Призванный хранить

Глава 10 ПЕРЕКРЁСТОК ПУТЕЙ

— Что ты делаешь каждый раз, едва мы останавливаемся на отдых? — однажды спросил он меня.

— Пишу книгу, — ответил я и с гордостью продемонстрировал своему спутнику уже исписанные страницы.

Их было множество, этих страниц, несколько сотен, и всё равно я знал, что моя книга ещё в самом начале. Не единожды осень сменит весну, и выпадет первый снег, робкий, словно фата невесты, и вновь растает, обратясь в полноводные ручьи, и яблоневые сады, очнувшись от зачарованного сна, покроются дурманящим белым цветом, прежде чем моё повествование достигнет хотя бы середины. Как знать, возможно, оно окажется длиннее, чем вся моя жизнь, и тогда его завершит кто-то другой, к кому эти записи попадут после моей кончины. И кто возьмёт на себя труд описать всё то, что он видит вокруг: города и народы, так похожие и непохожие друг на друга; людей, ныне живущих и уже отошедших в лучший мир, оставивших в веках свой след, точно глубокую борозду от лемеха, или ушедших тихо и незаметно, без скрипа притворив дверь за собой... Все они рано или поздно внесут посильную лепту в мою повесть. Я постараюсь показать их самих и их деяния без прикрас, как они есть. Изящные, словно изразцы на мечетях, литературные обороты я оставлю придворным поэтам, чьё ремесло — услаждать чужой слух...

А я не поэт. Я всего лишь путешественник волею Аллаха, который упорно ищет крупицы мудрости — несмотря на то что наверняка она прячется где-то очень далеко, на другом конце земли. И крупицы истины, которой наверняка нет вообще...

— И всё это здесь? — зачарованно спрашивает мальчик, с почтением дотрагиваясь до бумаги. Бумага изрядно потрёпана по краям и пожелтела от солнечных лучей, я не смог уберечь её как подобает. — Вот в этих чёрных значках — судьбы людей?

— Можно сказать и так.

— И ты можешь переписать их заново, и тогда судьба человека изменится?

Я покачал головой.

— Вряд ли. Судьбу человека может творить лишь Аллах. Я же только стараюсь поведать о ней другим.

— Обо всех, обо всех? И обо мне тоже?

— И о тебе, — подтвердил я. — Ты ведь тоже часть этого мира. А для меня — очень большая его часть.

Несколько минут он размышлял над этим, наблюдая за собственными босыми ступнями, перемешивающими дорожную пыль. На его плече болтались связанные верёвочкой сапоги — совсем неплохие сапоги, с мягким замшевым голенищем и исключительно крепкой подошвой, как раз по ноге — в таких не набьёшь мозоли даже на очень острых камнях. Я приобрёл их для него у одного знакомого купца-осетина, чей караван мы повстречали на пути в Мерангу. Обувь мальчишке понравилась (я видел это по его разгоревшимся глазам), но он так ни разу и не надел её: сберегал для особо торжественных случаев. Правда, я не раз и не два заверял его, что он мог бы иметь дюжину таких пар про запас, стоило лишь пожелать, но мальчишка только упрямо наклонял голову.

— Скажи, дада[17], — осторожно спросил он. — Так рассказывать о других людях, как это делаешь ты, с помощью значков на бумаге... Это доступно только великим мудрецам вроде тебя?

Я слегка смутился.

— Ну почему же. Это может каждый, если он только знает буквы и умеет складывать их в слова.

— А ты научишь меня этому искусству? — спросил он меня ещё осторожнее, даже, кажется, перестав дышать.

— Научу, — пообещал я. (Почему бы и нет, в конце концов? Разве я не мечтал о последователе?) — Что же ты собираешься поведать людям?

На этот раз мальчишка думал недолго.

— Я расскажу им о своей мести. Убийцы моих родителей пока ещё не наказаны, и мне придётся это исправить. Но уж это я сумею: ты ведь научил меня владеть мечом! Смотри!

Он подхватил с земли прут, гикнул и ринулся в кусты чертополоха, что безвинно росли у дороги. Я и глазом не успел моргнуть, как кусты оказались повержены и изрублены в мелкую кашу. Мой ослик, глядя на это безобразие несчастными глазами, чуть не расплакался: он нацеливался на этот куст уже добрых полминуты...

Я окликнул своего спутника. Он вылез обратно на дорогу, обобрал с себя репьи и хмуро пробормотал:

— Я знаю, что ты сейчас скажешь. Что мне надо набраться терпения, что придётся подождать, пока я подрасту... — Он с сожалением посмотрел на собственную тень, будто умоляя её вытянуться побыстрее и понимая, что вытягиваться в угоду своему хозяину та и не подумает. — Знаешь, дада, что бы я сделал, если бы был мудрецом, как ты? Я бы изобрёл напиток, позволяющий маленькому и слабому человеку вырасти и стать сильным за одну ночь. Я бы выпил его, даже если бы он был очень горький. И тогда, клянусь, мои враги пожалели бы, что родились на свет!

Он резво припустился с места вперёд, размахивая прутиком, — только пыль столбом из-под босых пяток. Видно, жалел, что убийцы его родителей сейчас далеко. Вскоре, однако, когда запал иссяк, вернулся назад, потоптался рядом и спросил:

— Почему ты не хочешь изобрести такой волшебный напиток, дада? Ты ведь можешь, я знаю.

Я улыбнулся и взлохматил мальчишке волосы.

— Наверное, не такой уж я мудрец, каким ты меня себе представляешь.

— Ну нет, — с ходу отмёл он этот тезис. — Я сам видел, как тот господин, хозяин торгового каравана, которого мы повстречали, благодарил тебя и кланялся в пояс. А ещё он назвал тебя мудрейшим из мудрых — и я не думаю, что он соврал.

