Призванный хранить

Глава 21 ЖИВЫЕ И МЁРТВЫЕ

— Зачем? — тихо спросил Антон.

И подумал: «Вот нас и стало четверо. Четверо — вместо пятерых, и именно сейчас, в двух шагах от финишной прямой. Впрочем, и то было наверняка ненадолго: в колчане горца отыщется стрела и для меня. А не отыщется — тоже невелика проблема, Аккер задушит меня голыми руками. А потом сбросит вниз, через невысокие перила. Или подвесит на верёвке от церковного колокола. „Труп, подвешенный на верёвке от колокола" — был, кажется, такой фильм-ужастик...

Потом он придёт на постоялый двор и завершит дело, убив Асмик и Баттхара, — тут недалеко, всего сорок минут ходьбы. Но ведь я не говорил ему, где они прячутся... Да не будь дураком, он давно выследил нас всех и потихоньку потешался, поди, над нашими поисками и метаниями. Хотя, Асмик он, может быть, и пощадит: всё же приёмная дочь...»

— Сколько же тебе отвалили монголы? — глухо спросил Антон, глядя горцу в глаза и не находя в них ничего: ни раскаяния, ни торжества, ни насмешки — вообще никаких эмоций. Профессиональным убийцам чужды эмоции: они мешают им эффективно выполнять свою работу. — Каково же было твоё задание, Заур? Убить нас всех?

Некоторое время тот молчал. Потом спросил без интереса:

— Почему ты назвал меня Зауром?

Антон указал на мёртвого Лозу.

— Потому что он с самого начала подозревал нечто подобное. Ваше внешнее сходство, твоя поразительная осведомлённость обо всём, что происходит, так сказать, во внешнем мире — откуда бы? Ты ведь жил отшельником! Даже твоя рана на руке — точь-в-точь такая же, как у Заура... Поэтому тебе пришлось избавиться от Лозы — он не поверил твоей сказочке о двух близнецах и мог выдать... — Он усмехнулся. — Классика жанра. Убийца, чтобы обеспечить себе алиби, сам имитирует собственное убийство: кто же станет подозревать мертвеца?

— Значит, ты не поверил в смерть Заура? — спросил горец без улыбки.

Антон издевательски усмехнулся.

— Заур... Заур — ловкий, сильный, тренированный, с раннего детства готовивший себя к воинской службе — срывается с верёвки (!) и тонет в озере (!!!) Даже не смешно.

Антон презрительно отвернулся: надо ему — пусть бьёт в спину, чести немного. Потом наклонился над Лозой и прикрыл ему веки. Расшитый аланский плащ — плащ, ранее принадлежавший Баттхару, накрыл мальчишку, словно саван, оберегая от проникавших сверху солнечных лучей. Да и сам он выглядел не мёртвым, а будто уснувшим: лицо вытянулось и успокоилось, и сведённые судорогой губы смягчились, словно он видел во сне давно почивших родителей... И с ним я тоже не простился, как подобает, мелькнула никчёмная мысль. «Ни один кингит не станет предателем и не перейдёт на службу монголам». Он верил в это до последней секунды...

— Вот только не пойму, знала ли обо всём Асмик. Если нет — то как ты умудрился скрыть от неё? А если да — как заставил помогать тебе? Ведь ты служишь человеку, который убил её мать.

Сдерживаться более не хватило сил, он вскочил на ноги и выкрикнул в лицо Аккера (или Заура):

— Ну что молчишь? Подтверди мои слова или опровергни... Скажи хоть что-нибудь — я имею право знать, чёрт возьми! Давай, не стесняйся, порази меня красотой замысла!

Проклятый горец не изменился в лице. И не двинулся с места — только спросил, вроде бы даже без издёвки:

— Если я служу монголам, то почему не убил царевича раньше? Зачем нужно было отпускать его с тобой в Тифлис?

Антон рассмеялся. Ещё одна догадка пришла на ум — легко, будто давно уже топталась за дверью, ожидая очереди на приём... Ему вообще все давалось сегодня легко: последний день жизни и должен быть простым и самым удачным, чтобы не было мучительно больно потом, в лучшем из миров...

— Затем, что тебе обязательно нужно было убить Баттхара на территории Грузии. Тогда все надежды на союз двух народов будут утрачены на долгое время — возможно, на несколько веков. Ты ведь сам рассказывал о ваших обычаях кровной вражды — из поколения в поколение, когда уж никто и не помнит, из-за чего она возникла. Умно, ничего не скажешь.

