Призванный хранить

Глава 8 КАПИЩЕ

Чёрный тоннель, уходящий далеко вглубь горы, постепенно становился серым — будто где-то впереди осторожно занимался рассвет. Конечно, никакого рассвета увидеть отсюда было нельзя — просто глаза Антона понемногу привыкли к темноте. А потом Заур достал из котомки факел и запалил его — к серым краскам тут же примешались оранжевые разводы, и стало почти светло. Или — так казалось.

Антон с любопытством огляделся вокруг и вдруг подумал, что тоннель явно рукотворный. Слишком гладкими выглядели стены, а упорно наводил на мысль о метрополитене. Слишком правильно, по всем законам золотого сечения, восходил кверху сводчатый потолок и слишком аккуратные ниши попадались по бокам коридора с достойной уважения периодичностью. Природа не могла создать такое — её бурная фантазия не терпит периодичности и прямых линий. Почудилось даже, будто сейчас из тьмы возникнут две ослепительные фары, раздастся гул поезда, и вполне современный перрон с мраморными колоннами и световым табло заполнится вполне современным электоратом, закалённым в классовых боях за свободное место. Даст Бог вернуться домой, подумал Антон, расцелую в обе щеки первого же хама, который оттолкнёт меня от дверей. И бомжихе в переходе подарю двадцать баксов. И паду на колени, как блудный сын (пусть примут за алкаша и заберут в околоток), посреди самой обычной мостовой, пахнущей бензином и нагретым асфальтом, — чёрт возьми, как я соскучился по запаху бензина...

Лоза с Баттхаром теперь двигались сзади, Заур и Антон — впереди, на всякий случай с оружием наизготовку. Хотя — Антон был уверен — путь был свободен. Последние жрецы неведомого культа — страшного, кровавого или, наоборот, вполне безобидного — давно канули в небытие.

— Откуда тебе известно об этом капище? — спросил Антон.

— Мы однажды укрывались здесь, — равнодушно отозвался Заур.

— От монголов?

Он покачал головой.

— От аджарцев. У нас была война. Давно, десять лет назад. Они объявили нас неверными и вырезали наши селения по северную сторону хребта. — Заур помолчал, собираясь с силами. — Если бы враги пришли извне — с моря или из степи, наши мужчины успели бы увести жён и детей в горы, а сами защищали свой аул... Но аджарцы знали эти места как свои пять пальцев. — Он жёстко усмехнулся. — Можно сказать, мы жили по соседству... Нет врага опаснее, чем сосед.

— А что же вы? — нерешительно спросил Антон, боясь разбередить старую рану. — Отомстили?

— Отомстили, — нехотя сказал Заур. — Но потеряли при этом много воинов. Больше половины. Таков обычай: если мужчина не сумеет отомстить за себя и своих родных — это должен сделать его сын. А не отомстит сын — долг перейдёт к внуку. И так далее, на несколько поколений. Бывало, что и причина вражды забывалась, а потомки тех, обиженных, дерутся меж собой до сих пор. И никто не помнит из-за чего. Кабы не это — может, Хромой Тимур и не завоевал бы Кавказ так легко... А что, у вас принято по-другому?

— Да нет, — поразмыслив, честно ответил Антон. — В принципе, так же...

Подземные коридоры множились и ветвились, забирая то влево, то вправо, то спускаясь глубоко под землю, то взмывая вверх так круто, что временами приходилось превращаться в скалолазов. Кое-где попадались самые настоящие «шкуродёры» — узкие лазы, о которых Антон слышал от спелеологов (самому, правда, до этого видеть не приходилось, о чём он ни капли не сожалел). Знакомые ребята рассказывали однажды о парне, заблудившемся и застрявшем в одном из таких «шкуродёров». Парня нашли и вытащили спустя двое суток, он был жив и даже не успел особенно похудеть, вот только, приехав домой, стал частенько выбираться через чердак на крышу и подолгу гулять там — приходилось спускать его вниз едва ли не силком, соблюдая строжайшие меры безопасности. Он возненавидел комнаты и всё, что с ними связано, а увидев перед собой стену, вообще начинал дрожать от ужаса. В минуты коротких просветлений он, мечтательно воздевая очи к небу, рассказывал соседям по палате о своей встрече с Белым Спелеологом — пещерным духом, который когда-то давно был обычным человеком, но после предательства друга и собственной гибели обратился в некое подобие фамильного привидения из старинного замка. С тех пор иногда он является своим бывшим коллегам — «подземным туристам». С какой целью — это уж кому как повезёт. Кому-то он предвещал скорую гибель, кому-то, наоборот, спасал жизнь, указывая путь из-под завала или подсказывая спасателям, где искать очередного бедолагу, заблудившегося в подземных лабиринтах. Только в случае с тем самым парнем Белый Спелеолог поступил как-то половинчато: жизнь спас, а рассудок отобрал. То ли наградил бесценным подарком, то ли наказал за какой-то грех — да так, как не всякий накажет...

Они долго плутали в переплетениях подземных ходов — так долго, что Антон перестал воспринимать это понятие: «долго». Какое время суток было снаружи, какое время года, какой век?.. Втайне он надеялся, что в конце концов они выйдут к какой-нибудь станции метро — вот уж он посмеялся бы, глядя на растерянные физиономии спутников...

В особо трудных местах, где приходилось лезть, цепляясь за крошечные выступы, Заур вполголоса спрашивал у Антона: «Пройдёшь?» Тот кивал, благодаря судьбу за свой прошлый (или будущий?) альпинистский опыт. И глядя, как спутник кошкой взбирается по вертикальной стене, с ревнивой ноткой думал: «С двумя-то руками я могу не хуже. Но вот с одной...»

