Призванный хранить

Глава 14 ПРАВИЛА БОЯ

— Плохо, — сказал Аккер, спокойно наблюдая, как Антон в очередной раз поднимается на ноги и отряхивается от пыли. — Думается, твой наставник был хорошим мастером, если сумел кое-что вдолбить в тебя. Жаль, ты оказался нерадивым учеником.

Антон потёр ушибленное плечо и с завистью поглядел на Лозу и Баттхара, с упоением рубившихся лёгкими деревянными саблями. Выходило у обоих не слишком ловко — пожалуй, даже похуже, чем у него самого. Однако именно Антону доставалось от сурового учителя чаще и больше других. И посмеивался над ним Аккер обиднее, чем над остальными, и чаще валял в грязи, и реже сдерживал удар, даже зная наперёд, что Антон не сумеет защититься.

— Бей, — велел горец.

Антон подхватил с земли палку, изображавшую саблю, и, резко выдохнув, нанёс удар. Удар, по его мнению, вышел неплохим: мощный и молниеносный, как принято в одном из разделов каратэ. Подобное движение трудно даже заметить, не то что блокировать... Он ощутил, как палка вздрогнула в руках, и замер в низкой боевой стойке. И тут же получил шлепок по затылку.

— Плохо, — равнодушно повторил Аккер. — Вернее, сам-то по себе удар хорош — если у тебя один противник и дерётся он честно, лицом к лицу. И если ты попал. А вдруг промахнулся?

— Тогда я ударю снова, — мрачно сказал Антон.

— Если доживёшь, — усмехнулся горец.

Показалось, он вдруг потерял интерес и к занятиям, и к ученику. Отошёл немного в сторону — туда, где кривоватая сосенка оседлала небольшой бугорок, и сел на склон, поджав ноги по-турецки. Антон подумал, пожал плечами и присел рядом.

А в следующую секунду палка вдруг вылетела из его рук. Аккер сделал какое-то движение — не слишком хитрое и не слишком быстрое, но заметить что-либо Антонова умения не хватило.

— Подними, — сказал наставник.

Антон послушно нагнулся за оружием и тут же получил удар меж лопаток. Охнул от боли и распрямился, глядя на горца почти с ненавистью.

— Опасно отводить взгляд от врага, — назидательно проговорил тот. И опять указал на палку. — Подними.

Антон медленно опустил не голову — только глаза. И вдруг стремглав рванулся в сторону, зацепив палку носком ботинка. Чтобы поймать её, взлетевшую в воздух, ему пришлось совершить гигантский прыжок — будто он забирал баскетбольный мяч из-под кольца. Он с великим трудом удержался на ногах и победно обернулся к Аккеру: что, мол, достал?

Тот стоял в сторонке, с совершенно каменным выражением лица наблюдая за Антоновыми ухищрениями. Опять будет смеяться, угрюмо подумал Антон, но горец совершенно серьёзно сказал:

— Ну вот. По крайней мере ты больше не прёшь на рожон. Теперь смотри, как сделать ещё лучше...

Так он говорил каждый день. Или — десять раз на дню, заставляя своих подопечных — троих враз или каждого по очереди — делать нечто совсем простое, вроде бы и не имеющее отношения к воинской науке. Поднять палку с земли. Бросить в дерево камешек. Повернуть голову на звук. Сделать шаг в сторону. Отвести руку за спину. Упасть на землю и встать с земли.

Обычно, глядя на них, он лишь сокрушённо вздыхал, после чего принимался учить. Перекраивать движения на новый лад, исправляя неуклюжесть и излишнюю резкость. Чёрт знает, что они, все трое, испытывали во время уроков: иногда — недоумение. (Чёрт возьми, сколькими способами можно обернуться, услышав за спиной хруст ветки? По мнению Антона, только одним, однако премудрый горец тут же показывал ещё десяток, добавив вскользь: «А то, как делаешь ты, — забудь. Иначе можешь умереть молодым»). Иногда — раздражение. («Издевается он, что ли? — ворчал покрытый синяками Баттхар, с трудом пристраиваясь на жёстком ложе. — Это не так, то не эдак... Я думал, мы будем учиться сражаться, а мы учимся, как поднести лепёшку ко рту и не уронить. Я ему кто — аланский царевич или придворный шут?»).