Запал вдруг иссяк, уступив место тупому равнодушию. Умно, действительно умно. Тебя можно поздравить, чужеземец, ты наконец-то нашёл ответы на мучившие тебя вопросы. Жаль, слишком поздно, не будет времени как следует насладиться собственной догадливостью.

— Вот только объяснил бы ты мне, зачем я здесь? За каким чёртом меня выкрали из моего столетия, спасали из-под лавины, спасали от монголов, учили сражаться, снова спасали... Какой смысл? Ответь, не дай сдохнуть невеждой.

— Ты ошибаешься, — вдруг услышал он голос за спиной. Голос был спокойный и немного усталый — так не говорят, если собираются нападать. Нервы у Антона были напряжены и бренчали, как расстроенная гитара, но он заставил себя обернуться медленно.

И увидел Баттхара и Асмик.

— Ты ошибаешься, — эхом повторил горец. — Хотя... Удивительно, но ты почти всё отгадал верно.

— Почти? — с иронией спросил Антон.

— Почти. Потому что я не Заур. А Заур — вот он, перед тобой.

Он сделал шаг в сторону, и Антона затошнило от собственной тупости. Пришлось сделать пару глубоких вдохов, чтобы в голове прояснилось. Приложив определённое усилие, он сконцентрировал взгляд — и увидел старого своего знакомого, «глухонемого» монаха, давшего странный обет не открывать лица. Сегодня, похоже, настал момент нарушить этот обет: монах поднял правую руку и сдёрнул с головы капюшон.

Несколько долгих секунд они молча смотрели друг на друга. Потом Антон медленно подошёл, уже ничего не опасаясь (хотели бы убить — давно бы убили) и проговорил, отчаянно волнуясь:

— А ведь мы тебя оплакивали.

— Так было нужно, чужеземец, — тихо сказал Заур. (Голос... Тот же голос, что и в то утро, возле молельни на перевале Трёх Сестёр. Ещё тогда он показался ему знакомым, надо было сделать последнее усилие, чтобы найти истину...)

— Стоило превратиться в «мертвеца», чтобы получить возможность наблюдать со стороны. И — найти предателя.

— Лоза, — совсем тихо прошептал Антон.

— Лоза, — подтвердил Заур и отвернулся, чтобы никто не видел его лица.

Он молчал довольно долго, потом, справившись с собой, сказал в пространство:

— Надо бы что-то сделать. Не оставлять же его так.

— Монахи скоро придут, — отозвался Аккер. — Они позаботятся обо всём. А подробности им знать не обязательно.

Антон понял, что он имел в виду, говоря о «подробностях». Лозу похоронят как героя. Пусть он не имел на это права, но это право имел Аккер, учивший Лозу воинской науке. И сам Антон, который укрывался с ним одним плащом и страховал его, когда тот полз по отвесной стене. И спорил с ним, как могут спорить только лучшие, проверенные друзья. И прикрывал собой в бою.

Они имели на это право.

Уже за воротами, выйдя из церкви, Аккер обернулся и медленно опустился на колени. Несколько минут он стоял неподвижно, воздев взор к высокому, словно плывущему в небе кресту на куполе, и шептал что-то, неслышное другим. Будто просил прощения и не надеялся на него. Потом тяжело поднялся, отряхнул колени и произнёс:

— Иногда я ненавижу тебя, чужеземец. И даже жалею, что спас однажды. Когда-то я совершил страшный грех, убив соплеменника. Сегодня по твоей вине я совершил второй грех, ещё более тяжкий. Я убил соплеменника в стенах храма. Если так пойдёт дальше... Боюсь даже подумать, что со мной станет.

Крепость Сенген, где стоял с гарнизоном воевода Осман, была возведена в узком ущелье между Зангузинским и Карабским хребтами. Оба были не слишком высоки, но вид имели холодный и неприступный, будто кто-то могущественный нарочно обтесал их громадным зубилом, чтобы прикрыть крепость с востока и северо-запада.

Дорога, по которой ехали путники, огибала озеро Севан и взбиралась вверх вдоль склона горы Шахдаг. (Антон оглядел скальную вершину, мысленно оценив сложность: как раз то, что надо. Ледовый скос на высоте около двух тысяч, крупная каменная осыпь и монолитный «зуб», где понадобились бы несколько крючьев и пара верёвок. Приехать бы сюда как-нибудь вместе с Динарой и Казбеком, родилась мимолётная мысль. Потом, когда все закончится). Затем полого, почти незаметно, спускалась вниз, в ущелье, откуда виднелись сложенные из туфа крепостные стены, донжон и две высокие башни, охраняющие подъёмный мост.