Баттхар на некоторых откосах — тех, что были не слишком трудны, — шёл сам, не особенно ловко, но в целом сносно. Только на одном — тоже, в принципе, преодолимом, но затяжном и изматывающем — всё же застрял где-то посередине.

— Ты что? — нетерпеливо спросил Лоза, уткнувшись лицом в подошвы его сапог. Сапоги были предназначены для верховой езды, но никак не для скальных восхождений.

Царевич отчаянно замотал головой.

— Дальше я не пойду. Я вам не самоубийца!

Мальчишка уже открыл рот, чтобы высказать всё, что думает о несносном нраве царёва отпрыска, но Заур тронул его за рукав.

— Оставь. Ему и вправду здесь не подняться. Возьми верёвку у меня в мешке. Свяжи со своей и протяни сквозь трещину наверху.

Лоза понятливо кивнул, прицепил к поясу канат из воловьих жил и полез по стене, стараясь не глядеть вниз. До скальных крючьев здесь, похоже, ещё не додумались. Однако и наблюдать, как совсем молодой парень, в кровь сбивая кончики пальцев, балансирует на грани срыва, тоже не было сил. Одно неверное движение, и...

— Подожди, — сказал Антон.

Ухватился за кончик верёвки, пропустив его за спиной, пошире расставил ноги и скомандовал:

— Закладывай верёвку в трещины по пути. Если сорвёшься — её заклинит, и я тебя удержу.

Он не сомневался, что удержит Лозу: тот выглядел совсем лёгким. А хоть бы и не лёгким...

Заур, искоса поглядывая на Антоновы приготовления, оценил нововведение по достоинству. Задумчиво поцокав языком, он тихонько проговорил:

— Хотел бы я знать, из каких ты мест, чужеземец. И кто научил тебя подобным трюкам.

— Обычная нижняя страховка, — рассеянно буркнул тот. Помолчал и спросил, не сдержав любопытства: — Ты говорил, что впереди языческое капище. Как же жрецы добирались до него? Неужто тоже лезли по скалам?

— Нет. Здесь был другой путь — он вёл прямо к берегу подземного озера и древнему захоронению.

Там могла пройти даже повозка, запряжённая лошадьми. Он обрушился, когда его нашли грабители.

Антон кивнул. Он когда-то читал о подобном: строители египетских пирамид, помнится, устраивали непрошеным гостям сюрпризы и покруче — вплоть до газов-галлюциногенов, которые вырывались на волю при вскрытии гробницы...

— Как же ты сумел найти новый проход?

Заур пожал плечами.

— Жить хотел — вот и нашёл.

— Готово! — крикнул сверху Лоза.

Антон поймал сброшенный конец верёвки и плотно обвязал им царевича. А парень-то совсем худенький, подумалось вдруг с какой-то бабьей жалостью. Просто чапан и расшитый плащ придавали его фигуре некоторый объём, а так — тростинка тростинкой. Что же папаша своё любимое чадо в чёрном теле держит?

Баттхар вздохнул несколько раз, поморщился от боли в туго стянутых рёбрах (до седельной обвязки конструкторская мысль кингитов тоже, кажется, не дошла — подобно красноярским «столбистам» они признавали необходимость страховочной верёвки лишь в крайних случаях) и пробурчал под нос:

— Удушите — отец вам головы отвернёт.

— Как далеко ты смотришь в будущее, — с притворным восхищением сказал Антон. — Дуй до горы, ваша светлость.

Баттхар фыркнул, но на этот раз промолчал. Подумал, видимо, что рановато плевать в колодец — до дома-то ещё ой как далеко... И устремился вверх. Теперь это получалось у него гораздо увереннее.

Свет был совсем не яркий — скорее тусклый, каким он бывает в непогожее осеннее утро, когда небо, серое и тяжёлое, лежит на крышах домов, точно исполинский кит-астматик, и несколько суток подряд на асфальтовые улицы валит мокрый снег...

Свет был неяркий, но он совершенно ослепил беглецов, за несколько часов — или дней, или лет — привыкших к мраку. Инстинктивно они прянули друг к другу и выставили вперёд клинки, будто ожидая нападения. Но нападать здесь было некому. Узкий лаз, по которому они пробирались, внезапно вывел в большой, даже огромный зал, идеально круглый в плане, с потолком настолько высоким, что свод терялся из глаз. Антон, как только его зрачки привыкли к свету, задрал голову и в очередной раз подумал, что зал этот создали человеческие руки. Или, что ещё вернее, пещеру-то создала природа (течение подземных вод, летние ливни и весеннее таяние снегов, тектонические возмущения — да мало ли), но завершили дело люди. Многие поколения древних строителей, ползали под потолком, словно мухи, а сколькие из них сорвались и погибли...

Столб серовато-голубого света торчал посреди помещения, словно сильно вытянутый конус. Его верхушка упиралась в узкое отверстие в потолке, а основание утопало в подземном озере, занимавшем две трети зала. Озеро тоже светилось. Идеально гладкая вода, которую с момента рождения пещеры не тревожила даже рябь, испускала ровное мертвенное сияние, озарявшее стены капища. Казалось, над поверхностью стелется лёгкий призрачный туман...

Вода лежала сантиметров на тридцать ниже уровня пола. Зеленоватые стены в белых прожилках поднимались из озера длинными отвесными складками — самый талантливый зодчий не смог бы воссоздать это природное произведение искусства. Вот только красота его отчего-то производила немного удручающее впечатление — слишком совершенной она казалась, слишком неземной, нездешней... И вызывала у Антона мысли не о храме (вопреки логической цепочке: капище — культ — божество — храм), а скорее о подземной стартовой площадке для ракет.