Но постепенно, изо дня в день, в них просыпался неподдельный интерес. Ибо они чувствовали: за мелкими деталями, за каждым вновь выученным движением, за странными придирками их наставника кроется нечто очень большое, ёмкое, могучее и древнее, как сами горы вокруг. То, что нельзя купить или украсть, выманить хитростью или отобрать силой.

Иногда за их занятиями наблюдала Асмик. Освободившись от хлопот по хозяйству, она, бывало, приходила и стояла в сторонке, глядя, как суровый Аккер бросает своих учеников через голову. (Наверное, Аккер и её учил разным премудростям: стрелять из лука, скакать на лошади и драться на мечах. Антон ещё тогда, в их первую встречу, понял, что девушка — воин, без всяких скидок). Вот и сейчас она исподтишка смотрела на него, отставив на камень кувшин с водой. Заходящее солнце — большое, оранжевое, как спелый апельсин, — светило ей в спину, рождая такое же оранжевое сияние вокруг головы. Антон как раз уронил аланского царевича эффектным приёмом и гордо встал, выпятив грудь. И, как водится, моментально пропустил обидный пинок пониже спины. Взвыл, обернулся и увидел Аккера.

— Твоё счастье, что это всего лишь тренировка, — спокойно сказал тот. — Отвлечёшься в бою — другую цену заплатишь.

— Хай, сэнсэй, — устало отозвался Антон, вытирая пот с разгорячённого лба. Обижаться на наставника он давно и благополучно отучился.

Аккер, скорее всего, не понял последней фразы, но не переспросил: не хватало ещё обращать внимание на всякие иноземные прибабахи.

— Ну-ка, бегом за мной, — бросил он через плечо и резво побежал вверх по склону. — И не вздумайте отдыхать по дороге!

— Опять, — простонал Баттхар. — Точно горные козлы, ей-богу. Как только ещё рога не проросли...

Бежать — это тоже была наука. В былые времена Антон был убеждён, опираясь в основном на книжный опыт («Ашик-Кериб», «Кавказский пленник» и Бюль-Бюль Оглы в классике советского кинематографа «Не бойся, я с тобой!»), что горцы в своих передвижениях целиком полагаются на коня. Это было красиво и романтично: так и виделись крутые склоны, подсвеченные солнцем, всадники в чёрных чекменях, с закрытыми платком лицами, топот копыт и гортанные выкрики. Теперь, глядя в удаляющуюся спину Аккера, Антон понял, что ошибался. Тот и на своих двоих вряд ли уступил бы хорошей скаковой лошади. Тем более если заставить её носиться не по ровной дорожке ипподрома, а вверх-вниз по крутым каменистым склонам.

Когда наставник впервые предложил ему пробежаться («Прогуляться», — так иезуитски он выразился), Антон отстал от него через двадцать минут. Через сорок — потерял его из виду и, плюнув с досады, рухнул на ближайший камень — отдышаться. Их хижина осталась где-то далеко внизу, и Антон совсем не поручился бы, что сумеет отыскать к ней дорогу. Пришлось стиснуть зубы покрепче и двигаться вперёд.

Аккер ждал его по другую сторону откоса, где в распадке зеленел аккуратный лужок и торчало одинокое дерево, вымахавшее на просторе больше вширь, чем ввысь, и напоминавшее собой слегка потрёпанный балдахин. Горец лежал под этим деревцем, вытянувшись во весь рост и надвинув шапку на глаза, чтобы не мешало солнце. И кажется, сладко похрапывал. При приближении Антона он лениво открыл один глаз и проговорил:

— Ты уже здесь? По правде, я не ждал тебя так скоро.

Антон плюхнулся рядом и сердито спросил:

— Ты когда-нибудь устаёшь?

— Устаю, — признался Аккер. — От тебя и твоих друзей. Ты видел, как я бежал?

Антон чуточку подумал.

— Видел. Ты переваливался с ноги на ногу, точно утка. Или медведь.

— Вот! — Аккер воздел вверх указательный палец. — Поэтому я не выдохся. Согласен, это не очень красиво со стороны, но это умнее. Когда мы побежим обратно, ты попробуешь. А сейчас бери в руки вон тот камень и приседай, нечего рассиживаться.

Антон взглянул на камень и обошёл его кругом. Валун, чёрный, монолитный, в прожилках беловатого известняка, был размером, пожалуй, с чемодан. А весил, наверное, как целый холодильник.

— Ты с ума сошёл, — искренне сказал он. — Я и так с ног валюсь.