Вот и все, подумалось вдруг. Кажется, конец путешествию. Сдам царевича тестю с невестушкой с рук на руки, под подпись в амбарной книге, спрошу, где тут поблизости «звёздные врата», прикрывающие дырку во времени (должны быть, не тащиться же назад через всю Грузию, Аланию и Осетию), и — прямиком до хаты...

И непонятно, если сказать по совести, чего больше было в этой мысли: радости от предстоящей встречи с домом или подспудной грусти, в которой не хотелось признаваться. Грусти, ещё не оформившейся, призрачной и прозрачной, какая возникает в берёзовом лесу ранней осенью при взгляде на хрупкие белые стволы и горящие золотом листья в яркой, до рези в глазах, синеве...

Малдера и Скалли оставили на постоялом дворе. Старик Сагур, получив столь дорогой подарок, едва не прослезился. «Может, останешься? — спрашивал он у Антона в двадцатый, наверное, раз. — Что тебе от добра добра искать? Будешь у меня за охранника. Работёнка непыльная, деньжат поднакопишь, женим на девушке, которая приглянется...»

Антон резко встряхнулся, прогоняя невесёлые думы. Тронул пятками коня — и вдруг Аккер натянул повод и процедил:

— Стой.

Антон послушно остановился и привстал на стременах, вглядываясь вперёд. Им навстречу на рысях шли всадники.

Их было семеро, и Антон немного успокоился: невелик противник, особенно если рядом Аккер с Зауром. Да и сам он чего-то стоит в рукопашной...

— Кажется, Осман, — заметил Заур.

— Осман, — подтвердил Аккер. — А вот рядом с ним... Ты что-нибудь понимаешь?

Сенгенского воеводу Антон увидел впервые. И оценил его тяжеловатую могучую стать. Глубоко посаженные угольно-чёрные глаза на широком лице, окладистая борода с нитями седины и грудь в два обхвата, на которой едва сходился тёмно-синий чекмень с серебряной вышивкой по рукаву. Ни кольчуги, ни шлема не было: кого опасаться в собственной крепости. Только прямой меч-кончар у левого бедра...

Второй всадник скакал сбоку, отстав на четверть корпуса коня. Он был худ, высок ростом и длинен лицом, по которому от виска к подбородку тянулся давний сабельный шрам. Он был в кольчуге, панцире и островерхом монгольском шлеме, украшенном белым бунчуком. Всадник сидел в седле прямо и слегка напряжённо — но не от неопытности, как догадался Антон, а из-за недавней раны, которая не успела как следует затянуться. Антон узнал этого человека. И сердце вдруг пропустило удар, а пальцы сами собой сомкнулись на рукояти сабли. Не известно ещё, что бы он натворил, кабы Аккер не положил свою ладонь на его руку...

— Приветствую тебя, сын царя Алании, — церемонно сказал воевода Осман. — Наслышан о невзгодах, что пришлось преодолеть тебе в пути, и рад, что ты здесь. Не побрезгуй разделить со мной кров и пищу.

Антон искоса взглянул на Баттхара. И подумал, что выражение «царская кровь» — вовсе не пустой звук. Надо было видеть, как в мгновение ока преобразился его спутник. Как прямо и величественно сидел он в седле, как лежали руки на поводьях, с каким невыразимым достоинством он наклонил голову, отвечая на приветствие, — такое не сыграешь, не изобразишь, даже потренировавшись дома перед зеркалом. С этим надо родиться и всю жизнь прожить бок о бок, впитать с молоком матери и окружающим воздухом. И Антон ощутил холодноватую гордость от того, что он находился сейчас тут, подле самого аланского царевича, почти соприкасаясь стременами...

Однако на него почти не обращали внимания. Все взгляды были устремлены на Баттхара и воеводу Османа — прочих будто и не существовало. Антон усмехнулся про себя (впрочем, без особой горечи): свита. Свита — и ничего более. Что с того, что он, бывало, втаскивал Баттхара за шиворот на скалу во время трудного подъёма, и устраивал выволочки, словно несносному младшему братишке, и с нескрываемым сладострастием лупил по хребту деревянной саблей в пору ученичества у Аккера, и прикрывал его собой от настоящих, вовсе не игрушечных стрел и клинков...

Что с того?