Вдоль стен «стартовой площадки» на равном расстоянии друг от друга высились каменные статуи, около десятка. Они казались довольно грубыми — точно массивные кривоногие бабы, что стояли посреди половецких степей (вспомнилась фотография из школьного учебника), но — странное дело — чем дольше Антон смотрел на них, тем тоньше и выразительнее становились черты лиц, естественнее — позы, проступали из небытия детали одежды... Одна из статуй привлекла его внимание больше остальных. Это была фигура женщины, и занимала она особое место: неведомые строители вознесли её на постамент чёрного камня, украшенный множеством мелких изображений. Здесь были скачущие по полю лошади с седоками и без седоков, мохнатые гороподобные медведи и сказочные крылатые драконы (а может, и не совсем сказочные — просто вымершие много столетий назад), круторогие туры и вовсе уж неведомые существа вроде живых распустившихся цветов с громадными и на редкость выразительными фасеточными глазами...

Сама женщина была как-то особенно стройна и величественна. Её одежда напоминала хитон: высеченные из камня тяжёлые складки спускались вниз, прикрывая ступни и оставляя обнажёнными округлые плечи и изящные кисти, воздетые вверх, словно женщина пыталась удержать небо над головой.

— Тенгри, — подтвердил Заур мысли Антона. — Мать-Небо, главная языческая богиня. Когда-то ей поклонялись наши предки — правда, с тех пор прошло много веков.

Большие глаза женщины казались живыми, озарённые внутренним сиянием. (Всего лишь отражение озера, сообразил Антон, но всё равно красиво. Потрясающе красиво...)

По правую руку от женщины стоял воин в массивном шлеме, закрывающем верхнюю часть лица. Обеими ладонями он сжимал рукоять длинного меча, воткнутого остриём в землю у ног. Легендарный король Гесер, вспомнилось вдруг непонятно откуда. Сын богини и земного мужчины-охотника.

Давно, когда люди жили в дикости, носили шкуры вокруг бёдер и не знали огня, этот охотник выслеживал лань у водопоя. Лань оказалась слишком осторожной, и охотника постигла неудача. Он потерял своё копьё, остался без добычи и не мог вернуться домой, потому что там его ждали голодные сородичи. Богиня Тенгри сжалилась над человеком и подарила его племени горного тура, но взамен охотник должен был подняться на небо и поселиться в её заоблачном чертоге.

— Я не могу бросить мать и сестёр на произвол судьбы, — сказал тот. — Я должен заботиться о них, это всё, что у меня есть...

Тенгри хотела рассердиться, потому что не имеет права человек спорить с богиней, но передумала.

— Я не хочу принуждать тебя силой, — сказала она, — хотя могла бы — и ты остался бы со мной, сколько я пожелаю. Я прошу, чтобы ты подарил мне только одну ночь. Потом можешь вернуться на землю, если захочешь. Или остаться — если не сможешь уйти.

И от их любви родился мальчик, ставший потом первым земным правителем. Мальчика назвали Гёсером, и он правил долго и мудро, научив людей многим полезным вещам. А когда нападали враги, он садился на своего крылатого коня Ээна, Хозяина Гор, поднимал над головой золотой меч, и враги бежали. Или падали на колени, моля о пощаде...

Статуи казались живыми. Антон заворожённо шёл вдоль них, вглядываясь в черты лиц и безошибочно угадывая имена. (Он знал почти всех — видимо, тот, кто послал его сюда, счёл эти сведения полезными. Кто знает, возможно, так и было...) Но тут более прагматичный царевич подал капризный голос:

— И как мы будем выбираться отсюда? Здесь холодно, и я есть хочу.

Заур молча пошарил в мешке, извлёк оттуда лепёшку, кусок козьего сыра и протянул Баттхару. Тот лишь презрительно сморщился: не пристало, мол, питаться сыну царя так, словно он попрошайка с обочины дороги. А в рукописи сказано, будто парня держали в яме, закованного в кандалы, и кормили палками вместо люля-кебаба, отрешённо подумал Антон. Пургу гонишь, гражданин летописец. Или тебя самого обманули. А вернее всего, ты просто писал по чьему-то заказу, как во времена оные писались передовицы в «Правде». Как знать, может, Баттхар, сын Исавара, и выживет во всей этой кутерьме, женится на дочери грузинского царя, объединит местные племена согласно предписанию и станет в конце концов первым генсеком освобождённого Кавказа. А тот факт, что когда-то он сиживал с Тохтамышем в одном шатре и играл с ним в шахматы (шашки, преферанс, «чапаевцев»), из истории можно потихоньку вычеркнуть... Если бы не одно «но».

В документе было сказано, что Баттхар геройски погиб в плену.

Между тем «геройски погибший» прожевал-таки часть лепёшки и с достоинством произнёс:

— Я ещё не поблагодарил вас за то, что спасли меня из неволи. Обещаю, мой отец щедро наградит вас, когда мы выберемся отсюда. Здесь ведь есть второй выход?

Он обвёл взглядом своих спутников, и его лицо стало медленно вытягиваться. Криво улыбнувшись, он неуверенно спросил:

— Вы... Вы хотите сказать...

— Второго выхода нет, — спокойно произнёс Заур. — По крайней мере мне о нём ничего не известно.

Под сводами пещеры воцарилась нехорошая вязкая тишина. Воздух загустел, словно перед грозой, и стало жарко: Антон почувствовал, как пот тонкой струйкой скользнул меж лопаток.

— Не известно?! — шёпотом заорал царевич. — Вы что, затащили меня в этот мешок и не позаботились о том, как выбраться из него?! Вы, сборище недоумков!!!