Я и впрямь знал того купца — Аллаху было угодно скрестить наши дороги много дней назад, по пути в Мерангу. Собственно, тогда ещё купцов было двое: они были компаньонами, и каждый имел в общем караване свою долю. Они собирались идти в Мерангу через перевал, получивший название Трёх Сестёр — в честь молельни, построенной там ещё во времена ранних христиан. Этот путь был короче остальных, но я отсоветовал пользоваться им: в горах вот-вот должен был наступить сезон дождей. Компаньоны спорили меж собой всю ночь (я слышал их перепалку, лёжа под толстым верблюжьим одеялом и безуспешно пытаясь заснуть), но так и не пришли к единому мнению. Наутро они разделили караван: один купец повёл свою часть горной дорогой, как и планировалось, второй пошёл более длинным путём, пересекавшим равнину с востока на запад.

— Я подожду тебя в Меранге, — сказал первый, усмехнувшись в чёрную окладистую бороду. — Думаю, я продам больше товара и по более выгодной цене, потому что приду первым. Но не рассчитывай, что я поделюсь с тобой прибылью.

Его товарищ буркнул что-то в ответ, а потом очень сухо попрощался со мной. Он выглядел сердитым и расстроенным — наверное, жалел о своём решении идти равниной: это стоило ему лишних пяти дней пути...

Мы снова встретились, когда он уже возвращался из города. Он прождал своего компаньона неделю, и в конце концов ушёл, подумав, что товарищ просто бросил его, не пожелав иметь дело с трусом. Он заподозрил плохое, а случилось самое плохое: на перевале Трёх Сестёр караван его компаньона смыло сошедшим с гор селевым потоком.

Завидев нас, купец остановился, сошёл с коня и поклонился до земли, велев всем своим людям сделать то же самое.

— Ты подарил мне жизнь, — сказал он, выпрямившись. — Я продал почти все товары и везу теперь много вырученных за них денег. Думаю, будет справедливо, если ты возьмёшь триста... нет, пятьсот золотых дирхемов. И хорошего коня, а то ты, прости мою дерзость, наверное, сбил ноги, путешествуя пешком.

Я отрицательно покачал головой.

— Ну, хочешь — возьми двух коней, — испугался купец, — и тысячу дирхемов в придачу.

Я опять отказался. Денег на всякие дорожные нужды у меня было в достатке, а к иному я был равнодушен.

— Восстанови лучше молельню на перевале, — посоветовал я ему. — Пусть это будет памятью твоему погибшему товарищу. Он был достойным человеком.

— Да будет так, — согласился купец и вдруг заметил моего спутника. — О, да у тебя появился воспитанник! Воистину счастье выпало на его долю — путешествовать бок о бок с величайшим мудрецом из всех живущих под этими небесами. Плохо только, что он ходит босым... Эй, — крикнул он своим людям. — Живо, сапоги для мальчика! Самые лучшие! Да смотрите, бездельники, чтобы пришлись точно впору, иначе высеку!

Он был добрым человеком, этот купец. И умел быть благодарным. Вот только не знаю, хорошо ли это, ведь успеха в жизни чаще добивается тот, кто умеет лгать с честными глазами и бить в спину без промедления. Может быть, я и ошибаюсь, но вряд ли меня кто-нибудь переубедит.

— Ты истинный мудрец, — упрямо проговорил мальчик. — Ты ведь спас этого купца от верной гибели в горах. Наверное, ты можешь предрекать будущее, я прав?

Я покачал головой.

— Чтобы предвидеть оползень, совершенно не обязательно быть провидцем.

— Да? — Он запнулся. — А ты... Ты встречал когда-нибудь человека, который на самом деле мог заглядывать в будущее?

Я долго не мог ответить. Я смотрел вперёд, на изумрудно-зелёные холмы, где паслись отары овец и роились многочисленные селения под защитой каменных крепостей, взлетевших, подобно орлам, на скальные кручи, но глаза мои видели другое...

Тёмный сырой подвал с крысами и клопами-кровососами, бледный тонкий луч света сверху, из-за прутьев решётки, и узник, одиноко и неподвижно сидящий на куче гнилой соломы, перед нетронутой миской со скудной тюремной едой. Впрочем, насчёт еды — вру. Надеясь завоевать его доверие, я приносил в камеру кушанья, приготовленные лучшими придворными поварами, я ставил перед ним золочёные подносы с ароматным пловом и люля-кебабом, игристыми хмельными напитками (я таскал их из кладовой самого эмира — они стоили баснословно дорого, даже для меня) и тонкими восточными сладостями. А потом, видя, что это не производит на узника ни малейшего впечатления, впадал в другую крайность и целыми неделями морил его голодом. Знал бы мой юный спутник об этом — вряд ли смотрел бы сейчас на меня с таким обожанием...

— Встречал, — нехотя ответил я на его вопрос. — И даже просил обучить меня его искусству. Ибо больше всего на свете мне хотелось именно этого: уметь видеть будущее.

— И он научил тебя? — с восторгом спросил мальчишка.

— Нет. Он отказал.

— Но почему?

Я подумал и ответил чистую правду:

— Наверное, потому, что он слишком любил меня. И не хотел делать несчастным.

...Мы увидели перед собой стены Меранги, второго по величине города Алании после столицы, в месяц Джумади 775 года Хиджры[18].

Город произвёл на моего спутника трудноописуемое впечатление. За тот неполный год, что мы провели вместе, ему пришлось побывать во многих местах и повидать множество диковинных вещей — так много, что ему, наверное, надоело удивляться. Бывали мы и в больших городах (правда, нигде не задерживаясь надолго): в просвещённой Бухаре и в городе мастеров Дамаске, в шумном, как при строительстве Вавилонской башни, Самарканде и в чересчур, просто-таки до тошноты роскошном Хорезме...