— И я приветствую тебя, славный воевода, — молвил (именно молвил, чёрт возьми!) аланский царевич. — От имени моего отца Исавара и всего моего народа. Правду сказать, если бы не те храбрые воины, которых ты прислал ко мне на помощь, вряд ли бы наше путешествие закончилось так удачно.

Осман поклонился. Баттхар тронул коня, выезжая вперёд, и только тогда воевода повернулся к Зауру, и они порывисто стиснули друг друга в объятиях, не слезая с седел.

— Не чаял видеть тебя живым, — хрипло проговорил Осман. — Богу молился, чтобы хоть один из вас вернулся целым.

— Я и вернулся один, — сказал Заур. — Сандро, Тор Лучник, Тарэл Скороход, Лоза... Никого уже нет.

Осман сдвинул брови.

— Лоза... Храбрый был парень. Настоящий воин, хоть и короткая выпала ему жизнь. Ты ведь, кажется, называл его приёмным сыном?

Антон открыл было рот, но Аккер предостерегающе сжал ему локоть: молчи.

— Хорошо, что и ты вернулся, Аккер, — сказал воевода. — Рад, что мы снова вместе.

— И я рад, харал-гах, — отозвался тот не без смущения. И спросил, понизив голос: — Почему я вижу монголов в твоей крепости?

— Это Алак-нойон, — пояснил Осман, — один из военачальников хана Тохтамыша, присланный сюда для переговоров. С ним ещё десять воинов для охраны и какой-то старый сморчок из иранцев. Но все обходятся с ним до отвращения учтиво.

— Какие переговоры?

— О мире, — ответил воевода, и непонятно было по его интонации, добра ли он ждёт от визита монгольского посла или худа. — Тохтамыш находится с Тимуром в состоянии войны. Десять дней назад они бились на реке Самур. Об этом прямо не говорится, но я понял, что славный Тохтамыш бежал, потеряв пятьдесят тысяч убитыми. И притёк к нашему царю с предложением о союзе.

— И наш господин склонен ему поверить?

Осман пожал необъятными плечами.

— Через несколько дней Алак-нойон должен отправиться в Тебриз — отсюда до города полтора конных перехода. А там — кто знает. Рано или поздно с Тимуром придётся схватиться. Хорошо, если Тохта-хан окажется на нашей стороне. Хотя я предпочёл бы увидеть его голову отдельно от тела.

Воины рассаживались на скамьях вдоль стен. Столы стояли буквой Т, будто в каком-нибудь партийном кабинете. Впрочем, неудивительно. Наверное, отсюда, с этих (или ещё более древних) времён и пошёл обычай: воевода, князь, царь, самые почётные гости сидят за «перекладиной», на возвышении, а остальные — пониже, за «ножкой». Антона и Асмик усадили как раз там, где «верхний» и «нижний» столы смыкались под прямым углом. Напротив сидели Аккер с Зауром и другие, незнакомые воины, но — сразу видно — все им под стать: седоусые, в морщинах и шрамах, широкогрудые и узкобёдрые, с большими натруженными ладонями и экономными движениями. Надо думать, дружина, ближайший круг. И Антон удостоился немалой чести, сев с ними рядом. Будет о чём рассказать дома. (Лучше, впрочем, не рассказывать — тогда есть шанс избежать больничной койки в отделении с навязчивым сервисом...).

Почётные места во главе стола занимали сам воевода, посол великого хана Тохтамыша Алак-нойон и, конечно, царевич Баттхар — благоухающий умиротворённой чистотой после бани (оказывается, и у горских народов баня была в почёте — этого Антон не знал и удивился) и принаряженный в новый чекмень с традиционной вышивкой. «Хоть откормится маленько, — хмыкнул Антон про себя, — а то кожа да кости. Стыдно даже вести к невесте в таком виде».

Алак-нойон тем временем встал со скамьи и поднял кубок с вином.

— Я пью за великого грузинского коназа Гюрли, — громко провозгласил он. — И за его бесстрашных воинов. Мой повелитель, да продлит Аллах его дни, предлагает вам свою дружбу и защиту от врагов, что осмелятся прийти сюда под знаком Сатурна. И в доказательство искренности намерений шлёт тебе, воевода, дары из своих земель.