Задохнувшись от ярости, он с размаха швырнул остатки лепёшки в воду (отдал бы лучше мне, подумал Антон, с трудом припомнив, когда сам ел в последний раз. Выходило, что больше двух суток назад). Озеро благосклонно приняло подношение. Внятно булькнуло, лепёшку повернуло несколько раз, словно дух воды оценивал подарок, и утянуло на дно. Это было непростительное расточительство, если учесть, что запас еды был сильно ограничен. Вряд ли Заур с Лозой несли на себе большой рацион — максимум дня на три.

На двух человек вместо четырёх.

— Нет, — исходил слюной царевич, бегая по периметру вокруг озера и потрясая кулаками. — И этим остолопам я доверил свою жизнь! Зачем вы вообще вытащили меня из лагеря монголов? Кто вас просил? Там, между прочим, было не так уж плохо — по крайней мере в шатре горел очаг, и ханские слуги приносили кушанья. И даже приводили девушек, которые играли на сямисенах... Правда, я и носа не мог высунуть наружу — у входа стояла стража с копьями. Но всё равно, отец рано или поздно меня бы выкупил! А теперь?

Антон опустился на землю рядом с Зауром. Мозг отстранённо, словно бездушный калькулятор, подсчитывал шансы. Шансы были невелики. Еду можно было растянуть на неделю. Потом, скорее всего, они дружно и тихонько спятят, даже если раньше не окочурятся от голода и жажды. Правда, воды целое озеро, но кто скажет, пригодна ли она для питья? Слишком уж мертвенно выглядела её поверхность, и слишком подозрительные испарения плавали над нею. А монголы будут ждать у входа в пещеру. Ждать сколько придётся — у них уйма времени. Они поставят вокруг походные юрты, запалят костры и будут готовить на них плов в закопчённых казанах. А чтобы они не слишком скучали, придут женщины и станут играть на сямисенах тихими лунными вечерами. Аланский царевич по достоинству оценил бы их игру...

— Может, в самом деле отдать его назад? — негромко спросил Антон. — Погостит у Тохтамыша ещё недельку, с монголочками пообщается, плов покушает. Потом папаша выкуп заплатит, и всё будет в порядке...

— Его не выкупят, — нехотя отозвался Заур, осматривая рану на плече. Рана выглядела плохо — даже Антон, мало сведущий в медицине, понял это с первого взгляда. — То есть, конечно, попытаются, но Тохтамыш не согласится. Этот юноша для него — ключ ко всем богатствам Кавказа.

«Ключ к богатствам Кавказа» продолжал что-то вопить, насылать хулу и болезни на головы своих спасителей и бегать взапуски вокруг озера.

«...Проявил непреклонность и скончался от ран и голода...»

Антон с сомнением посмотрел на Баттхара, опять вспомнив о лепёшке и сыре. И приказал себе: о еде не думать!

Я и не думаю, возразил он своему альтер-эго. Вернее, думаю, конечно, но не в контексте насыщения организма. Что-то иное было связано с этой лепёшкой, что-то... Антон прикрыл глаза, пытаясь сосредоточиться. Царевича это окончательно вывело из себя, и он завопил:

— Вы что, посрамление своего рода, издеваться вздумали? Спать собрались? Да я вас... Да мой отец, когда узнает...

— А ну цыц! — рявкнул Лоза так, что Баттхар в испуге шарахнулся к стене. Глядя царевичу прямо в глаза, он проговорил по слогам: — Никто не спит. Никто над тобой не издевается. Мы ищем выход.

И мы обязательно найдём его, только веди себя как подобает сыну царя аланов, а не как истеричная девица. Ты меня понял?!

Кажется, это возымело действие. Баттхар пробурчал что-то недовольное и отвернулся, оскорблённо скрестив руки на груди.

Сыр.

Какие ассоциации вызывает у меня сыр? Басня дедушки Крылова о вороне и лисице... Нет, холодно. (Антон сжал ладонями виски.) Ещё? Сыр в мышеловке. Это теплее — по крайней мере это чёртово капище с этими чёртовыми идолами удивительно напоминает мышеловку, мрачноватую, но по-своему изысканную (он взъерошил волосы).

«Тут нет второго выхода — по крайней мере мне о нём ничего не известно...» Холодно. Действительно, для чего здесь второй выход — это ведь не тайное убежище, не звериная нора — это жилище богов. И чья-то таинственная усыпальница — кого-то очень важного, кто после смерти удостоился соседством с верховной языческой богиней Тенгри...

«Ия доверил свою жизнь таким остолопам!» — это он о нас. О Зауре, у которого не было времени позаботиться о своих ранах и который вёл нас, точно слепых котят, по подземным каменным лабиринтам, уберегая от озверевших врагов, — вёл, сжимая верный кончар в левой руке, потому что правая, перебитая монгольской стрелой, висела плетью... О Сандро (теперь ты, прошептал он, лёжа на разостланном плаще, и плащ медленно краснел от крови, теперь ты...) О Торе Лучнике (Тор, похожий на могучий дуб, стоит на пути летящих галопом монгольских всадников, и с завораживающей быстротой кидает очередную стрелу на туго натянутую тетиву...)»

Антон скрипнул зубами. Он не виноват, этот царевич, веско сказал он себе. Царевич и должен быть свиньёй по определению — загляни в любую народную сказку.

Баттхар в ярости швыряет лепёшку в пасть озера. Лепёшка вращается в воде (а с чего бы ей вращаться?!) и тонет — слишком быстро, словно кто-то хватает её, увлекая на глубину...

— Это не стоячая вода! — вырвалось у Антона.