Меранга разительно отличалась от всего, что мы видели раньше. Она ничем не напоминала похожие на воздушный лукум города Персии и Ирана, наводнённые пышными, словно женская грудь, летними резиденциями их правителей, копьеобразными минаретами и крикливыми грязными базарами. Она отвергала всякое знакомство с грузинскими и абхазскими крепостями из чёрного камня, суровыми и немногословными, точно монахи-отшельники, она никогда не претендовала на добродушную снисходительность мощных русских городов, вымахавших вширь, как дуб-великан на просторе, и уж совсем мало было в её облике от приморских селений лазов, авастиев и ромеев, пропахших смолой, виноградом и рыбой.

И в то же время (странно, но это так!) она диковинным образом соединяла в себе всё вышеперечисленное. Осетин, проезжая на коне мимо какого-нибудь богатого дома, отделанного по фасаду розоватым необработанным туфом, немедленно вспоминал свой горный аул; странствующий имам, совершающий хадж и много лет не видевший родной Басры или Гурганджа, тихонько вздыхал при виде говорливой стайки студентов медресе; быстроглазый еврей жадно втягивал длинным носом до боли знакомый запахи из рыбной лавки — точной копии той, что он когда-то оставил на попечение старшего сына. (Где он теперь, мой Арон, хорош ли его улов, женился ли он, как хотел, на соседской девушке Ребекке и дождалась ли старая Дебора внуков? Или давным-давно уж нет на свете ни Деборы, ни рыбной лавки, пропитанной пряными запахами, а Арон, как и его не наживший ума папаша, скитается по свету в поисках лучшей жизни?.. Сколько почтенная хозяйка просит за эту селёдку? Что вы говорите? Это не селёдка, а копчёный угорь? Вы разве никогда в жизни не держали в руках копчёного угря? Не знаю, как у вас, а в моём родной Остюфе постеснялись бы назвать угрём ту селёдку, которую вы...)

Лично у меня Меранга ассоциировалась прочнее всего с девушкой-воином. Одной из тех, чьим прекрасным рукам не чужды ни изысканные золотые украшения, ни боевое оружие — не палица или грубая дубинка, больше приличествующая мужчине-бойцу, а что-то вроде китайского меча-цянь. Моя любимая, моя младшая жена Тхай-Кюль очень неплохо владела этим оружием, называя своё искусство пышным именем «Полёт белого журавля». Она даже утверждала, будто это было традицией её семьи на протяжении многих поколений... Непонятно только, почему при всех её боевых навыках она так легко сделалась военной добычей моих соотечественников, с лёту овладевших её родным городом Жэнь-Дао лет десять назад...

Впрочем, ни утончённое боевое искусство, ни искусство дарить ни с чем не сравнимое наслаждение в любви, ни иные её достоинства не заставили меня воскресить в памяти мою Тхай-Кюль более чем на две секунды. А потом — потом меня захватило зрелище аланского города. Второго по величине после их столицы Сенхорана.

Город дышал полной грудью — это ощущалось уже здесь, на дальних подступах к нему, среди множества больших и малых селений, сгрудившихся под защитой высоких башен и стен. Некоторое время мы — я и мой спутник — разглядывали картину, открывшуюся нам с холма: домики с плоскими крышами среди белых акаций и тутовых деревьев, чёрные квадраты пашен и ползущие по дорогам торговые караваны. Встречались двухколёсные повозки, запряжённые волами, пешие путники вроде нас и нарядные всадники на разукрашенных конях...

— Пойдём, дада, — сказал мальчик и потянул меня за рукав.

Он не понимал, почему я остановился. Ему жуть как хотелось побыстрее попасть в город, он прямо-таки жаждал новых впечатлений. А я стоял — и не мог двинуться с места. Может быть, именно в тот момент мне и пришла на ум моя Тхай-Кюль. Или слепой дервиш, так и не открывший мне своего секрета. Помнится, в последний раз, явившись мне во сне, он обещал мне встречу с прекрасной незнакомкой. Как знать, вдруг он имел в виду не конкретную женщину (их я и так перевидал во множестве, и не только перевидал), а этот похожий на женщину город...

Стражники, с рассветом открывшие ворота, лениво разговаривали, перебрасываясь шутками. Пока ощущался утренний холодок, они грелись на солнышке. Начнёт припекать — спрячутся в тень. Мой спутник смотрел на них, разинув рот в восхищении. Наверное, они казались ему настоящими непобедимыми воинами-великанами: широкогрудые, высокие, в панцирях из медных пластин, начищенных так, что резало глаза, с круглыми коваными щитами, длинными копьями, при тугих боевых луках, с волосяными арканами и изогнутыми саблями у бедра — таким было традиционное снаряжение аланского воина, и конного, и пешего. Выглядели они оба слегка картинно, хоть портрет пиши, но это и понятно: ворота и стража у ворот — это в какой-то степени лицо города.

Я отдал старшему из них положенный серебряный дирхем и сказал:

— Я Рашид ад-Эддин из Ирана, волею Аллаха странствующий учёный и псалмопевец. Вот уже много лет я составляю книгу о различных странах и народах и надеюсь найти в вашем благословенном городе те сведения, которых мне недостаёт. А это мой юный воспитанник. Он сирота, лишённый родителей.

Глаза стражника — светлые и широко расставленные, как у большинства аланов, — цепко, но без враждебности, вмиг подметили и оценили каждую мелочь, начиная с моего шрама на щеке, заработанного полгода назад в схватке с шайкой разбойников (те разбойники, видно, были не слишком удачливы, если позарились даже на мои скромные пожитки), и заканчивая нашей одеждой — не богатой, но и не бедной. Это хорошо — читалось на его лице — значит, не станут попрошайничать и резать кошельки на рынке.

— Ты и твой воспитанник путешествуете налегке? — осведомился он. — Кажется, ваш ослик не слишком нагружен поклажей. Или вас ограбили в дороге?

— Тот, кто собирает крупицы мудрости, вряд ли наживёт богатство, — ответил я. — А от плохих людей Аллах до сих пор хранил меня.

Стражник кивнул.