Шёлковые одежды самых разных расцветок замелькали перед глазами, украшения из драгоценных камней, дорогое оружие, дивные меха и бочонки с вином... Антон, глядя в полглаза на всё это великолепие, вдруг подумал, что монгольский посол допустил стратегическую ошибку: «дары из своих земель» — это был явный перебор. Ибо золотые и серебряные украшения, что лежали сейчас на расстеленном ковре, были явно осетинского и черкесского происхождения, меховые плащи выделывались мастерицами (скорее всего, уже покойными) из разорённого Тохтамышем Отрара, длинные узкие кинжалы, похожие на стремительных форелей в горном ручье, ковались самаркандскими и бухарскими оружейниками — вряд ли кто уцелел из этих оружейников после монгольского набега... Возможно, никакой ошибки посол и не допустил (мысль эта неприятно царапнула по сердцу), а, напротив, все умело рассчитал, то ли предложив мир, то ли беззастенчиво запугав: смотри, воевода Осман, и передай своему царю — нет в мире защиты от армии великого Тохта-хана, ни на земле, ни на небе, ни за высокими стенами.

Антон посмотрел на беззаботно смеющегося и уплетающего что-то за обе щеки Баттхара и почувствовал внезапное раздражение: чего вырядился и сверкает медным самоваром? Наоборот, бы сейчас забиться в самый тёмный угол, да одежду победнее одеть, сбрить дурацкие усы и приклеить ещё более дурацкую бороду... А ещё лучше — вовсе миновать гостеприимную крепость и скакать в Тебриз окольным путём. Своеобразный «синдром телохранителя»: острое, почти маниакальное желание запихнуть своего «принципала» в стальной сейф, зарыть под землю на глубину Марианской впадины и покрыть толстым слоем бетона...

— Почему не ешь? — тихо спросила Асмик — она с самого начала трапезы знай подкладывала Антону лучшие куски. — Невкусно?

— Сыт уже, — буркнул он, пряча досаду. И вдруг сказал шёпотом: — Давай сбежим, а?

Она посмотрела с удивлением.

— Неловко...

— А мы потихоньку. Никто и не заметит.

Они выскользнули из-за стола на цыпочках. В дверях Антон оглянулся и вновь поискал глазами Баттхара. Да ну, что может случиться, если рядом едва ли не весь крепостной гарнизон.

А потом все посторонние мысли и вовсе исчезли из головы, когда Асмик свернула из длинного коридора на лестницу, в полутьму, толкнула низкую полукруглую дверь, взяла Антона за руку и подвела к широкой лавке...

Был вечер, а может, ночь, и серебристая луна мягко толкалась в оконце в изголовье постели. Асмик на секунду исчезла из поля зрения, уйдя из света в темноту, наступила босой ногой на половицу, и та тихонько скрипнула... Единственные звуки в прозрачной тишине, которые были допущены сюда, в святая святых, единственная тончайшая нить между сказкой и реальностью...

Потом Асмик снова появилась, на этот раз обнажённая, прикрытая лишь волной мягких волос цвета лунной поверхности — оказывается, они могли менять цвет, её волосы, в зависимости от настроения хозяйки. И должно быть, от его, Антона, настроения тоже: они вдруг вспыхнули драгоценным серебром в его пальцах, когда он вытянул руку и негромко сказал:

— Иди ко мне...

...И я увидел его.

Честно сказать, я не надеялся на это — слишком уж многие события должны были произойти в точности так, как предсказывалось. А такое редко случается. Кто-то в нужный момент скажет ненужное слово или, наоборот, забудет произнести то, что требовалось, подует не в ту сторону ветер, сбивая лодью с верного пути, споткнётся на рытвине чей-то конь или дождевые капли размоют чернила в важном письме... Не счесть, сколько нелепых случайностей ожидают человека за поворотом.

Поэтому я удивился, увидев его, сидящего за столом в трапезной. Человека, пришедшего из иных времён, встречу с которым предрекал мне слепой дервиш. Достало же ему способности, мёртвому, видеть впереди то, что не видели живые...

Я уже знал, что мой посланник погиб. Тот мальчишка, которого я подобрал в разорённом ауле, — я помнил, как он сидел на земле и рыдал над трупами родителей. Который сопровождал меня в странствиях и которого я учил всему, что знал и умел сам.

И которого я убил... Не своими, конечно, руками, но я послал его на смерть, сделав своим посланником. Очередная жертва, принесённая на алтарь тем бесценным вещам, коими я хотел обладать. Вещам, которые только и имели цену в этом мире. Моя рукопись — и Копьё Давида. Символы власти над Будущим и Настоящим, ибо власти над Прошлым жаждут лишь глупцы. Прошлое можно убить, зачеркнув или обмануть, переписав заново. Но овладеть им...