— Вообще-то да, — неожиданно легко согласился горец. — Глупо приседать с ним здесь, если это можно сделать возле хижины. Придётся тебе тащить его вниз.

— Но...

— И не спорь. Мы и так уже потеряли много времени даром.

Чтобы водрузить камень на плечи, Антону понадобилось ещё минут десять. Согнувшись в три погибели, он посмотрел исподлобья на своего мучителя и мечтательно произнёс:

— Когда-нибудь я убью тебя, Аккер.

— Что ж, — философски отозвался тот. — Тогда, наконец, я перестану за тебя беспокоиться.

— За что они тебя так? — спросил незнакомец.

Антошка скосил на него глаза и промолчал. Было до того горько на душе, что не осталось даже уголочка для благодарности за спасение. Да и что было толку — не станешь же все каникулы гулять по улице со взрослым дядей за ручку, засмеют. А выйдешь завтра один из дома — и все повторится. Снова подвалят Севрюга с Домкой Лисицыным и вся их банда... Хоть совсем из города беги и возвращайся в Москву. Так и скажу тете Тане, решил он про себя. Пусть только даст денег на билет.

Огорчать её не хотелось. Она была невредная: никогда не придиралась по мелочам — вроде оторванной пуговицы или перепачканных кедов. Понимала, что в этом возрасте мальчишку не заставишь чинно гулять по бульвару. Её муж, дядя Андрей, тот вообще мало занимался воспитанием племянника. Не оттого, конечно, что не любил его, — просто с утра до вечера был занят в своей клинике. Когда он приходил домой — поздно вечером, голодный и уставший до черноты под глазами, тётя Таня, живо накрывая на стол, ворчала:

— У всех работа как работа, с восьми до пяти, а у тебя что? Или, кроме тебя, других врачей нет?

— Есть, конечно, — нехотя отзывался дядя Андрей, откидываясь на спинку дивана и прикрывая глаза. Ему было не до споров. — Просто, когда сам, чувствуешь себя спокойнее.

— «Спокойнее»... В отпуск тебе надо, Андрюшенька (так она называла его, взрослого бородатого мужчину: «Андрюшенька». И это вовсе не выглядело смешно). Когда мы с тобой отдыхали в последний раз?

— Да вроде недавно. В позапрошлом году...

— Не в позапрошлом, а три года назад.

— Ой, ладно тебе. Лучше дай пожевать что-нибудь...

— Дикость какая-то, — продолжал меж тем незнакомец. — Четверо на одного, да ещё на самого младшего... В мои годы такого свинства не было. Нет, дрались, конечно, но честно, один на один, до первой крови. А уж лежачего и подавно никогда не трогали.

Антон потихоньку фыркнул. Он уже знал, что взрослые любят приукрасить времена своего детства: мы, дескать, были совсем другими, много читали, с радостью бежали в школу, со счастливыми лицами делали прививки и с восторгом стаканами глушили рыбий жир. Ну и само собой, если и дрались, то по-мушкетёрски: «Защищайтесь, милорд. Я имею честь напасть на вас...»

Наверное, незнакомец почувствовал его усмешку и слегка смутился.

— Вообще-то, ты прав. Всякое бывало. Ты, кстати, не ответил: что не поделили-то?

— Буду я с ними что-то делить. — Дёрнул Антон плечом.

— Ты был один? Без друзей?

— Ну почему. Были друзья — Петька с Маратом. Только они ещё малявки, их самих защищать надо.

— Это точно, — согласился незнакомец. — Мужчина должен уметь быть защитником, иначе нельзя. Их, стало быть, обижали, а ты заступился, да?

Антон вспомнил о геройски погибшем крейсере «Ястреб» и хмуро кивнул.

— Жалко, этот Севрюга был со своими прихвостнями, а то я показал бы ему пару приёмчиков...

Незнакомец взглянул с интересом.

— Ты что же, борьбой увлекаешься?

Увлекаюсь, хотел сказать Антон, но постеснялся соврать.

— В кино видел про каратэ.

— А, — протянул незнакомец, — понятно.

Тихонько, исподволь надвигались сумерки — безветренные, но прохладные, совсем по-осеннему. Ещё там, на берегу речки, незнакомец почти насильно, не слушая протестов, раздел Антона, растёр его докрасна и закутал в свою куртку. Куртка была лёгкая, без подкладки, но сухая — в этом было её неоспоримое преимущество. Сам он остался в брюках цвета хаки и полосатой майке. Антон бросил на него беспокойный взгляд и спросил:

— А как же вы? Не замёрзнете?