— Я вижу, при тебе нет оружия, чужеземец. Значит, мне нет нужды предупреждать, чтобы ты не пускал его в ход. В нашем городе на этот счёт строгие законы.

— Поверь, благородный человек, я не собираюсь нарушать их, — заверил я его. — Не поможешь ли ты советом, где мы могли бы найти приют на ночь и немного еды за хорошую плату?

— Ступай прямо по улице, — махнул рукой стражник. — Увидишь корчму с прибитой над входом подковой. Корчма так и называется: «Серебряная подкова». Думаю, её хозяин не откажет вам в постое.

Я поблагодарил, мысленно улыбнувшись: в любом населённом людьми месте обязательно сыщется корчма или постоялый двор с таким названием.

Улица — широкая и прямая как стрела, — была заполнена пёстрой толпой. И то ли моё безоблачное настроение было тому виной, то ли так было на самом деле, но все встречные лица казались добрыми и открытыми. И я подумал, что воистину велик тот правитель (точнее, правительница), чьи подданные, выходя утром из дома, улыбаются и приветствуют друг друга просто так, из добрых побуждений, а не из нужды или расчёта.

Какая-то миловидная женщина — горожанка средней руки, судя по виду, в серо-голубой просторной одежде и шафрановом платке — кивнула мне, как старому знакомому, взглянула на серьёзную мордочку моего осла и, не удержавшись, прыснула в кулачок: ослик показался ей забавным. Потом она вполголоса сказала что-то сопровождающей её служанке, и обе переключились на грека-зеленщика, чьи товары лежали тут же, прямо под открытым небом. Мой юный друг увлёк меня в противоположную сторону, в оружейную лавку.

Чувствовалось, что оружейник был не в пример богаче своего собрата-зеленщика. Его прилавок, украшенный миниатюрами настоящей бухарской чеканки, пестрел самыми разнообразными изделиями, а за спиной продавца, на самаркандском ковре, были во множестве развешаны узкие татарские сабли и широкие, причудливо изогнутые индийские клинки, вызывавшие в воображении мускулистую фигуру палача в красном фартуке и устрашающей маске; длинные пики; покрытые серебряной насечкой боевые секиры; хищные, как жало кобры, кинжалы разной длины и формы и даже пара прямых мечей из северных стран. Любопытства ради я подержал в руке один из них: меч показался мне неудобным для стремительного конного боя. Впрочем, я тут же вспомнил, что северяне — русы и скандинавы — предпочитали сражаться пешими или на палубах боевых кораблей...

Неудивительно, что мой спутник сразу и намертво прилип к прилавку. Это был настоящий пир оружия — сколь отталкивающий, столь же и притягательный...

— Благородный господин желает что-нибудь приобрести? — с готовностью спросил продавец. В его голосе я уловил лёгкий южный акцент, показавшийся знакомым, но я поленился подумать над этим: мысль родилась и пропала. — Прости мою дерзость, но по твоему виду я заключил, что ты много времени проводишь в странствиях, а значит, добрый клинок тебе необходим...

Я отрицательно покачал головой, возвращая меч хозяину.

— Я мирный человек, да и, признаться, не владею оружием.

Последнее было не совсем правдой, и мой спутник взглянул на меня с некоторым удивлением, но дисциплинированно промолчал. Только по-ребячьи вздохнул, поглаживая рукоять кинжала, что среди прочих лежал на прилавке.

Кинжал был красив. Большинство из тех, что мне доводилось держать в руках, имели прямое сужающееся к концу лезвие. Этому же неведомый мастер придал лёгкий изгиб посередине, отчего кинжал формой стал напоминать женское тело, вытянувшееся стрункой в любовном экстазе. Неширокая гарда и шишечка на конце рукояти были искусно отделаны сердоликом.

Хитрый торговец сразу же заметил интерес мальчика. И принялся изо всех сил разжигать его. Схватив кинжал с прилавка, он сделал несколько угрожающих выпадов в пустоту, стараясь, чтобы лезвие побольше сверкало на солнце, ловко рассёк надвое подброшенную шёлковую ленточку и в довершении продемонстрировал нам ножны с тонкой серебряной инкрустацией. Он умел подать свой товар лицом.

Я поторговался для вида и расплатился, вызвав у мальчишки бурю восторга. Для себя же, поколебавшись, приобрёл золотой браслет хакасской работы и застёжкой в виде миниатюрного коня, готового сорваться в галоп. Слишком уж хорош был конь: с пышным хвостом, гривой до земли, вовсе уж крохотным глазом-рубином и тонкими нервными ногами. Торговец, обрадованный прибытком, ловко сгрёб деньги и спрятал их в кошель за пазухой. И по этому незамысловатому движению я вдруг узнал его.

Далеко отсюда — далеко и по времени, и по расстоянию — у него тоже была лавка, в самом конце длинной узкой улочки, берущей начало на рыночной площади в моём родном Седжабе. Только продавал он тогда не оружие, а мыльный порошок, якобы «целебный для дёсен и для желудка» (гнуснейшая, надо признать, смесь), зелёную персидскую глину, розовое масло сомнительного качества и гашиш, вовсе уж непонятно, где и из чего произведённый на свет. Это его слуги били ногами лежавшего на земле слепого дервиша. И, могло статься, убили бы совсем, если бы я не проезжал мимо...

Вряд ли он вспомнил меня: я сильно изменился за прошедшие годы. Щёки давно утратили юношескую припухлость, кожа стала жёсткой и смуглой, и в волосах отнюдь не убавилось седины, которую я не в пример иным молодящимся старцам и не подумал закрасить. А то, что он внимательно и с подозрением посмотрел мне вслед — мало ли какие могли быть тому причины...

— Почему ты не купил себе меч или саблю, да-да? — спросил мальчик, когда мы вышли из лавки.

— Потому что оружие — это принадлежность воина, — ответил я. — Мы же не носим с собой счёты или мотыгу: мы не счетоводы и не земледельцы. Да и потом, много ли навоюешь саблей?