Все воззрились на него с любопытством. Антон вскочил, лёг животом на край водоёма и опустил туда руку. И тут же ощутил, как в ладонь толкнулась ледяная струя. Вода в озере была проточной. Она откуда-то вливалась в озеро и куда-то выливалась. А это означало...

Лоза с ходу подхватил мысль. Он живо присел на корточки, осторожно попробовал температуру и огорчённо сказал:

— Не пойдёт. Мы не знаем, сколько придётся плыть под водой. Замёрзнем или захлебнёмся.

— Ну, может, у нашего спасителя есть жабры, как у рыбы, — с великолепным ироничным простодушием предположил Баттхар, поглядывая на Антона.

Тот опустил глаза — возразить было нечего. Только вспомнил, что пару лет назад (не по этому, а тому летосчислению) знакомые ребята-спелеологи пригласили его в поход по Крымским пещерам. Он отказался: сессия на носу, зачёт по праву... Похоже, отказался зря.

— Попробуем, — коротко сказал Заур и принялся стаскивать с себя одежду.

— У тебя рука ранена, — дёрнулся Лоза.

— Знаю. — Заур помолчал. — Но другого выхода всё равно нет. Надо только вытащить стрелу. Дай-ка свой нож. И запали факел.

Запалили сразу три факела, сложив их в кучу, — это были последние оставшиеся. Теперь, уйди они из пещеры снова во тьму — дорогу пришлось бы искать ощупью. Но никто не пожалел об этом. Они отдали бы и большее.

— Накали лезвие, — спокойно сказал Заур. — И приготовь чистую тряпицу.

Лоза кивнул, побледнев. Он знал, что сейчас будет происходить. Однажды его самого ужалила вражеская стрела — она попала в бедро, уже на излёте. Рядом с ним тогда не было Заура — другой воин, уже в летах, придавил мальчишку коленом к земле, чтобы не дёрнулся, взял кинжал и сказал: сейчас буду вынимать. Это больно, так что терпи...

Конечно, Лоза не вытерпел — тихое поскуливание само вырвалось из горла, помимо воли. ...А потом совсем не героически заорал, когда наконечник вылез из тела. Он ждал, что воин, вынимавший стрелу, посмеётся, но тот посмотрел с уважением и сказал: «А неплохо...»

Заур вытащил обломок из своего плеча, как вынимают занозу — спокойно, даже равнодушно, не изменившись в лице. Ну разве что слегка побледнев. Дальше рану следовало прижечь. Заур взял накалённый на огне нож и сказал:

— Вы бы приглядели за царевичем. Не то ещё увидит кровь — и в обморок...

...День был солнечный, но не жаркий: исход лета, ласковый август в маленьком провинциальном городке Старохолмске. Как легко догадаться, городок был обязан своим названием холмам, на которых когда-то был возведён, а самый высокий из них, в свою очередь, носил имя Крепостной, потому что когда-то, ещё в допетровские времена, на нём стояла крепость, как раз на перекрёстке торговых путей. В крепости помещался гарнизон — проезжим купцам за соответствующую мзду предоставлялся проводник и охрана от злодеев (ибо путей-дорог в окрестностях было пруд пруди, и все небезопасные). Тем городок и жил, и жил неплохо.

Без малого четыре века минуло, не счесть, сколько больших и малых войн пронеслось над деревянными, а потом — над каменными стенами и башнями, оставив лишь полузасыпанный ров по границам холма, изрядно разрушенный бастион и ушедший в землю пушечный лафет, который сначала хотели перенести на площадь перед краеведческим музеем, но как ни старались, не смогли сдвинуть с места. Десятилетний Антон, в ту пору своей жизни бредивший археологией, торчал в музее целыми днями, пока не выгоняла грозная усатая вахтёрша.

Музей был доверху набит сокровищами. В специальных ящиках за стеклянными крышками лежали осколки пушечного ядра, форменные пуговицы от стрелецкого кафтана, полуистлевшая казацкая серьга (Емельян Пугачёв, говорят, со своим мятежным войском добирался до этих мест, две недели стоял под стенами крепости, но на штурм так и не решился). Были здесь и более ранние свидетельства непростой и полной опасностей жизни наших далёких предков: несколько сплетённых колец от кольчуги, фрагмент круглого щита, в котором намертво застрял заржавленный наконечник стрелы, позеленевший нательный крестик с обрывком цепочки. Должно быть, рано поседевшая матушка когда-то надела его на шею сыну — уже у ворот дома, провожая на битву с врагом и шепча вслед молитву... В отдельной витрине на пурпурном шёлке покоилась почерневшая от времени сабля с истлевшей рукоятью — совсем некрасивая, похожая больше на кривую кочергу, но оттого ещё более привлекательная, настоящая, без обмана. Над ней висела табличка: «Экспонат найден при вспашке зяби и передан музею трактористом совхоза „Сталинский рассвет" П. Ф. Огурцовым, 1932 г.». Жаль, нельзя было подержать эту саблю в руках, взмахнуть ею над головой, почувствовать каждой жилочкой... И подумать, что далёкий прапрапрадед прожил жизнь, не уронив чести.

— Мальчик, мы закрываемся, — проскрипела вахтёрша. — Стоит тут незнамо зачем, каникулы на дворе, а он стоит, того и гляди сопрёт что-нибудь...

— Я же ничего не трогаю.

— Иди, иди. Родители, наверное, заждались.

Антон оторвался от витрины с саблей и посмотрел в окно. За окном темнело.

— Родители в Москве, — буркнул он. — Я тут у тёти с дядей на каникулах.

Домой и вправду следовало торопиться. Дядя Андрей, брат отца и тоже хирург, ночью дежурил в клинике, а вот его жена, тётя Таня, точно ждала. И вполне могла угостить лёгким подзатыльником, чтобы племянничек следил за временем.