Мне хотелось оплакать его, моего мальчика, но я не сумел. Наверное, Аллах покарал меня за грехи, лишив возможности плакать.

Я ехал в Сенген, а затем — в Тебриз вместе с Алак-нойоном и его охраной. Одет я был нарочно небогато и держался скромно и незаметно, позади всех. За шесть дней пути я всего пару раз открыл рот — когда прикрикнул на своего конягу, сослепу повернувшего не в ту сторону, и когда поблагодарил какого-то вельможу за брошенную мне лепёшку: очевидно, тот принял меня за бродягу, прибившегося к каравану. Как, должно быть, изумился бы тот вельможа, узнав, что именно я был главным действующим лицом в этом «караване». Я, Рашид ад-Эддин из Ирана, ехал сейчас к грузинскому царю с важной миссией, прочие же, и Алак-нойон в том числе, служили не более чем ширмой. И уж подавно никто, даже Тохта-хан, пославший меня в эту экспедицию, не догадывался об истинном моём намерении...

Их не пришлось сталкивать лбами — Тохтамыша и Хромого Тимура. Они с трудом терпели друг друга, и нужна была лишь небольшая искорка, чтобы разжечь их вражду.

Тохтамыш в ту пору[26] кочевал по Северному Кавказу, и не было ни одного селения, где его имя не произносилось бы с ужасом и проклятиями. Тимур — тот самый, что когда-то наголову разгромил Арас-хана и посадил Тохтамыша на трон Золотой Орды, стал для своего ставленника костью в горле. И тот с завидным постоянством слал дорогие подарки литовским князьям и египетскому султану, стараясь склонить их к войне против Тамерлана. Я нисколько не удивился, узнав об этом.

Тимур встретился с Тохтамышем в долине реки Самур. И была великая битва, продолжавшаяся три дня. А на четвёртое утро Тохта-хан бежал, растеряв три четверти своих храбрых воинов. Жаль, я не видел этой битвы: грандиозное, наверное, было зрелище... Более Хромой Тимур меня не интересовал. Я ушёл из своего шатра (а он мало-помалу переместился внутрь ханского куреня, и нашлось бы немало людей, кто за подобную честь отдал бы правую руку) тайно, на рассвете, совсем как когда-то покинул дворец Абу-Саида в моём родном Седжабе. Только вряд ли на этот раз какая-нибудь женщина всплакнула обо мне, как моя любимая младшая жена Тхай-Кюль. А она точно плакала: я ведь относился к ней очень хорошо и сделал немало дорогих подарков. Другое дело — надолго ли хватило её слёз...

Наверняка меня искали, но к тому времени я был далеко. Мои преследователи скакали по моим следам галопом, каждые полдня меняя измотанных лошадей на свежих, — я же плёлся еле-еле, когда верхом на ослике, купленном на каком-то постоялом дворе, когда и вовсе пешком... И они обогнали меня, не заметив.

Тохтамыша я нашёл в маленьком городке Джулате. Тот сидел на горе шёлковых подушек в одной из комнат взятого им дома местного правителя. Самому правителю, точнее, его отрубленной голове монгольский хан отвёл высокий кол за оградой. Тохтамыш узнал меня, и его брови лениво поползли вверх.

— Ты словно ворон Анамке на плече бога Сульдэ, — усмехнулся он. — Всегда каркаешь, предвещая беду (это высказывание было вопиющей несправедливостью, но я не стал спорить). Пожалуй, я всё же велю отрубить тебе голову, как хотел с самого начала. Только не надейся, что она будет торчать на шесте, как голова местного воеводы (уж не знаю, как его звали при жизни).

— Твои слова воистину мудры, великий хан, — смиренно ответил я. — Однако позволь заметить, что кровавый Сульдэ ни за что не дал бы в обиду своего ворона, как раз потому, что тот загодя предупреждает хозяина об опасности...

На круглом лице Тохтамыша отразилась кратковременная внутренняя борьба. Ему страсть как хотелось исполнить свою угрозу: наверное, он не стал бы даже кликать палача и решил бы дело собственноручно. Впрочем, он уже понял, что не сделает этого: его изощрённый нюх почуял некую выгоду. Он уже знал, что не убьёт меня — по крайней мере сейчас. И знал, что я это знаю.

— Говори, — наконец велел он.

— Сначала ответь, великий хан, не думаешь ли ты, что меня подослал к тебе Тимур?

Тохта-хан пренебрежительно махнул рукой.