— А чем же ещё воевать? — удивился мальчишка.

— Вот этим. — Я постучал себе по лбу согнутым пальцем.

Мальчик озадаченно посмотрел на меня, потом огорчённо признался:

— Я не понимаю, дада.

— Когда-нибудь поймёшь. А пока — просто прими к сведению.

Зачем я заглянул в этот грязный сырой переулочек? Дорога к корчме «Серебряная подкова» лежала совсем в другом направлении...

Переулок был узкий, даже ослик с поклажей вряд ли бы протиснулся меж домами. Непонятно, что привлекло мой взгляд, и уж совсем не объяснить, зачем я вдруг свернул туда, бросив через плечо своему спутнику: «Подожди здесь». Скорым шагом я прошёл мимо старого арыка под глинобитной стеной и такой же старой покосившейся калитки из почерневшего карагача, возле которой прямо на земле сидел крайне неопрятного вида нищий в лохмотьях, с рожей отъявленного висельника. Неудивительно, что его плошка для подаяний была почти пуста... Он недобро покосился на меня, но ничего не сказал, лишь лениво поднялся на ноги за моей спиной, как бы невзначай перекрыв мне обратный путь. Я же, обогнув дом, вдруг увидел знакомую женщину в шафрановом платке — ту самую, что улыбнулась мне возле лавки зеленщика. А через секунду я понял, что женщина и её служанки находятся в довольно плачевном положении.

Трое бандитов — самого гнусного вида, босые и полуголые, но с хорошими ножами в руках — окружили их и прижали к стене, а четвёртый, по всему видно, вожак, уже развязывал отобранный кошель с деньгами. Служанка, сильно побледневшая, кажется, готова была лишиться чувств. С её хозяйки один из бандитов сорвал платок, и я невольно (и совершенно некстати, надо признать) засмотрелся на неё, ибо женщина была по-настоящему красива.

У неё была очень нежная кожа, цвет которой трудно было передать словами. От кожи пахло мёдом и жасмином, альпийскими травами и (я на миг выбросил из головы романтический лепет) — розовым маслом, но не тем, из грошовой лавчонки в Седжабе, а настоящим, из чего я заключил, что женщина была весьма состоятельная (что опять-таки не слишком вязалось с её простой одеждой). Что ещё? Классической формы нос с еле заметной горбинкой, очаровательно приподнятая верхняя губа и тонкая стройная шея. И что особенно меня поразило: глаза и волосы одного оттенка, светло-коричневые, с золотистым отливом. Сейчас эти глаза источали пламя: она, похоже, совсем не была испугана и даже пыталась вырваться, но держали её крепко. Вот она повернула голову и увидела меня. Тонкие брови приподнялись, во взгляде мелькнуло удивление, потом оно сменилось гневом: видимо, прекрасная незнакомка приняла меня за сообщника бандитов. Щёчки её запунцовели, пухлые губы ещё ярче заалели... Я с трудом удержался, чтобы не поцокать языком: женщина была чудо как хороша. Спеша рассеять её заблуждение на мой счёт, я шагнул вперёд и резко произнёс:

— Остановитесь!

Они остановились. Не от страха — их ведь было четверо, — а от некоторой растерянности: кто ещё смеет тут командовать? Нож главаря с похвальной быстротой метнулся вперёд и слегка оцарапал мне кадык. Я не отдёрнул головы. Я давно отучился бояться таких пустяков.

Главарь прошёлся взглядом по моей фигуре сверху вниз и удивлённо спросил:

— Это ещё кто такой?

Я небрежно отстранил нож ладонью, подошёл к женщине и учтиво помог ей подняться.

— Ты не пострадала, всемилостивая госпожа?

Она покачала головой. Довольно замысловатая причёска обрушилась, волосы упали вниз, доверчиво коснувшись моей руки — нежнейший оттенок сандалового дерева, только светлее, большая редкость даже для этих мест... Но, несомненно, женщина была чистокровной аланкой. Я повернулся к главарю и с расстановкой произнёс первое, что пришло на ум:

— Ты хоть знаешь, посрамление своего рода, на кого ты поднял руку? Знаешь ли ты, что перед тобой — сама правительница города царица Регенда?

Женщина была, кажется, удивлена не меньше своих мучителей. Она даже во сне не могла представить, что когда-нибудь её вот так беззастенчиво станут выдавать за царицу. Однако иного выхода я не видел: при мне ведь в самом деле не было ни меча, ни кинжала. И я вполне мог из спасителя превратиться в ещё одну жертву.

Главарь бандитов замер на мгновение, потом расхохотался так, что слёзы выступили на глазах.

— Эта... Эта замарашка — царица? — еле выговорил он сквозь смех (женщина отнюдь не выглядела замарашкой, но я не стал возражать). Остальные загоготали вслед за ним.

Он резко оборвал смех и угрожающе приблизился ко мне. Дохнуло неприятным запахом: пота, давно не мытого тела и почему-то протухшей рыбой.

— Я бы убил тебя, чужеземец, но ты развлёк меня своей глупостью. Пожалуй, я тебя отпущу, так и быть. Только возьму твой кошель на память.

Его лапа потянулась к моему поясу. Это вызвало у меня настоящий приступ бешенства, я шагнул ему навстречу, пребольно ткнул пальцем ему в грудь и прошипел:

— Да будет тебе известно, что царица Регенда время от времени путешествует инкогнито по своим владениям, одетая простой горожанкой, крестьянкой или монахиней, чтобы узнать, мирно ли и в благочестии живут её подданные. Сегодня ты прогневал её, нечестивец. Если ты уберёшься отсюда — немедленно и с извинениями, я, так и быть, уговорю её забыть о тебе, как о досадном недоразумении. Если же ты промедлишь — к вечеру тебя вздёрнут на городской площади. А теперь исчезни. — Я презрительно оттолкнул его. — И не забудь поблагодарить меня за то, что спас твою никчёмную жизнь.