Тот рассмеялся.

— Постараюсь. Твой дом далеко?

— Близко. На Космонавтов. Я у дяди с тётей на каникулах.

— Вот как. А родители где?

— В Москве.

Незнакомец обрадовался.

— Надо же, земляка встретил. Я ведь тоже москвич. Здесь проездом: хотел друга навестить, да не застал.

Он шагал широко и чётко, и в то же время в его движениях была странная вкрадчивость, будто тигр крался по джунглям. Антон еле поспевал следом. По дороге он все пытался определить, кого судьба дала ему в попутчики. Точно, что военный. Короткий ёжик волос, хорошие мышцы (эх, мне бы такие!) и походка... Какой род войск? Уж всяко не стройбат. Антон вспомнил про тельняшку в голубую полоску и тихо присвистнул: десант, как же я не догадался!

Голубые береты, краса и гордость армии, ниндзя, мастера первого броска... Чёрт возьми, у него даже дыхание перехватило от восторга и зависти (вот уж кто одной левой раскидает взвод таких, как несчастный Севрюга). И от мимолётной грусти: вот сейчас, совсем скоро, они дойдут до Антошкиного дома и расстанутся навсегда. Незнакомец, наверное, кивнёт на прощание, скажет: «Ну, бывай, братишка!» — и растворится в сиреневом вечере. Вряд ли они встретятся ещё: Старохолмск хоть и не Москва, а всё равно большой. От этой мысли Антону опять стало грустно.

Однако, похоже, этот день словно задался целью преподнести ему как можно больше сюрпризов. Потому что незнакомец вдруг спросил совершенно невероятное:

— А ты хотел бы заниматься каратэ на самом деле?

Антон остановился, поковырял носком асфальт и осторожно, боясь спугнуть удачу, сказал:

— Так ведь не возьмут.

— Почему?

— Мышцы слабые. И гибкости никакой.

— Мышцы и гибкость — дело наживное, — возразил незнакомец. — У меня есть знакомый тренер в Москве. Мы когда-то служили вместе, а потом вместе демобилизовались. Если желаешь, я могу замолвить словечко... Ого, кажется, пришли. Кстати, мы ещё не познакомились. Меня зовут Костей.

— Антон.

Ладонь у Кости была шершавая и широкая, как лопата. И вся покрыта твёрдыми, как камень, мозолями — ох, непросто достаются такие мозоли... Антон уважительно пожал её и сказал то, что давно вертелось на языке:

— Костя... То есть Константин... Почему вы всё это делаете для меня? Из речки вытащили, теперь тренера за меня будете просить...

В карих глазах собеседника вспыхнули весёлые искры.

— На Востоке говорят: если ты спас человеку жизнь — значит, ты у него в долгу.

— Да? — Антон озадачился. — А мне казалось, что наоборот. Кого спасли, тот и должен...

— Нет.

— Но почему?

Костя подумал и пожал плечами.

— Не знаю. Но на Востоке живут очень мудрые люди. Если они что-то говорят — значит, так и есть.

...Белое кимоно вскоре становится серым. И тяжёлым, как мокрая простыня на верёвке. При каждом движении оно хлопает и липнет к телу, точно листья берёзового веника в парной. Впрочем, неудивительно: здесь почти так же жарко, даже когда холодно снаружи. И так же пахнет потом. Правда, на этом сходство с парной и заканчивается. Это место кажется вообще самым неповторимым в мире. Антон уже знал, что оно называется додзё.

Зал для занятий боевыми искусствами. Кто никогда не переступал его порога — тому не понять.

Поначалу Антон чувствовал себя здесь неуютно. Он пришёл позже других и долгое время отставал от программы. Да и особых данных для быстрого прогресса не было, если сказать по чести. Тренер Пётр Иванович — небольшого роста, вроде бы даже щуплый, но удивительно сильный и подвижный, поглядел на «новобранца» с изрядным сомнением, заставил несколько раз отжаться от пола, присесть и развести ноги в шпагат. Шпагат всегда был для Антона несбыточной мечтой — он и руками-то до земли доставал с трудом. В общем, получилось у него из рук вон плохо. Он покраснел, увидел скептически поджатые губы тренера и понял, что ему хотят отказать. И даже развернулся, чтобы уйти в раздевалку, но Костя сказал: «Подожди». Потом он о чём-то вполголоса спорил с тренером, и Антон расслышал:

— Ты вспомни себя в его возрасте. Вспомни, каким ты пришёл к Йон Нолу — тот ведь тоже не хотел тебя брать в ученики, говорил, мол, толку не будет. А сейчас — какой у тебя дан? Четвёртый?

