчивое ожидание рассказа. Возбуждение, вызванное встречей, улеглось, и я только растерянно хлопала глазами, не зная, что еще сказать.

Думаю, мое замешательство, вызванное догадкой о неуместно­сти проявленных восторгов, не осталось незамеченным таким дели­катным человеком, как Антон Яковлевич. А вид пригорюнившейся собеседницы пробудил в нем сочувствие. Он еще помолчал, в нереши­тельности знакомым движением поправил воротник сорочки, а потом повернул ко мне ставшее серьезным лицо. Он начал рассказывать.

− Не так легко будет объяснить, что со мной произошло, − произнес он. − Случалось ли тебе оказываться на новом месте, где все вдруг начинало казаться давно знакомым, будило смутные воспоминания? − Слова давались Антону Яковлевичу с трудом, он то ли не находил в них выражения собственных мыслей, то ли преодолевал внутреннее сопротивление, взявшись за неподготовленную исповедь. − Со мной произошло как раз что-то подобное.

И далее я выслушала его необычный рассказ, который запомнила и воспроизвожу здесь почти дословно:

− Помнишь, в среду я вышел из управления, чтобы на улице поискать спасения от духоты. Но там так пекло, что сразу стала ясна никчемность этой затеи. Палило не только солнце, жар шел от нагрев­шихся стен домов, от тротуара под ногами. Ни дуновения спаситель­ного ветерка. Только прогрохотавший рядом грузовик обдал меня удушливой волной горячего воздуха.

Все же, оказавшись на улице, я пошел по ней к Пушкинскому скверу. Рассчитывать на прохладу не приходилось и там, но остава­лось надеяться, что сама прогулка если не спасет, то хотя бы отвлечет меня от жары. К тому же надо было купить сигарет.

Представь же мое разочарование, когда, чувствуя мокрую рубаш­ку на спине, я добрался до знакомого киоска и увидел, что он закрыт. Теперь уже из упрямства я зашагал дальше, дав себе слово раздобыть курево, хотя бы для этого пришлось получить солнечный удар. Дело осложнялось тем, что в этом районе я бывал нечасто и не помнил, есть ли здесь еще табачные киоски. Но должны же были быть! И, миновав сквер, я наугад двинулся вперед.

Теперь я шагал по неширокой улице, застроенной старыми двух- и трехэтажными домами. С одной стороны на тротуаре, не накрывая его весь, лежала тень. Чтобы оставаться в ней, я шел, почти касаясь плечом обветшавших стен. Магазинов на этой улице не было. Только раз попалась будка сапожника, разумно закрытая на висячий замок.

Чем дальше продолжалось бессмысленное путешествие, тем больше меня охватывала злость. Не раз я собирался повернуть обрат­но, но это было равносильно признанию собственной глупости, по которой я шел неизвестно куда и мучился неизвестно зачем. В конце концов, сигареты можно было одолжить у кого-нибудь из сослуживцев, ничего не стоило и обойтись без них до вечера. Но дело уже было не в куреве. Мне не позволяла отступиться досада на себя за бездарно потраченный перерыв, проведенный в бесплодных блужданиях по источающим марево улицам.

Я все шел, сперва в расчете на удачу, потом с раздражением сворачивая в какие-то улицы, проулки. Немногие магазины, попадав­шиеся по пути, оказывались закрытыми на обеденный перерыв. Люди встречались редко. Но я не обращался к ним с расспросами, проник­нувшись враждебностью и к прохожим тоже.

О возвращении на работу теперь не могло быть и речи, тем более, что дел там в конце дня не предвиделось. Я решил довести до конца свой утомительный марафон и, купив все-таки сигарет, затем сразу направиться домой.

Знаешь, я родился и всю жизнь провел в этом городе. По многу раз бывал во всех его районах. Но только теперь обнаружил, что имею представление лишь об основных магистралях, а сеть многочислен­ных улиц между ними мне совершенно незнакома. Иногда начинало казаться, что я иду по какому-то другому городу. Никогда мне не доводилось видеть этих явившихся из небытия домов, этих иногда асфальтированных, иногда покрытых разрушающейся брусчаткой улиц. С навалившейся апатией посматривал я по сторонам, восприни­мая окружающее словно сквозь пыльную пелену.