Мы стояли близко, лицом к лицу. Остриё ножа по-прежнему касалось моего горла: и оно в любой миг могло проткнуть меня одним движением. Кто знает, когда моё тело обнаружили бы: стражники, надо полагать, заходили сюда нечасто. И моя книга о странах и народах, их населяющих, главный труд моей жизни, останется незавершённым: я ведь так и не успел научить своего юного спутника грамоте...

Вот только думалось мне почему-то совсем о другом: не о возможной близкой смерти, не о недописанной повести и даже не о судьбе мальчика, которого я подобрал в разорённом селении. Я думал о женщине, что доверчиво прижалась к моему плечу: сейчас я был для неё единственным защитником.

Я думал о лёгком щекочущем прикосновении её волос, о пленительных губах, стройной грациозной шее и об очаровательной ямочке на подбородке. О том, как хорошо было бы подхватить её на руки, внести через порог спальни и нежно опустить на прохладное атласное покрывало, чтобы потом всю ночь напролёт дарить ей любовь.

И о том, с какой позы она предпочтёт начать...

Уж не знаю, какие мысли в тот момент витали в убогой голове бандитского вожака, но его нож, помедлив немного, вдруг убрался от моего кадыка. А ещё через мгновение вся шайка, точно стая воробьёв, взметнулась с места и исчезла, будто её и не было, растворившись в каменных трущобах. Я стремглав бросился за угол — не для того, чтобы задержать кого-то (уговор есть уговор), а просто посмотреть...

Пусто. Даже там, у кривой калитки, никого не было. И войди я сейчас в любую лачугу и задай вопрос — меня встретило бы лишь полное непонимание: разбойники? Грабители? У нас в переулке? Вы наверное, шутите, благородный господин, мы люди мирные, бедняки, что с нас взять, не найдётся ли у вас медной монетки, благородный господин, деток нечем кормить... Поэтому, я уверен, квартальная стража и не наведывается сюда: одна головная боль и никакого толка...

Лишь теперь я перевёл дух, запоздало подумав, что все могло закончиться и по-другому. И вернулся к женщинам. Те уже вполне оправились от потрясения. Они, к счастью, не пострадали, и даже кошель с деньгами остался нетронутым. Правда, зелень, купленная у заезжего грека, безвозвратно погибла, но это была невеликая утрата.

— Как нам отблагодарить тебя, добрый человек? — спросила та, у которой были светло-коричневые волосы. — Ты спас нам жизнь... Кстати, как тебе пришло в голову выдать меня за царицу?

— Надо же было что-то сказать, — пожал я плечами. — Иначе, боюсь, этих нечестивцев не остановили бы ни мои седины, ни твоя несравненная красота. Позволь спросить, что заставило тебя и твою спутницу зайти в это неподобающее место?

— Предупреждала я... — начала было служанка.

— Виной всему моя любовь к коврам. Я хотела купить один для своего дома, но не смогла выбрать в лавке подходящего. И тогда какой-то человек, проходя мимо, сказал, что у него есть то, что могло бы мне понравиться. Он представился купцом из Бухары и...

— И добавил, что поставляет товары только очень богатым вельможам, но один из них... к примеру, арабский шейх Исмаил, отказался от своего заказа, и теперь он готов уступить вам редкий ковёр за полцены, — закончил я за неё.

— Откуда ты знаешь? — удивилась она. — Ты ясновидящий?

— Увы, нет, моя госпожа. Я лишь странствующий учёный, собиратель мудрости. Если позволишь, я провожу тебя до дома, чтобы никто не обидел в дороге...

Она согласилась. Однако, едва мы вышли из переулка на центральную улицу, обе вдруг поспешно распрощались со мной, извинившись и ещё раз поблагодарив за чудесное спасение, и, не успел я моргнуть глазом, быстро растворились в толпе. Меня кольнуло мимолётное сожаление: она ведь даже не назвала своего имени, моя прекрасная незнакомка...

— Почему тебя так долго не было, дада? — нетерпеливо спросил мальчик. — Я боялся, что ты ушёл насовсем...

Хозяин «Серебряной подковы» был выходцем из Средней Азии — Бухары, Нессы или Хорезма. Я определил это сразу, ещё до того, как увидел его в лицо. И ему, наверное, в отличие от меня, была знакома тоска по давно оставленной родине. А иначе, думается, его корчма выглядела бы совсем по-иному. И даже на корчму она была мало похожа — скорее на маленькую изысканную чайхану, обставленную в восточном стиле. И подавали здесь к обеду не баранину на вертеле с жёсткими ячменными лепёшками, а кебаб, варёную лапшу, дыни и мёд — то, к чему я привык во дворце в Седжабе. Правда, с тех пор как я покинул его, минуло много времени... Горцы устраивали подобные заведения с присущими им суровой простотой и аскетизмом: длинное помещение с каменными сводами, дубовые столы и лавки вдоль стен, массивные столбы посередине, поддерживающие крышу, и нарочно закопчённые балки перекрытия.

Здесь же чёрный цвет отсутствовал напрочь. Пол был выложен изразцовым кирпичом с восточным орнаментом, на стенах висели ковры, привезённые из мастерских, расположенных где-нибудь в окрестностях Джейхона, на изящных полках и в нишах стояли медные кувшины и глиняные иранские вазы. Купол комнаты, составленный из переплетённых раскрашенных балок, имел в середине отверстие для дыма. Под отверстием на полу, в углублении, чадила медная жаровня. Я втянул носом острые пряные запахи и почувствовал, что голоден.

Мальчик-прислужник в длинном полосатом халате и голубой чалме ловко накрыл для нас скатерть и принёс еду. Мой спутник сел, поджав под себя ноги, и с жадностью набросился на угощение. Он вообще, как я заметил, отличался хорошим аппетитом, вызывающим у меня лёгкую зависть: я-то давно потерял способность радоваться изысканным блюдам. А значит, ещё на одну радость в жизни у меня было меньше.