— Пятый, — буркнул Пётр Иванович. — Присвоили в прошлом году. Ладно, убедил... Эй, парень, поди сюда!

Антон подошёл на негнущихся ногах.

— Десять рублей в месяц, — сказал тренер. — Спортивную форму. Тренировки четыре раза в неделю, с шести до девяти. Переодевайся — и марш в строй.

...Он уставал. Нет, он умирал от усталости. А однажды даже плакал в раздевалке, когда Шурка Пимин разбил ему нос в спарринге. Шурка был младше на полтора года, но гораздо дольше занимался и имел жёлтый пояс. Он был резкий и быстрый, как чёрт , и какой-то совершенно нечувствительный к боли. От него Антону доставалось больше всего. Несколько раз тому приходила в голову мысль бросить тренировки к чёртовой матери: не ниндзя я и не шаолиньский монах, в конце концов, чтобы надрываться тут за собственные деньги... Однако что-то не давало этой мысли осуществиться. Антон знал, что именно.

Картина, висевшая на стене в вестибюле краеведческого музея, в небольшом городке Старохолмске. Там, где посреди поля стоял впереди войска светловолосый мальчишка в простой холщовой рубахе и смотрел вперёд, чуть заметно покусывая нижнюю губу.

А ещё — мерзкая ухмылка на морде Севрюги, когда тот макал Антошку с головой в мутную воду, отдающую устойчивым запахом болота. Антон живо представлял себе, как следующим летом приедет на каникулы и встретит Севрюгу на улице. А лучше — всю его банду, всех четверых. Он пройдёт сквозь них, как нож сквозь масло. Как арктический ледокол — сквозь льды. Как боевая машина — через линию вражеских окопов. И уцелеет лишь тот, кто сообразит вовремя убраться с дороги: прыгнуть через забор, к примеру. Или залезть в собачью будку. Он пройдёт сквозь них и оглянется через плечо. И скажет что-нибудь...

Нет, лучше просто посмотрит со спокойной усмешкой, как Чак Норрис в фильме «Одинокий волк»...

— Бегом, бегом! Легли, отжались на кулаках... Встать! Пятьдесят ударов «Мае гири»... Не спать, Изварин, не спать!

Зловредному Шурке в тот раз достался другой партнёр. Шурке это явно не понравилось: больше всего он любил издеваться именно над Антоном, оттачивая на нём самые болезненные приёмы. Однако с тренером не поспоришь. Поэтому Шурка ограничился тем, что время от времени бросал на Антона многообещающие взгляды: я здесь, мол, я о тебе помню... И у того резко портилось настроение. Следовало ожидать какой-нибудь гадости, а на гадости Шурка Пимин был мастер. И непонятно было, чем он, Антошка Изварин, не угодил ему. Хотя, по зрелом размышлении, тут и не требовалось объяснять. Встречаются люди, к которым сразу, с первого взгляда, чувствуешь симпатию. Из симпатии потом вырастает дружба — самая настоящая, мужская, мушкетёрская. На всю жизнь. А бывает — наоборот. И люди становятся врагами, даже не понимая причины этого...

В раздевалку Антон вошёл хмурый. Скинул промокшую насквозь форму, поплескался под душем, вытерся и натянул костюм. Сунул руку под скамейку, достать ботинки. Однако ботинок не было. Антон озадаченно обошёл раздевалку кругом, зашёл в туалет, рассеянно взглянул на ведро с грязной водой — и чуть не завыл, потому что ботинки обнаружились там, на дне ведра. Один каблук торчал наружу, словно маленький чёрный айсберг.

Он услышал за спиной сдавленное хихиканье. Обернулся и увидел Шурку Пимина. А рядом с ним — других ребят: те подталкивали друг друга локтями и показывали подбородками на Антона.

— Как же это тебя угораздило? — с притворным сочувствием проговорил Шурка. — Теперь сушить придётся.

— Придётся, — вздохнул Антон.

— И от мамы влетит...

— Наверняка влетит, — удручённо подтвердил Антон.