Вот так, утеряв смысл и цель своих хождений, я оказался в чудном месте. Это произошло незаметно для меня. Помню какой-то грязный дворе горой разбитых ящиков в углу. Я пересек его, намереваясь через арку старого дома с незакрытыми ржавыми воротами выйти на следующую улицу. Потом была сама эта улица, по которой я плелся, сжимая в руке мокрый от пота платок. И только погодя вдруг понял, что мне совсем не жарко, − прохладный воздух студил лицо.

− Смотрите на крыши, − неожиданно сказал мне встречный румя­ный человечек в черном костюме и с черной же бабочкой на воротнике. − Обязательно смотрите на крыши! Не пожалеете.

Сами по себе странные эти слова поразили меня тоном, которым были произнесены, − непринужденным и доброжелательным. Незна­комец удалялся, кланяясь мне через плечо и подчеркивая значение сказанного поднятым вверх пальцем. Я пожал плечами, и, странное дело, почему-то застыдился своего смятого в руке платка. Сунув его в карман, впервые внимательно огляделся.

Да, стало заметно прохладнее. В лишенном марева воздухе все виделось отчетливее и казалось расположенным ближе. Уложенная брусчаткой улица, плавно загибаясь, вела на подъем. От этого стоящие на ней дома впереди словно выступали на мостовую и, скрадывая перспективу, образовывали изолированный, обжитой мирок. Улица казалась вся на виду, выглядела уютно и, не суля усталости, приглашала: «Иди, тут близко».

Дома были и трех-, и пятиэтажные, но, смыкаясь друг с другом, представлялись продолжением одного целого. Целое же складыва­лось из разноцветных фасадов, затейливых переплетов окон, наряд­ной лепки одних домов и строгой облицовки других.

Все это я рассмотрел, двигаясь вверх по улице, которая вскоре привела на довольно большую площадь. Вот тут-то меня впервые посетило сомнение. Такой площади в нашем городе не было. Во всяком случае, я не подозревал о ее существовании. На противопо­ложной стороне находилось внушительное здание с серыми колонна­ми и позеленевшим покатым куполом, еще оставлявшим место для таких же позеленевших от времени башенок по углам крыши.

Обрамлявшие площадь дома не стремились вверх, но выглядели нарядно и весело. Их первые этажи были закрыты кронами деревьев, под которыми лежала испестренная солнечными лучами тень. В цен­тре площади размещался фонтан − просто большой каменный обод, в котором бурлили, вырывались вверх переливчатые струи воды.

Я успел заметить, как в одну из улиц свернул красно-желтый трамвай. На прощание он беззаботно прозвенел колокольчиком, но я еще более насторожился, поняв, что таких трамваев в нашем городе прежде не видел. Все это было странно. Безлюдная площадь казалась ненастоящей, вселяла беспокойство. И этот трамвай... Я вдруг сооб­разил, что в нем показалось необычным, − его вагоны были деревян­ными. Кто бы мог подумать, что такие еще ездят где-то по улицам!

Все же не эти наблюдения поселили во мне тревогу. Что-то более значительное, но неуловимое мною было вокруг не так. Я скользил взглядом по пустынным тротуарам, рядам зеркальных окон над ними, В стеклах вместе с темными контурами листвы отражалась заимство­ванная голубизна неба, Сами же кроны деревьев сочно зеленели, пленяя взор нежностью и чистотой цвета. Кое-где выступали прямо к ветвям и тонули в них балконы с ажурными ограждениями.

Я подметил столики и стулья, стоящие на тротуаре у некоторых домов, цветочные газончики, трогательно разбитые на узких полосках земли у стен, а кое-где даже на подоконниках. Большие цветастые зонты на подставках, сейчас закрытые, располагались вдоль тротуара. Их очевидное назначение заключалось в том, чтобы нести тень в знойные часы.

Последнее обстоятельство подтолкнуло мою мысль. Все еще стоя на краю незнакомой площади, я перевел взгляд с зонтов на голубое, прохладное небо... Было утро! Солнце только взошло. Его лучи косо прорезали открытое пространство и делали воздух над площадью прозрачным до бездонности. Вот почему я не ощущал недавнего дневного жара, вот почему безлюдной была площадь!

Поразительное открытие не укладывалось в понимании. Чтобы проверить себя, я взглянул на запястье − часы остались на столе в отделе. Но и так было ясно, что наступает утро − утро в незнакомом мне городе.

От долгого хождения по солнцепеку я изрядно раскис, но теперь все мои чувства разом обострились. Острое любопытство переполня­ло меня, на какое-то время вытеснив мысли о странности происходя­щего.