У жаровни в центре комнаты сидел пожилой тучный человек с гладко выбритыми щеками и круглым лицом. Как я успел узнать, это был Абу-Джафар, хозяин приютившего нас заведения. То ли он сразу угадал во мне соотечественника, то ли просто проснулось любопытство при виде новых лиц, но он тут же отослал слугу, подхватил поднос с новой порцией плова (ибо прежнюю мой спутник уничтожил в мгновение ока) и с поклоном присел рядом с нами.

— Да будет Аллах милостив к вам, добрые люди, — сказал он на моём родном языке.

— И тебе да ниспошлёт он многие блага, — ответил я. — Правильно ли я определил, что ты родом из Нессы[19]?

Хозяин степенно кивнул.

— Я узнал в тебе единоверца, едва ты переступил порог. И ещё мне думается, что ты давно не был в родных местах. Что же выгнало тебя из дома и заставило пуститься в дорогу?

Слово за слово — мы разговорились, и я рассказал ему все. Ну, не совсем все — почтенному Джафару незачем было знать о слепом дервише, чьё проклятие я носил в себе всё это время. Умолчал я также о своей жизни во дворце эмира Абу-Саида — я предстал перед ним обычным паломником (белая ленточка, полученная мною в Мекке, подтвердила мои слова) из тех, кого ветер странствий носит из конца в конец Вселенной. Зато уж мои рассказы о палящем солнце Индии, снегах Тянь-Шаня, тибетских монастырях и Великой Китайской стене он слушал, раскрыв рот и качая бритой головой от изумления. А потом, когда я выложил деньги — задаток за постой, — в возмущении замахал руками.

— И не думай! Ты мой гость, и будь я проклят, если не отведу тебе и твоему спутнику лучшие комнаты. Живите сколько хотите.

Он помолчал и вдруг сказал о том, о чём, наверное, не хотел говорить секунду назад:

— Только, думаю, вряд ли вы задержитесь здесь надолго. Не в добрый час судьба занесла вас в наш город.

— Вот как? — удивился я. — А мне он показался весьма процветающим...

— Наш город живёт мирно и благочинно, — согласился Джафар. — Но до нас давно доходят тревожные вести о вражеских войсках, поработивших уже половину Кавказа. Скоро эта волна докатится и до наших мест. Да что я рассказываю — ты и сам исходил немало дорог...

— Ну, вам, кажется, нечего опасаться. Стены Меранги крепки и высоки.

Он вздохнул и ещё тише пробормотал:

— Стены сильны единством воинов, которые их защищают.

В его словах угадывался какой-то скрытый смысл. Я подумал и осторожно спросил:

— Неужели может найтись нечестивец, который открыл бы ворота монголам?

— Всякое может случиться, — флегматично отозвался он. — Времена нынче неспокойные, а наша правительница, да продлит Аллах её дни, слишком мягкосердечна, чтобы выдрать ростки зла с корнем, без всякой жалости. Ты, верно, слышал, что её сводный брат недавно стал правителем Сенхорана? И в народе поговаривают, что он совсем не прочь заполучить трон Алании.

— И что, у него найдётся достаточное количество сторонников? — с сомнением спросил я.

— Нет. Даже в Сенхоране от вряд ли получит поддержку. Если только...

— Что?

Почтенный Джафар помолчал.

— Если только он не договорится с Хромым Тимуром. А Тимуру вовсе не помешает наместник, послушный его воле.

Он окинул горестным взглядом стены своего заведения и признался:

— Надо бы мне радоваться и возносить молитвы Аллаху за то, что подарил мне безбедность и процветание, но иногда я, забыв о благодарности, думаю: надолго ли это? Не придётся ли уже завтра оставить все нажитое честным трудом и бежать в страхе за свою жизнь?

— Ничто в этом мире не бывает вечным, — произнёс я слова, которые обычно утешали меня, когда это было необходимо. Но в этот раз моя душа почему-то не откликнулась на них...

Ночью мне приснился странный сон.

Видимо, душа моя, освободившись на время от телесных оков, перенеслась в те годы, когда Меранга ещё только строилась. Я оказался на улице, ведшей ко дворцу правительницы. Сейчас улица была полна каменщиков, мостивших дорогу. Отовсюду была слышна разноплеменная речь, скрип грузовых телег и стук молотков. И моя душа переполнялась тревогой.

Я подбежал к человеку, руководившему строительством. Он отдавал какие-то распоряжения своим подчинённым, но я прервал его, бесцеремонно схватив за рукав, и принялся горячо убеждать, что не годится улицу, которая ведёт к покоям царицы, делать такой прямой и широкой. То есть с точки зрения красоты и величия улица была что надо — иноземные гости только вздыхали бы в восхищении... Но с точки зрения обороны она решительно никуда не годилась. Разбей враги ворота и попади внутрь города, их должны встретить не широкие, удобные для конницы дороги, а лабиринты запутанных улочек и переулков, перегороженных баррикадами, глинобитные стены и дома с плоскими крышами, откуда так удобно разить неприятеля стрелами и копьями, кидать камни и лить кипящую смолу...

Строители, однако, были глухи к моим доводам. Их глава посмотрел на меня с недоумением и брезгливостью, как на буйного помешанного, и уже махнул рукой, подзывая стражников. Надо было бы мне уйти, но я продолжал кричать даже тогда, когда мои руки оказались крепко стянутыми за спиной. Я узнал стражников: это были те, кто стоял у городских ворот.

— Я ведь предупреждал тебя, чужеземец, — сказал один из них, — что у нас строгие законы. В нашем городе никто и не подумал бы морить святого дервиша голодом, как это сделал ты. Побудь-ка теперь в его шкуре, чужеземец, может быть, тебе понравится...