И ударил.

Шурка пропустил удар вчистую, даже не попытавшись поставить защиту. Только произнёс непонятное «Эп!», прежде чем врезаться спиной в стену. Не давая ему встать, Антон живо насел сверху, от души награждая обидчика уже без всякого каратэ, яростно и бестолково. (И слава богу, подумалось после, не то мог бы и убить...) Шурка поначалу сопротивлялся, но как-то неуверенно, вмиг подрастеряв свои боевые навыки. А потом и вовсе позорно заревел в голос.

Вдруг Антон почувствовал, что его схватили за ремень и подняли в воздух, как хозяйственную сумку. То же самое через секунду произошло и с Шуркой. Пётр Иванович подержал обоих поединщиков над полом, критически осмотрел их и сказал без выражения:

— Так. Ну что ж, пошли.

В зале было пусто, и поэтому он казался непривычно большим и гулким, будто покинутый людьми вокзал. Висели, чуть раскачиваясь, тяжёлые кожаные мешки на цепях, лежали в углу скакалки и измочаленные от ударов боксёрские «лапы». Тренер поставил Шурку и Антона на землю — те стояли, понуро опустив головы и не глядя друг на друга. У Антона под глазом горел фингал, у Шурки капала из носа кровь.

— Наша школа, — медленно и внятно произнёс тренер, — существует для того, чтобы помочь вам стать мужчинами. В старину идеалом мужчины был воин. Настоящий воин, который никогда не дерётся по пустякам и не срывает злость на других, потому что это — признак слабости. Воин, который умеет любить и прощать. Жить, а не отнимать жизнь. Этому я стараюсь научить вас здесь... Хотя это очень трудно — научить жить. Сейчас вы этого не понимаете, но, надеюсь, поймёте потом. А пока — просто запомните. Вам ясно?

— Ясно, — нестройно ответили они.

И получили по лёгкому подзатыльнику.

— Надо говорить: «Хай, сэнсэй». Это означает «Да, учитель».

— Да, учитель, — тихо сказал Антон.

Утро выдалось ясным и погожим. Небо — высокое и ярко-синее, до рези в глазах, встало над горами, и горы засверкали, как оконные стёкла после ленинского субботника. Антон потянулся, зевнул и втянул носом воздух. Пахло дымом (Асмик уже разожгла очаг и готовила нехитрый завтрак), овечьей шерстью и почему-то мёдом. Антон скинул одеяло, резко поднялся и крякнул от боли: на бедре красовался здоровенный, в ладонь, синяк. И безжалостно, точно больной зуб, ныла спина. Аккер намял вчера, когда учил бороться.

Что это была за борьба — Антон не мог определить. То ли самбо, то ли вольная, то ли айкидо — впрочем, до появления каждого из них должно было пройти ещё без малого шесть веков. На расспросы по этому поводу Аккер отвечал неохотно и недоумённо: тебе-то, мол, что за дело? Ты на ногах, враг лежит и не встаёт — это главное. Однако иногда расщедривался на пояснения: вот чидаоба (броски, отдалённо напоминающие самбистские), салдасти (кулачный бой, один против многих), сатитени (использование боевого кольца, наподобие японских сюрикенов), парикаоба (владение саблей и мечом-кончаром в круговом бою). И ещё — увёртки, ухватки, изгибы, нырки, пластания — всего не упомнишь.

Однажды Аккер взял Лозу за руку и легонько подтолкнул:

— Встань к стене.

Тот безропотно подчинился. Аккер совершенно спокойно поднял лук, прицелился в онемевшего враз мальчишку и натянул тетиву. Тот успел только икнуть, когда стрела с глухим стуком вошла в стену в сантиметре от шеи. Лоза сильно побледнел и спросил одними губами:

— Ты чего?

— Ничего, — сказал Аккер, доставая из тула вторую стрелу. — Имей в виду, я целюсь тебе в ногу.

Кость постараюсь не задеть, но... Я бы на твоём месте попробовал защититься.

— Да как? — взвизгнул Лоза. — У меня и щита-то нет!

— Как «нет»? — удивился Аккер. — А корчага рядом с тобой?

Лоза взял большое глиняное блюдо и повертел в руках.

— На что оно мне?

— Ты же хотел щит. Только не подставляй плашмя, толку будет немного. А вот если под углом... — И горец отпустил тетиву.