Двигаясь по теневой стороне, я вскоре поравнялся с выходящим на площадь широким проспектом. Как раз над ним поднималось вдали уже полновесное, но еще не ставшее пронзительным солнце. Идти было все равно куда, и я зашагал в открывшемся мне направлении.

Многие дома на проспекте поражали торжественностью архитек­туры, нашедшей воплощение замыслов в коричневом мраморе, по­лированных поверхностях облицовки. Но попадались дома и попро­ще, все украшение которых составляли сверкающие витрины на пер­вых этажах. Иногда на тротуаре возле них тоже стояли легкие столики и стулья − желтые, синие, красные. Похоже, никто не присматривал за этим имуществом, и я еще подивился такой беспечности.

Между тем на проспекте стали появляться прохожие. Сперва я не обращал на них внимания, находя для себя новые и новые объекты наблюдения. Оказалось, на крышах многих домов стояли статуи. Они изображали каких-то богов, героев в тогах, иногда составляли целые сцены. Статуи выглядели старинными, наверное, такими и были, отче­го их освященное веками право стоять здесь делало уместным их возвышение над проспектом.

«Смотрите на крыши!» − вспомнил я слова человечка в галстуке-ба­бочке. Вот что имел он в виду, беспокоясь о том, чтобы мимо моего внимания не прошли достопримечательности города.

Уже катили по мостовой машины. Все они казались новенькими, сверкали блестящими деталями и, однако же, своим неторопливым движением создавали обстановку какой-то патриархальности. Так и представлялось, что сейчас между ними появится карета с кучером на козлах − в черном цилиндре, с длинным кнутом в руках. Эта фантазия порождалась тем, что между машинами всегда оставались участки незанятой мостовой. Отдельные лимузины не сбивались в удручаю­щий поток, а двигались и маневрировали свободно. При этом они охотно гудели клаксонами − словно радовались своему существованию на свете и всех стремились оповестить об этом.

То, что я не заметил, как тротуары наполнились людьми, имело свое объяснение. Прохожие только на первый взгляд двигались одно­родной массой. Удивительно, но в их потоке не приходилось лавиро­вать. Только обнаружив эту странность, я понял и причину ее. Люди двигались спокойно, без спешки, и при этом никто не смотрел себе под ноги. Вместо привычных понурых фигур я у всех видел поднятые головы. Это позволяло горожанам смотреть вперед и заранее уступать друг другу дорогу.

Сделав такое открытие, я с досадой ощутил собственную напря­женность, вызванную въевшейся готовностью толкаться и протиски­ваться. Стыдясь того, что до сих пор предоставлял заботиться об удобствах своей прогулки окружающим, я попробовал идти дальше так, как это делали они.

Постепенно скованность оставила меня. Хорошо дышалось. И стало приятно от мысли, что никто теперь не заподозрит во мне чужака в этом все более нравящемся мне городе.

Хотя выглядел я, наверное, странно. Шагал гордо, неизвестно с чего преисполнившись чувства собственного достоинства и бросая на прохожих благодушные взгляды.

Впрочем, некоторая приподнятость поведения была присуща всем горожанам. Она проявлялась в их уверенной поступи, одежде, несколько более нарядной, чем необходимо для улицы, в свободных жестах и непринужденных позах. В разворачивающемся передо мной уличном действе коренилось что-то искренне старомодное, так что я не удивился бы, увидев в руках мужчин трости.

Поймав себя на этой мысли, я осознал, что и сам был бы не прочь в такт шагам помахивать палкой. На миг ладонь даже ощутила тяжесть гладкой ручки − ощущение странное, поскольку никогда в жизни де­ржать трость мне не приходилось.

Та же изощренность восприятия позволяла мне замечать во взглядах прохожих некоторую вопросительность и понимать ее как готовность откликнуться на первое же мое обращение.

Это подтвердилось позже, а пока я, пройдя несколько кварталов, оказался в нелюдном, располагающем к отдыху парке. Одной оконеч­ностью он выходил на оживленный проспект, но своими песчаными дорожками сразу уводил в тишину и покой. Парк был большой, со скамейками, придвинутыми к стволам вековых деревьев, с беседками и каменными горбатыми мостиками, перекинутыми через погружен­ный в зеленую тень ручей.