А потом я увидел стены тюрьмы. И меня обуял настоящий ужас, ибо тюрьму я тоже узнал. Именно туда по моему приказу когда-то был брошен дервиш, и там он умер без капли вины. Меня ждала та же участь — это читалось на каждом встречном лице: женщины и мужчины смотрели на меня с презрением, дети бросали камни, и даже мой белый ослик, мой верный товарищ, отвернул от меня свою мудрую мордочку...

Я проснулся, потому что кто-то тряс меня за плечо. Возле меня стоял донельзя встревоженный хозяин «Серебряной подковы».

— Прости, что осмелился нарушить твой отдых, — торопливо проговорил он, — но тебя хочет видеть посланец самой царицы.

Посланец был высок и красив, с прямыми плечами и очень узкий в талии. На его поясе висел серебряный кинжал тифлисской работы. Кинжал был явно дорогой: тому, что я купил для моего спутника, пожалуй, было далеко до него.

— Ты Рашид ад-Эддин из Ирана, странствующий учёный и псалмопевец, прибывший в наш город вчера на рассвете? — спросил он.

Я молча поклонился в ответ.

— Царица Регенда, правительница благословенной Меранги, повелела сказать тебе, что желает видеть тебя в своём дворце. Конь ждёт тебя снаружи. Поторопись.

И вышел, не дожидаясь ответа.

Проснувшийся мальчик испуганно таращил на меня глаза.

— Дада, — прошептал он. — Нас везут в тюрьму?

Я улыбнулся.

— Что за глупая мысль пришла тебе в голову? Просто здешняя правительница узнала о нас и захотела увидеть воочию.

— Я боюсь, дада, — признался он.

— Ты мужчина, — сказал я. — А мужчина не должен показывать свой страх никому.

И всё же, садясь на коня, я волновался. Я не представлял, чем закончится мой визит к аланской царице — ну не посмотреть же она решила в самом деле на таинственного чужестранца — этих чужестранцев тут...

Утешало лишь то, что Абу-Джафар в случае чего приглядит за мальчишкой и не позволит ему пропасть. Он обещал мне это...

Парадный вход во дворец был виден издалека — арка, вытесанная дербентскими мастерами и украшенная цветными изразцами, была поднята на высоту примерно в два человеческих роста и покоилась на двух каменных колоннах, покрытых древними письменами. Возле колонн стояла вооружённая стража. Жаль, мой юный спутник, которого я оставил в «Серебряной подкове», не видел этих стражников: они, наверное, затмили бы даже тех, что охраняли городские ворота.

У нас приняли коней. Мы спешились и вошли в просторный внутренний двор, а оттуда — через стрельчатый портал, по длинной лестнице, украшенной чашами из зелёного нефрита, через базилику и высокую галерею — в небольшой садик позади ротонды. Это меня слегка удивило: я ожидал, что царица примет меня в тронном зале...

Однако нельзя сказать, что я расстроился по этому поводу: садик был уютен и как-то очень мило одомашнен. Зелёная трава, мягко стелющаяся под ноги, чёрные стволы яблонь, прозрачный ручеёк, явно рукотворный, весело прыгающая с камня на камень вода, одинокая белая беседка в глубине сада, обвитая старым прошлогодним плющом...

Позже, много позже, я исходил этот садик вдоль и поперёк. Я исследовал каждую тропинку в его недрах и узнал, на что похож белый цвет осыпающихся яблонь, как гудят шмели в пору медового сбора и как шелестят капли дождя на шершавой поверхности камней у крохотного водопадика, как падает на землю шафрановый платок цвета нежнейшей майской розы — медленно и невесомо, точно золотая рыбка на дне рукотворного пруда, и как клейкие от солнца травинки щекочут обнажённую спину, когда я бывал распят на этой траве, или на бархатном покрывале, которое приносил кто-то из слуг, или прямо на земле, на белых яблоневых цветах... Именно эти цветы почему-то сильнее всего врезались мне в память.

Но всё это будет потом, а пока мой провожатый, доставивший меня из «Серебряной подковы», прошёл со мной к беседке и с почтением поклонился, ожидая приказаний.

Возле беседки, на дорожке, выложенной белым кирпичом, стояли три женщины. Одна, полная, пожилая, с чёрным пушком над верхней губой, больше всего походила на старую няню при богатом воспитаннике (или воспитаннице). Внимательные глаза зыркнули в мою сторону из-под косматых бровей — ну точно: и преданный телохранитель, и строгая наставница, и добрая тётушка, которой можно доверить самые сокровенный девичьи тайны — все в одном лице. Двух других я узнал: ещё вчера мне посчастливилось спасти их из лап разбойников. Та, которую я принял за служанку, была чуть поодаль, а ближе ко мне стояла её госпожа, женщина, так поразившая меня своей почти неземной красотой. Сейчас на ней было длинное платье из шёлковой ткани, голубое, с нежно-розовой отделкой по рукавам и воротничку, расшитые бисером башмачки из оленьей кожи, тяжёлые серьги в ушах и филигранный золотой обруч на голове, стягивающий парею — традиционный аланский головной убор, отдалённо напоминающий убор гречанок с Золотого берега. Светло-карие глаза, широко распахнутые, вспыхнули огнём, как давеча, окатив меня испепеляющим жаром... Дервиш, дервиш, подумал я, ты и на этот раз не солгал в своих пророчествах...

— Светлейшая госпожа, — с почтением проговорил мой провожатый. — Рашид Фазаллах ибн Али Хейр ад-Эддин, странствующий учёный из Ирана...

— Спасибо, Фархад, ты можешь идти, — сказала женщина и приветливо улыбнулась мне. — А тебя, почтенный Рашид ад-Эддин, я прошу быть гостем у меня во дворце. Я — Регенда, правительница Меранги и царица народа аланов.

— Да не оставит Всевышний своей милостью тебя и твой благословенный народ, царица, — ответил я, сгибаясь в поклоне.