Лоза не сумел поставить оборону. Стрела ударила его в бедро, он испуганно заорал, но через секунду сообразил, что стрела была тупая, без наконечника: рану такой не нанесёшь, разве что поставишь синяк. А жёсткосердный наставник уже доставал следующую и укладывал на тетиву.

— Если не хочешь умереть молодым, — сказал он, — всегда держи оружие так, чтобы можно было дотянуться. Если при тебе нет ни копья, ни кинжала, ни сабли — преврати в оружие то, что лежит рядом. Чашей или блюдом можно отклонить стрелу. Кувшином — ударить по голове. Воду — плеснуть в лицо: этим, конечно, не убьёшь, но мгновение выиграешь. Мгновение иногда очень дорого стоит...

Лоза получил ещё пять синяков в разных местах, прежде чем шестая стрела, скользнув по глиняной корчаге как надо, срикошетила и улетела в открытую дверь.

— Для первого раза сойдёт, — одобрил Аккер и кивнул аланскому царевичу. — Теперь твоя очередь...

— Проснулся? — приветливо сказала Асмик, вороша палочкой в красных угольках.

Сейчас её волосы были убраны под простенький тёмно-синий платок. Одна прядь непослушно выбилась наружу и свернулась в колечко, щекоча висок. Асмик дотронулась до неё свободной рукой, оставив крохотную полоску сажи на щеке. Антон, приподнявшись на локте, залюбовался этой полоской, будто неким произведением искусства. И усмехнулся про себя: э, да ты влюблён, брат...

— Почему ты так смотришь?

Он смутился.

— Просто...

Она взглянула на него с сочувствием.

— Болит?

— Откуда ты знаешь?

— Ну, у тебя лицо такое... Всклокоченное.

— Ерунда, — махнул рукой Антон и серьёзно добавил: — Зато ты у нас красивая за двоих.

— Подожди. — Она гибко встала, на минуту скрылась за перегородкой и вернулась с маленьким горшочком, перевязанным чистой тряпицей. — Это снадобье от ушибов и ран. Повернись спиной.

— Да ладно, и так зарастёт.

— Повернись, повернись.

Антон послушно приподнял рубашку, подставил спину и с замиранием сердца ощутил нежное прикосновение. Прикосновение было тёплым, почти горячим: видно, ладони девушки нагрелись у очага. Чуткие пальцы пробежали по позвонкам, как по клавишам пианино. Антон блаженно прикрыл глаза, чувствуя, как растворяется тупая ноющая боль и на смену ей приходит жар и внутренняя дрожь. Когда пальцы Асмик спустились ниже, чуть задев копчик, дрожь переросла в вибрацию. А что, подумалось сквозь раскалённый туман, времена нынче куда как патриархальные. Может, эта девочка только того и ждёт, чтобы я... А я веду себя как первоклассник.

Он резко обернулся к ней, чувствуя сердце где-то под подбородком, сильно, почти грубо схватил за плечи и опрокинул на спину. Намятые вчера бока тут же напомнили о себе... А, наплевать. Он снял с неё дурацкий платок, до отвращения похожий на монашеский, — прелестные густые волосы рассыпались и засверкали оплавленной медью в отсветах гаснущего очага...

Она смотрела на него снизу вверх... даже не передать как. Без гнева, без ожидания, без испуга. Спокойно и чуть-чуть удивлённо. И самую малость печально, будто он по неосторожности нарушил некое хрупкое равновесие. Разбил фарфоровую чашку или сшиб воробья из рогатки. И Антон вдруг покраснел. Словно кто-то взял его за макушку и с размаха окунул лицом в кипяток. Он не мог, хоть режь его, поступить так с этой девушкой.

Он сел и мучительно отвёл взгляд. И, поколебавшись, сухо проговорил:

— Я тебе не нравлюсь.

Асмик промолчала.

— Или... — Антон нахмурился. — Ты кому-то обещана? Баттхар, да? Всё дело в нём?

— Баттхар? — Она удивилась.

— Ну, вы вчера с ним возле реки... То есть, я хочу сказать, долго стояли вместе. Я не слышал, о чём вы говорили, просто подумал... — Он окончательно запутался и смолк.

Асмик надела платок, поправила сбившуюся одежду и покачала головой.

— Баттхар... Несчастный мальчик. Мне его жалко.

— Вот как?

— Он ведь сын царя. А вынужден скрываться на собственной земле, как вор.