И всё же Антон задержался ещё ненадолго. Он всегда, хоть на минуту, останавливался перед картиной, что висела в вестибюле музея — гулком и большом, как зал консерватории. Это был своего рода ритуал, раз заведённый и соблюдаемый неизменно, будто президентская инаугурация. Картина тоже была большой, едва ли не во всю стену. Она была написана маслом, и смотреть на неё лучше было издали — тогда отдельные мазки сливались, и — Антон поклясться бы мог — сама картина вдруг волшебным образом оживала, превращалась в некое подобие телевизора с огромным экраном.

На ней было изображено поле. Поле, уходящее за горизонт, тёмно-зелёное, слегка неровное и заросшее разнотравьем. На переднем плане, выписанном более тщательно, чем всё остальное, на тонком стебле покачивалась ромашка. Вверху по бледному небу плыло невесомое облако, похожее на корабль — фрегат или бригантину, с надутыми ветром парусами.

На поле стояло войско. В небо были устремлены наконечники копий, и тёмно-красная стена продолговатых щитов тянулась от края до края полотна: войско готовилось к битве.

Впереди него стояли двое: бородатый мужчина лет сорока, с суровым лицом воина, в высоком остроконечном шлеме и походном плаще поверх кольчуги, и юноша лет четырнадцати, не старше, но тоже в боевом доспехе и с мечом в руке. Этот мальчишка и привлекал внимание Антона.

Он был очень живой, этот мальчишка. И похожий сразу на всех Антоновых друзей — тех, кто остался дома, в Москве, с кем он играл в футбол во дворе и гонял на велосипедах, распугивая зазевавшихся кошек, с кем он ходил в школу и бегал с уроков, чтобы увидеть ледоход...

У юноши на картине были льняные волосы, успевшие за неполное лето выгореть на солнце, большие светлые глаза и маленькие оспинки на щеках. Глаза смотрели вперёд серьёзно и сосредоточенно... Наверное, слишком сосредоточенно, и поэтому можно было догадаться, что для парнишки этот бой — первый в жизни. И он, если сказать по совести, немножко боится. Совсем чуточку. Но он никому не покажет этого страха. Тем более что ладонь мужчины — может, отца или наставника — лежала у него на плече. И не то чтобы успокаивала, но — вселяла уверенность.

— Привет, — шёпотом сказал Антон.

И ему показалось, что мальчишка с мечом еле заметно кивнул в ответ.

Улица, на которой находился их дом, носила громкое и ничем не подкреплённое название Космонавтов. Всё лето она утопала в тёплой пыли, подорожниках и диком укропе. С одной её стороны тянулась белая обшарпанная стена собеса, чьей-то злой волей перенесённого на окраину города, с другой — заборы в зарослях лопухов, запертые мастерские и угол кирпичного склада. Вдоль заборов важно прогуливались пёстрые куры. Пастораль, одним словом. Антону, привыкшему к широким московским проспектам, нескончаемому потоку машин на Садовом кольце и людским толпам на станции метро «Краснопресненская», улица Космонавтов казалась маленькой, сонной и почти неприлично патриархальной. И всё равно — это был целый мир, со своими прелестями и своими нешуточными опасностями.

Об опасностях забывать никогда не следовало...

Антон вспомнил о них, лишь уткнувшись словно в стену с разбега. Поднял глаза — и увидел нехорошо ухмыляющегося Севку Горюнова по прозвищу Севрюга — грозу района, шпанистого парня лет четырнадцати, про которого тётя Таня говорила, что по нему «милиция плачет». Рядом с ним пританцовывал от нетерпения Домка Лисицын, верный Севрюгин адъютант. И ещё двое, незнакомых, но тоже с ухмылочками на бандитских рожах. У Домки под правым глазом, переливаясь разными оттенками синего цвета — от густо-фиолетового до нежно-голубого, — горел фингал. Фингал был вчерашний, и его авторство принадлежало ему, Антону Изварину. И причина была серьёзной: трагическая гибель линкора «Ястреб».

Линкор соорудили двое соседских ребят — шестилетние Петька с Маратом. Корабль, вообще-то, получился так себе: неумело выструганная дощечка, гвоздь вместо мачты, и парус из листочка в клетку, на котором красным карандашом было изображено слегка кривоватое солнце с длинными лучами-спицами. Однако для двух дошкольников-несмышленышей и такое нехитрое строительство было серьёзным достижением.

Испытать корабль было решено позади дома, где по пустырю протекала речушка метра в четыре шириной и глубиной по грудь взрослому мужчине. Речушка впадала в маленькое озерцо, поросшее по берегам камышом и осокой. В жаркие дни здесь бывало, пожалуй, не менее людно, чем на пляжах Акапулько или Майами. Или — в долине реки Ганг в Священный день омовения. Ганг, говорят, в эту пору выходит из берегов от обилия в воде человеческих тел...

Сейчас было нежарко и озеро пустовало. Петька с Маратом спустили «Ястреба» в речку и шли рядом по берегу, гадая, когда их линкор доберётся до озера. Линкор был неказист, но крепок, как и подобает настоящему боевому кораблю. Он обязательно доплыл бы хоть до озера, хоть до ближайшего океана (тут между кораблестроителями возник горячий спор, который из океанов ближе: Тихий, Атлантический или Ледовитый. Выходило, что все три одинаково далеки...). Но тут в борт «Ястреба» врезался камень.

Камень обладал приличной скоростью и весом. Кораблик печально булькнул и перевернулся вниз мачтой. Он не утонул (дерево не тонет), но мачта зацепилась за что-то в воде, и «Ястреб» намертво застрял посередине реки.