— Он подослал бы кого угодно, только не тебя. Ты служишь лишь самому себе, Рашид ад-Эддин. И сюда ты пришёл по своей воле. Надеюсь, твои речи покажутся мне разумными, иначе...

Он не договорил, но и так было понятно. Оправдай мои надежды, Рашид ад-Эддин из Ирана, иначе следующего рассвета тебе не увидеть. И вряд ли твоя смерть будет такой же лёгкой и даже возвышенной, как смерть местного воеводы. (Что может быть возвышеннее, чем голый череп над разрушенным крепостным забралом?) Тебя привяжут к дохлому коню и подпалят, обложив хворостом. Или живьём закопают в яму, или, предварительно ослепив, утопят в корыте с лошадиным дерьмом — пусть это и не поднимет настроение великого хана, но хоть позабавит...

— Ты можешь объединить под своим началом все кавказские племена, — сказал я. — Но для этого тебе придётся завладеть Копьём Давида, которое хранится у грузинского даря Гюрли...

Я не успел завершить мысль. Тохта-хан вскочил на ноги, разметав подушки, и его лицо исказила ярость.

— Ты предлагаешь мне штурмовать Тебриз? — заорал он, наливаясь багровым цветом. — Ты пришёл сюда, чтобы посмеяться надо мной, грязный шакал?!

Он быстро, словно тигр в клетке, прошёл взад-вперёд по комнате, пиная ни в чём не повинную домашнюю утварь, и я всерьёз обеспокоился, как бы его ярость не взяла верх над расчётливостью. Моя голова ещё находилась при мне, но надолго ли?

— Эта лживая собака султан Баркук[27] трусливо увёл своих людей с поля в самый разгар битвы. Литовский коназ Витовит отказался посылать мне воинов. Мои храбрые нукеры лежат в долине Самура, и некому насыпать над ними могильный курган. — Он перестал бегать и разом сник, став похожим уже не на тигра, а на престарелую медведицу. — У меня нет сил штурмовать стены Тебриза. И нет времени собирать новую армию.

— Любая крепость сильна не стенами, но людьми, — тихо проговорил я. — Древние учили нас: разделяй и властвуй. Сделай так, чтобы ворота Тебриза открылись перед тобой сами.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Грузинский правитель Гюрли понимает, что рано или поздно Тимур придёт к нему с войной, и поэтому ищет союзников. Думаю, он обрадуется, узнав, что твой конь, великий хан, больше не скачет под знаменем золотого сокола.

Тохтамыш расхохотался.

— Я союзник грузинского царя? Как же он должен быть глуп, чтобы поверить в такую чушь?

— Он вовсе не глуп, — ответил я. — Но нужно сделать так, чтобы он поверил.

Прошло два дня, прежде чем Тохта-хан возжелал увидеть меня снова. Эти два дня я провёл в полуразрушенном доме недалеко от окраины городка. У входа в моё временное жилище стояла стража, не разрешая мне выходить наружу. Надо было бы вставить в этом месте витиеватую фразу в истинно восточном духе, описывающую великие по содержанию мысли, которые Аллах посылал в мою голову, пока я сидел взаперти... Но не хочется писать неправду. Ни о чём таком я не думал. Да и не жил, если быть до конца честным. Ел, пил, спал, иногда беседовал сам с собой — но не жил.

— Завтра на рассвете ты отправишься в Тебриз, — сказал Тохтамыш. — Ты будешь находиться в свите моего посла. И постарайся, чтобы на тебя поменьше обращали внимания. Ты только мои глаза и уши, запомни.

— Будет исполнено, светлейший, — поклонился я.

И снова подумал, что все рассчитал верно. Царь Гюрли поверит послу. Возможно, он заподозрил бы подвох, не будь его мысли заняты предстоящей свадьбой своей младшей дочери и аланского царевича. Он очень долго ждал этого события — а ничто не делает человека столь уязвимым, как победная эйфория. Наверное, он даже не поймёт, почему царевич так и не прибыл в Тебриз.

А потом хан Тохтамыш захватит город и убьёт Гюрли (но до Копья Давида не доберётся — об этом я тоже позабочусь). И вскоре сам погибнет от руки Хромого Тимура. Затем настанет очередь царя Исавара — после смерти единственного сына ему уже не на что будет надеяться. И тогда, наконец, я завершу свою месть, и уйду сам, потому что станет незачем жить.

Эта мысль принесла мне спокойствие. Я сидел за столом в трапезной Сенгенской крепости и, улыбаясь, наблюдал за аланским царевичем. Удивительно, как они были похожи с Лозой, моим мальчиком... Пожалуй, будет несправедливо, если один слишком надолго переживёт другого...