В таком пасторальном окружении мне суждено было столкнуться с новой неожиданностью. Она предстала в виде дерева, название которого я, различающий только березу, акацию да еще по пуху − тополь, определить не мог. Дерево покрывали молодые, нежные лис­точки, только что «выстрелившие» из набухших почек. Значит, была весна. Ее приметой явились и недавно распустившиеся листья других деревьев, на которые я по городской невосприимчивости сперва не обратил внимания.

Размышляя над необычностью со мной происходящего, я устро­ился на скамье возле одного из понравившихся мне мостиков − с широкими каменными перилами, увенчанными на входе черными чу­гунными шарами. Отсюда сквозь просветы между деревьями был виден перекресток каких-то улиц, за которыми я и стал наблюдать в ожидании новых сюрпризов.

Видимо, сам я к тому времени настолько сжился с окружающей обстановкой, что меня не удивили семь человек, неподвижно стоящих в затылок друг другу посреди улицы. Загадка разрешилась, когда из-за угла донесся уже знакомый звон трамвая. Подкатив, он забрал ожи­давших его людей – всех, кроме высокого худого мужчины, стоявшего последним. Тот уже поставил ногу на ступеньку, но кондуктор поднял руку, и трамвай укатил, оставив мужчину на остановке. Хмыкнув по поводу такой дисциплинированности, я отвлекся от уличной сценки. В кронах деревьев вольно, по-лесному щебетали птицы.

Я продолжил прогулку, отправившись в ту сторону, куда ушел трамвай. Улицы становились тише, спокойнее, зато обретали все больший уют. Его подчеркивали клетки с птицами, выставленные на мно­гиеподоконники.

Одна из улиц запомнилась тем, что на ней меня задержала ста­рушка. Вся в бантиках и ленточках, она с воздетым в руке зонтиком заспешила ко мне с противоположного тротуара только затем, чтобы указать на торчащий из асфальта железный пруток.

− Стойте! − запыхавшись, возвестила она. − Не споткнитесь! − и при этом тыкала сложенным зонтиком в выступающий штырек. − Вы може­те упасть!

Ошарашенный обрушившейся на меня заботливостью, я долго и галантно благодарил старую даму, словно ее предупреждение в самом деле помогло мне избежать большой опасности.

К тому времени, даже значительно раньше, во мне сложилось убеждение, что каким-то необъяснимым образом я оказался, во-первых, в совершенно неведомом, а, во-вторых, в необычном городе. Я завороженно ходил по его улицам, площадям, скверам. Интересно, что мне совсем не хотелось курить. Не возникало и чувство голода. Другие мысли зрели в голове. Они не складывались в желанное пони­мание, но заставляли мучиться, отыскивая ответ...

Миновав маленькую церковь − может быть, это была часовня − я вышел на очередной перекресток. До сих пор все происходящее воспринималось как бы со стороны. Я словно видел себя, неспешно шагающего по тротуарам, и отстраненно сознавал, что все больше попадаю под влияние неразгаданного окружения. Но на перекрестке мне открылась улица, вид которой заставил затаить дыхание.

Один только взгляд на нее что-то разбудил в памяти. Я готов был поклясться − мне знакомо это место. Краски, линии, даже тени на мостовой − все узнавалось, звало к воспоминаниям. Где-то здесь, чуть дальше, за тем ветвистым деревом на тротуаре, должен стоять дом. В нем спокойно и тихо. Надо только пройти вперед, и я увижу знакомую дверь. На ней будет круглая медная ручка, гладкое прикосновение которой всегда хранила моя ладонь. У двери − коврик с синей окантов­кой...

Медленно, на ослабевших ногах, я двинулся вперед. Двухэтаж­ные дома, в чем-то похожие, но каждый на свое лицо, благосклонно взирали на мой приход. Со дворов доносились знакомые голоса. Я шел, озираясь. Дальше, дальше. Цель была где-то рядом, она скрыва­лась за очередным фасадом, за следующим углом.

Чтобы унять волнение, я должен был остановиться. Наверное, этого не следовало делать − сразу насторожившаяся мысль заставила усомниться в разумности начатых поисков. Но так велика была сила наваждения, что я уже не мог отступиться. И только убедил себя без горячки приступить к поискам заново.

Вернувшись к церквушке, часы на которой показывали полдень− столько тогда было времени в этом городе, − я прикинул, что провел на его улицах не менее четырех часов. Но эти подсчеты сбили меня, и, стоя под часами, я заколебался, в какую сторону идти. Оставалось двигаться в направлении, угаданном первоначально.