На берегу, широко расставив ноги, стоял Домка Лисицын и удовлетворённо разглядывал свою рогатку. Такие рогатки окрестные мальчишки плодили во множестве. Домка выстругал свою сегодня утром и теперь тоже проводил испытания на предмет прицельной дальности. Петьку с Маратом он нисколько не опасался. Он был старше их на целых три года. И выше почти на голову.

— Видал класс? — сказал он Антону. — С семи метров точно в цель. С первого выстрела!

Антон подошёл, оглядел с берега перевернувшийся корабль и хмуро проговорил:

— Лезь доставай.

— Чего? — опешил Домка.

— Что слышал. Они его, между прочим, два дня строили.

Домка насмешливо прищурился.

— А, так ты этой малышне в няньки заделался. Сопли вытирать. Ну-ну.

И пренебрежительно отвернулся.

— Говнюк, — сказал Антон. — А ещё... — и добавил слово, означавшее... в общем, некоторое отклонение оппонента в сексуальном мировосприятии.

Домке вряд ли был знаком этот термин, но интуитивно он понял, что молодцом его не назвали. И отреагировал адекватно: то есть развернулся и молча схватил Антона за грудки — так, что рубашка затрещала по шву. Антон размахнулся и стукнул Домку в глаз.

Результат вышел круче, чем ожидалось. Домка поднёс ладонь к лицу, сел на корточки и заскулил — тонко и протяжно, точно побитая собачонка:

— И-и-ы...

Антон безжалостно дёрнул его за шиворот и указал пальцем в сторону реки.

— Лезь доставай.

И Домка полез. По-прежнему подвывая, расшнуровал кеды, скинул штаны, оставшись в одних широченных сатиновых трусах, и осторожно засеменил по илистому дну.

— Я маме пожалуюсь! — выкрикнул он с середины реки. — И Севке тоже пожалуюсь! Он тебе шею намылит!!!

— Здорово ты его, — уважительно проговорил Марат. Невиданное зрелище примирило его даже с потерей линкора. — Ты каратист, да?

Антон небрежно кивнул. Каратэ он видел целых два раза — в боевике «Одинокий волк» с Чаком Норрисом, что крутили в заплёванном частном видеозальчике на соседней улице.

— А какой у тебя пояс? — спросил Петька.

Антон замялся.

— Это, понимаешь ли, военная тайна.

— Понял? — шёпотом сказал Петька Марату. — Военная тайна!

Антон стоял на берегу, засунув руки в карманы, точь-в-точь как техасский рейнджер в финале фильма, когда поверженного главаря банды Красавчика Смита заталкивают головой вперёд в полицейскую машину и надевают наручники. «Я ещё доберусь до тебя», — сквозь зубы цедит Красавчик Смит. «Буду ждать», — лаконично отвечает рейнджер, касаясь пальцами своей знаменитой шляпы...

Неизвестно, дождался ли своего заклятого противника Чак Норрис, но что касается Антона...

Его обступили со всех сторон. Севрюга, самый старший и здоровый в их компании, подошёл к Антону вплотную и лениво двинул в ухо. В голове тотчас зазвенело, коленки ослабли, а пятки, наоборот, сделались тяжёлыми, словно туда и впрямь ухнуло сердце.

— Что будем с ним делать? — так же лениво спросил Севка у своих дружков. — Предлагаю камень на шею, и — в озеро. Нипочём не найдут.

— А вдруг отцепится да выплывет? — засомневался кто-то.

— А мы ему руки за спиной свяжем, чтобы не дотянулся. Ага?

Они обсуждали участь Антона спокойно и деловито, словно его здесь и не было. И от этого сделалось по-настоящему жутко. Кажется, он даже не сопротивлялся, когда его схватили за руки за ноги и поволокли за дом, на пустырь.

Говорят, будто в последние минуты перед человеком проплывает вся его жизнь, словно кадры старого фильма. Замелькают в голове события, о которых уж и думать забыл, чьи-то дни рождения и чужие свадьбы, школьные друзья, мама с отцом и дом, в котором родился. Тётя Таня, наверное, будет сердиться, что Антоша опять опоздал к ужину. Потом забеспокоится, выглянет на улицу и побежит искать...

Однако вместо всего этого перед глазами почему-то снова возникла картина, висевшая в вестибюле музея. Только на этот раз картина была живая: дунул ветер, взлохматил волосы мальчишке, стоявшему впереди войска, он чуть повернул голову и вдруг встретился взглядом с Антоном. И еле заметно улыбнулся, словно желая подбодрить.

Нельзя сдаваться без боя, говорили его глаза. Не всякий бой можно выиграть, но невозможно победить человека до тех пор, пока он сам не признает себя побеждённым. Не опускай свой меч, заклинали глаза.

Не опускай свой меч.

И Антон рванулся. Да так, что те, кто держал его за ноги, не потеряли равновесия и отлетели прочь. Антон тут же извернулся и изо всех сил лягнул Севрюгу в живот. Потом вмазал Домке Лисицыну кулаком в ухо. Потом зажмурил глаза и кинулся на своих обидчиков...

Да, это был бой! Он царапался, кусался, бил куда-то, иногда попадая, иногда промахиваясь и крепко сцепив разбитые губы. Боли почти не чувствовалось, хоть и доставалось ему крепко. Наверное, Антон мог бы вырваться и убежать. Или закричать — вдруг кто-нибудь из прохожих услышит и придёт на помощь...

Но он не сделал ни того ни другого. Потому что мальчишка на картине — тот, что стоял впереди войска, тоже не побежал бы. Умер бы, как стоял — с мечом в руке, серьёзный и отчаянный, тонкорукий и чуточку нескладный, как все подростки... И Антон не мог его предать.