Такой взгляд на вещи не приходил Антону в голову.

— Ничего, — буркнул он, пряча досаду. — Доставим его в Тебриз, женится он на своей дуре-царевне, два народа объединятся и выгонят Тимура взашей. (А выгонят ли, мелькнула мысль. Насколько я помню историю, он будет властвовать на Кавказе ещё три десятка лет, вплоть до своей смерти. Неужели и мне ждать так долго?)

— Ты поможешь Баттхару? — вдруг тихо спросила девушка. — Правда, поможешь?

— Куда ж я денусь, — вздохнул Антон.

Аккер умывался недалеко от хижины: по его голому торсу стекала вода. Антон бросил взгляд на тонкую ледяную корку в кожаном ведёрке и мысленно прикинул температуру «за бортом». Неслабо.

— Что сегодня будем делать? — спросил он.

— Пришёл монах из нижнего селения, — сказал горец. — Он восстанавливает молельню на перевале. Я обещал помочь ему.

Монах, вспомнил Антон. Понятно теперь, откуда мёд.

Молельня оказалась не молельней, а настоящим маленьким храмом — древние строители, жившие в когда-то существовавшей здесь несторианской колонии, возвели его на специально отрытой в склоне горы площадке. Крутой склон переходил в узкую седловину меж двух каменных вершин-великанов: Восходным Сентимом и Заходным. Оттуда, с седловины, если верить Аккеру, лет десять назад и сошёл мощный селевый поток, сметя на своём пути несколько глинобитных домиков, начисто уничтожив караванную тропу и задев этот храм, который, однако, выстоял перед стихией, хоть и изрядно пострадал: крыша обрушилась внутрь, и правый придел вместе с частью стены будто срезало гигантским ножом. Но даже сейчас, израненный, без купола и со стыдливо обнажённым нутром, храм был красив: гордый, величественный и словно невесомый, как будто неизвестный зодчий колдовским приёмом заставил кирпичную кладку парить над землёй.

Тропа поднималась мимо каменных гробниц, увенчанных тяжёлыми известняковыми плитами. Некоторые плиты были сдвинуты с места, некоторые — расколоты; то ли сель постарался, то ли грабители...

— Грабители, — нехотя подтвердил Аккер. — Однажды я поймал одного — он был так увлечён, что не услышал, как я подошёл.

— И ты его... — ахнул Антон, уже знакомый с суровым нравом горда.

Тот хмыкнул:

— Нет, не убил. Правую кисть отрезал — теперь по могилам лазать охота пропадёт.

Лоза с царевичем убежали далеко вперёд. За время путешествия они сблизились, и если и подначивали друг друга, но необидно, вполне по-дружески. Впрочем, чему удивляться: они же приблизительно одного возраста. Тинейджеры, как сказали бы в родном столетии Антона. Сам-то он чувствовал себя рядом с ними почти стариком...

Он в задумчивости побродил меж могил. Видно было, что хоронили здесь на протяжении многих веков и по обычаям разных народов. Он отнюдь не был специалистом в археологии (вот была бы тут Динара — наверняка выдала бы целую лекцию экспромтом), но, наверное, тот, кто послал его сюда, позаботился вложить в голову некоторую сумму знаний. Захоронения хевсуров и абхазцев — в виде квадратных ящиков из известняковых плит — соседствовали с картвельскими земляными курганами, по краям которых торчали обломки давно сгнивших копий, а христианские распятия — с выбитыми на камне изображениями угрюмого Барастура, осетинского владыки загробного мира... Динара как-то раз упоминала, что на втором курсе ездила на раскопки куда-то в этот район...

— Я думал, здесь деревенское кладбище, — вполголоса заметил он.

— В этой стороне — деревенское, — подтвердил Аккер, — а в той — караванщики, что погибли под обвалами или лавинами. Этот перевал коварен, каждый год забирает по десятку человек.

— И всё равно здесь ходят? — удивился Антон.

— А куда деваться? Самый короткий путь в долину... Поторопись, чужеземец, нас уже ждут.

Антон присмотрелся. Впереди, возле храма, стоял монах в тёмно-коричневой хламиде, подпоясанной кручёной верёвкой. Лицо его скрывал длинный куколь, надвинутый на самые глаза.

— Не говори с ним, — предупредил Аккер. — Он то ли немой, то ли связан обетом молчания. А может, просто не понимает нашего языка. Мы объясняемся знаками.