Снова знакомые приметы бросались в глаза. Меня не обманывала свежая покраска чугунных уличных столбов − они стояли здесь испокон веков, я помнил вечерний свет их фонарей. Но при всем том сомнения закрадывались в душу, придавали неуверенность шагам. Сворачивая на очередном углу, я не знал, поступаю ли правильно, или отклоняюсь от верного пути − может быть, следовало идти прямо. Я останавливал­ся. Иногда подолгу сидел на скамейках. Бывало, немного возвращался и шел новой дорогой.

Меня ни на миг не оставляло ощущение близости дома со знако­мой дверью, но в то же время я не мог не понимать, что цель поисков неизменно ускользает с пути. От этого делалось грустно. Было жалко себя.

Так приблизился вечер. И сразу навалилась усталость. Почти засыпая, я продолжал бродить по улицам − уже без надежды, без цели, просто потому, что не знал, что мне еще делать. Засветились окна в домах. Ночь возникала под кронами деревьев, а сами они причудливо зачернели на фоне сгустившейся синевы неба.

Потом стало совсем темно. Улицы опустели. Их ночное освещение предназначалось мне одному, и это заставило понять, что поиски окончились безрезультатно. С тем я, усталый и грустный, нашел ка­кую-то скамейку под уходящей в темноту стеной и обессиленно опу­стился в нее.

Глаза слипались. Хотелось только спать. В меркнущем сознании мелькнуло и растворилось сожаление о том, что я не расспросил прохожих о странном городе. Потом я уснул.

Очнуться меня заставил какой-то звук. Побаливал бок − в него упиралась низкая спинка скамейки. Было душно.

Звук повторился. Кто-то кого-то звал.

− Где ты там? − надсадно раздавалось из темноты.

Я поднял голову и увидел рядом фонарный столб с негорящей лампой. Следующий тоже лишь вырисовывался в темноте. Только третий, вдали, бросал под себя тусклый круг света. Еще не придя в себя и толком не осмотревшись, я ощутил произошедшую вокруг перемену. И все понял. Понял хотя бы потому, что в воздухе устойчиво держался запах бензина и пыли. Я вернулся.

Оставив скамейку, я направился к свету. Сразу же кто-то двинулся следом. Из темноты возник парень в майке поверх брюк. Приблизив­шись, он буркнул:

− А, это не ты, − и снова пропал в потемках. Наверное, это он звал кого-то.

Следуя пустыми темными улицами, я минут через 20 неожиданно вышел на привокзальную площадь, где и решил дождаться первых утренних троллейбусов. А час назад из объявления по вокзальному радио узнал, что сегодня не четверг, а суббота...

Завершив живое в его устах, а в моем пересказе сохранившеелишь старательное воспроизведение чужих слов повествование, Ан­тон Яковлевич взглянул на меня так, словно искалзащиты.

− Вот теперь скажи, что ты обо всем этом думаешь? − попросил он.

На что я не нашлась, что ответить. Ни тогда, ни позже. Ведь правда, было в этой истории что-то странное?

Стыдно признаться, но про себя я приписала рассказанное Анто­ном Яковлевичем солнечному удару, из-за которого обычный районгорода представился ему в столь необычном виде. Этот скороспелый вывод вроде бы подтверждало подавленное состояние моего друга там, на вокзале.

Стремясь отвлечь Антона Яковлевича от навязчивых мыслей, я поставила правилом в разговоре с ним не возвращаться к этому случаю. Да и он сам как-то сказал, что думать о нем забыл.

И все же это было неправдой. К работе он стал относиться рассе­янно и всегда, когда представлялась возможность, уходил с нее по­раньше. В окно я видела, что всякий раз он направлялся в одну и ту же сторону. Как тогда. Значит, он верил во все с ним случившееся. И искал.

Так продолжалось до тех пор, пока... С утра Антон Яковлевич сообщил мне, что поедет на завод стройматериалов оформлять расче­ты за поставки кирпича. Позже, уже к обеду, он получил доверенность, чековую книжку и, заглянув в отдел, сказал, что сегодня на работу не вернется. Охота, с которой он взялся за это поручение, не оставляла сомнений в том, что мой друг решил побыстрее управиться с делом и оставшееся время посвятить своей обычной прогулке по городу.

Больше я Антона Яковлевича не видела. Только теперь, месяц спустя после его исчезновения, во мне крепнет уверенность, что все необычное в его рассказе было правдой. Он все-таки нашел свой удивительный город, и в нем − тот дом. И остался там навсегда.