Конечно, он не победил. Всё-таки враги были старше и сильнее. И их было четверо. Кто-то из них изловчился и дал Антону под коленки. А когда тот ткнулся носом в пыль — насел сверху и стянул руки за спиной.

— Ну что, каратист сраный, — сопя от ярости, сказал Севрюга. — Больше ногами не дрыгаешь? Сука, прямо в живот мне засадил, а меня только вчера понос прошиб... Ничего, сейчас охладишься. Тащите его в озеро!

— Ага, — радостно встрял Домка, у которого вместо одного фингала теперь сияли сразу два. — Окунем с головкой и проведём эксперимент: могут у человека вырасти жабры или не могут.

Вода обожгла. Всё же был конец августа, и на улицу без рубашки с длинными рукавами соваться не стоило. А на берёзках, что росли у ворот школы, потихоньку, исподволь, стали появляться застенчивые жёлтые листочки, напоминая, что вот уже скоро кончатся каникулы...

Его оттащили в самое глубокое место. Длинному, как жердь, Севрюге, там было по шею, а Антон ушёл с головой. Чтобы он не вздумал вынырнуть, Севка крепко взял его за волосы на макушке и деловито сообщил дружкам:

— Как задёргается — так и быть, отпущу. Дам воздуха глотнуть, и назад.

Не буду я дёргаться, сердито подумал Антон. Не хватало ещё, чтобы эти козлы позабавились...

Он сидел на дне, как батискаф. Было совсем не страшно, только холодно поначалу — пока не привык к воде. Потом и холод отступил. И — странное дело — перестало хотеться дышать, словно и впрямь выросли жабры.

А скоро он вдруг очутился, как по волшебству, посреди того самого поля. Он точно помнил, что был одет в изрядно помятые брюки из вельвета, рубашку с погончиками (тётя Таня купила в «Военторге») и старые, но очень удобные кеды. В этих кедах он щеголял уже второе лето, а они всё ещё были как новые, разве что из бежевых превратились в серые, а потом — коричневые, но от этого нисколько не утратили прелести. Однако сейчас на нём была длинная, до колен, холщовая рубаха, подпоясанная широким ремнём, а поверх неё — кольчуга из плотно сплетённых колец. Кольчуга была немного великовата, не по размеру, но это было хорошо: тяжёлая броня лучше защитит. От копья, правда, не спасёт, а от стрелы — в самый раз. И от вражеского меча, если он ударит по касательной...

Он стоял впереди войска, рядом с уже знакомым мальчишкой — тот нервно покусывал губы, глядя вперёд, на линию вражеских стрелков. Потом заметил Антона, повернул голову и слегка улыбнулся. Не дрейфь, мол.

А потом над полем громко и протяжно прозвучала одинокая труба. Взмыл в небо испуганный жаворонок, подул ветер, нагоняя тучу... Стена воинов позади Антона зашевелилась и грозно опустила копья. И медленно двинулась вперёд.

Вражеские стрелки одновременно вскинули луки. Командовал ими сухопарый высокий человек с лицом, обезображенным сабельным шрамом. Он был в остроконечном шлеме и меховом плаще и оттого издали напоминал какую-то хищную птицу, ястреба или грифона. Было видно, как он резко махнул рукой — и множество стрел, целая туча, разом сорвалась в полёт по наклонной дуге. Антон вскинул щит. Стрела ударила в него и засела под самой верхней кромкой. Воин, который шёл слева, вдруг упал, без сил хватаясь за окровавленное древко, торчащее из горла. Рухнул ещё один, и ещё — стрелы падали густо, как горох, и не всякий раз кольчуга или щит успевали спасти. Но войско, в котором был Антон, уже преодолело короткое расстояние до передовой вражеской линии. Стрелки попробовали было снова натянуть луки, но поняли, что не успеют. Антон на бегу выхватил саблю из ножен и взмахнул ею над головой. Он узнал эту саблю. Та почерневшая «кочерга», которую подцепил плугом тракторист П. Ф. Огурцов в далёком 1932 году, мало напоминала этот сверкнувший на солнце клинок, но всё равно — это была она. Рукоять с готовностью легла в ладонь, и это было похоже на рукопожатие. Словно встретились близкие друзья, не видевшиеся чёрт знает сколько времени.

Две армии неслись навстречу друг другу. Между ними пока ещё лежала полоска земли, не тронутая сапогами и копытами, не усыпанная телами и не залитая кровью. Но эта полоска быстро таяла. Она была уже всего-то в десяток шагов ширины.

Потом — в пять.

В три.

В один...

Чьи-то сильные руки вдруг потащили Антона из глубины. Ему не хотелось вылезать на свет: под водой было прохладно и спокойно. И — Антону очень важно было узнать, чем закончилась та битва с неизвестным врагом. (С монголами? Хазарами? Варягами? Или своими же, русскими — теми, кто служил другому князю?) Однако руки были упорными.

— Что же вы делаете, сволочи? — услышал он чей-то голос, будто сквозь слой ваты. — Ребёнка решили утопить?!

— А чего он? — Это, кажется, Севка, зарёванный и красный, как помидор. — Он первый начал...

— А ну пошли отсюда! Иначе...

Руки бережно вынесли Антона на берег, и он поёжился: на воздухе было холоднее. Его опустили на траву и зачем-то несколько раз с силой надавили на грудь. Мутная илистая жижа хлынула изо рта и из ноздрей — будто из пожарного шланга. Антон зашёлся в жестоком кашле и с усилием разлепил глаза. И услышал радостно-облегчённое:

— Живой...