Было утро.

Ослепительное, зелёное с золотым, самый момент перехода с лета на осень — не календарный (Антон понятия не имел о здешнем календаре), а — по ощущению. Странно, подумалось ему, казалось бы, совсем недавно стоял я раздетый в холоднющем, а в общем-то, ласковом горном озере, и Асмик медленно, без всплеска, шла мне навстречу. Совсем недавно — а сколько событий произошло за это время. В той, другой, привычной жизни такого хватило бы на несколько лет. А здесь... Даже находка гробницы легендарного царя Давида в городе каменных богов Вардзани как-то незаметно отошла на второй план...

Смерть Лозы и «воскресение» Заура, свои собственные догадки — и истина, ничего общего не имевшая с этими догадками. Баттхар — грязный, оборванный, на краю скользкого обрыва, его рука, вцепившаяся Антону в одежду, — и Баттхар сегодняшний, верхом на чистокровном аргамаке, до умопомрачения нарядный и гордый, даже величественный, настоящий сын великого царя Алании, и сам в недалёком будущем царь...

— Спасибо тебе за все, — сказал он, глядя на Антона.

Тот вдруг смутился.

— Да ладно... Не так уж я о тебе и заботился, как следовало бы. А иногда, уж прости, обращался с тобой и вовсе по-свински. Верёвкой по спине лупил...

— Это там, в древнем капище, когда я вынырнул из озера? — Баттхар весело рассмеялся. — Кабы ты не лупил меня, я бы замёрз насмерть.

Конь нетерпеливо гарцевал под ним и картинно изгибал шею, красуясь перед публикой, — а публики было много: вся крепость вышла за ворота проводить царевича в дорогу. Хотя можно ли было назвать это дорогой? Полтора конных перехода по гостеприимной Грузии, где не нужно ждать стрелы в спину в любой момент, где и в помине нет монгольских войск, где все рады тебе и ждут с надеждой... Финишная прямая, почётный круг по ревущему от восторга стадиону. И от этой мысли почему-то стало грустно.

— Через три дня свадьба, — напомнил Баттхар, трогая пятками коня. — Я жду тебя на ней!

— Договорились, — крикнул Антон вслед. — Ты поосторожнее там... С лошади не свались.

— Хай, сэнсэй! — отозвался Баттхар и, не оглянувшись, выбросил вверх сжатый кулак.

Тридцать всадников одновременно двинулись следом: почётный эскорт, все в парадных чекменях, блестящей броне, которую, поди, с прошлой недели каждый божий день начищали древесным углём, и в длинных алых плащах. Среди них были и Аккер с Зауром — Антон не сразу узнал их в непривычной одежде. Воины, которыми славен любой полководец. Которых любой современный (точнее, будущий) спецназ оторвал бы с руками.

Жаль, я никогда не видел эту Зенджи, дочь грузинского царя, вскользь подумал Антон. Не то знал бы, радоваться за аланского царевича или сочувствовать ему...

— Скоро ты уйдёшь, — вдруг сказала Асмик, дотрагиваясь до его руки. Сказала очень тихо и почти спокойно, как о чём-то давно решённом и неотвратимом, как приход зимы. Или собственная смерть.

Антон нахмурился.

— Уйду? Почему ты так решила?

— Не знаю. Просто чувствую.

Медленно повернулась и пошла к воротам крепости. Было бы легче, если бы она заплакала — тогда можно было бы, снисходительно улыбнувшись, прижать её к себе, погладить по голове, по чудесным волосам, провести ладонью по мокрой щеке, смахивая слезу. Подхватить на руки и унести куда-нибудь далеко, где нет посторонних глаз, только мягкий мох у старых корней и пушистая еловая лапа, похожая на полог палатки...

Если бы она заплакала.

— Вот ещё, — рассердился он. — Я ведь могу взять тебя с собой, верно? Если я уйду, если существует путь... Какая разница, одному идти или вдвоём?

Асмик остановилась и посмотрела на Антона. Глаза её распахнулись и вспыхнули.

— Но ведь это очень далеко...

— Всё равно, — упрямо сказал он.

И почувствовал, как она вдруг обмякла — словно лопнула внутри некая струна. Он обнял её, порывисто прижал к груди и услышал еле различимое:

— Не отпускай меня, пожалуйста...

— Глупенькая, — сказал он, борясь со спазмом в горле. — Куда я тебя отпущу.