Призванный хранить

Глава 17 НА ПОРОГЕ

Шёл снег.

Месяц Саффар, самый разгар зимы, дарил лёгкий приятный морозец, который раньше, помнится, казался мне лютым. Конечно, зима случалась и у меня на родине, и стояли холода, при которых без тёплого стёганого халата и шапки на голове из дома не выйдешь, а иногда, раз в три-четыре года, с серых небес падал на землю настоящий снег, заставляя вспоминать и о сапогах на меху. Теперь-то, побродив по свету, я понял, что то был не снег — так, отдельные снежинки, большая часть которых так и не успевала достичь земли. Отец мой, чью бороду в те годы уже убелила седина, мучился суставными болями, но благодаря терпению и молитвам держался с большим достоинством. Только в сырую погоду, когда боли обострялись, он ложился в постель и говорил своей жене, моей матери: «Воистину велик наш Аллах! Полюбуйся, как он скрутил меня!» И мать, подняв на ноги всех слуг в доме, сразу посылала за придворными лекарями. Это были учёнейшие мужи, лучшие во всей Азии, и пользовали они лишь эмира и нескольких старших визирей, в том числе и моего отца. Он был очень могуществен в ту пору, мой отец, несмотря на свои телесные недуги. Там, у себя на родине, я не любил зиму.

Здесь же всё было по-другому. Здесь снег не успокаивался, пока не заметал все хоженые и езженые пути, не погружал в сугробы окрестные селения и не запирал реки — из тех, что не отличались быстрым течением. Даже сама жизнь, казалось, замирала, и дворовые собаки, жалобно поскуливая, просились в дом, в тепло, и хозяева их не гнали. Однако стоило снегопаду прекратиться, и люди выходили на улицу — расчищать дороги, сбрасывать сугробы с крыш, выводить лошадей из конюшен, чтобы те привыкали, принюхивались к снегу. Вытаскивали припрятанные лыжи, заново подбивая их мехом и смазывая гусиным жиром. У меня на родине лыж не знали, и за годы странствия я так их и не освоил. (Хотя спускался однажды с горы на тащи — натянутой на обруч сыромятной бычьей шкуре, которую следовало подкладывать под зад. Надо сказать, ощущение при спуске было не из приятных). Прошлой зимой Регенда показывала мне премудрости лыжного хода — как правильно держать спину и колени и как отталкиваться длинным шестом, наподобие копья без втулки. Но, видимо, я показал себя нерадивым учеником. А на следующий год и сама Регенда не притронулась к лыжам.

— Я беременна, — прошептала она, отвечая на мой незаданный вопрос.

Нельзя сказать, что это явилось для меня полной неожиданностью. Я подозревал это. И ждал — со страхом и надеждой. Я даже видел его во сне — маленький розовый орущий комочек... Почему-то я точно знал, что родится дочь. У неё будут такие же прозрачные глаза с золотыми искорками, что и у её матери, милая ямочка на подбородке и чуть приподнятая верхняя губа — словно в ожидании ответа на какой-то вопрос... А вот нос и брови ей, наверное, достанутся от меня. Хотя и не поручусь.

— Ты повстречаешь на своём пути женщину, — однажды сказал мне давно умерший дервиш. А может, я сам вложил эти слова в его уста, прежде чем доверить их моей рукописи, и на самом деле дервиш сказал иное — то, чего я не доверил бы никому, даже Всевышнему... Ему — в особенности.

— Копьё Давида, — шептал он мне в каком-то непривычном сладострастии. (Может, лгал? Зачем? Чтобы поиздеваться?) — Ты мечтал о власти над будущим, но она бесполезна без власти над настоящим. Копьё Давида даст тебе эту власть, если только не помешает человек, пришедший из другого мира и из иных времён.

— Но есть лишь один человек, способный мне помешать, — возразил я. — Это Хромой Тимур. Это его ты называешь человеком из иного мира?

Дервиш покачал головой и улыбнулся. У него была мудрая и снисходительная улыбка, которая всегда бесила меня.

— Тамерлан — великий завоеватель, — сказал он мне. — Его имя оставит в истории след, подобный сабельному шраму на теле воина. Ты не сможешь ему противостоять — у вас слишком разные цели в жизни. Он словно король на шахматной доске. (Тебе известна эта индийская забава?) Он создаёт и рушит государства, двигает в битву войска, покоряет одних и стравливает других — тех, кого не может покорить. Однако он неинтересен тебе. Ты должен ждать того, кто сидит за доской. Помни об этом.

— Но кто он? — выкрикнул я второпях: я знал его сволочную привычку исчезать в самый неподходящий момент. — Я встречусь с ним? Скажи мне, дервиш!

— Встретишься, — пообещал тот. — Но прежде судьба подарит тебе встречу в женщиной. И, как знать, вдруг ты поймёшь, что в мире есть вещи поважнее власти и богатства. Впрочем, к богатству ты всегда относился с презрением. А будущее... Над ним властен лишь Аллах.

Аланская царица счастливо улыбнулась мне. Говорят, будто материнство способно украсить любую женщину. Не знаю. Я видел иных красавиц, которые в беременности превращались в нечто желтолицее и отёкшее, вечно больное, стонущее и озабоченное — не столько будущим ребёнком, сколько собой в новой роли страдалицы и чуть ли не героини. Были такие, но Регенда к ним не относилась. Сейчас она была подобна розе, только что распустившей, наконец, свои драгоценные лепестки. Роза не думает о своей красоте — она просто красива.

— Это будет девочка, — сказала она, подтвердив мои мысли. — И я хочу, чтобы ты придумал ей имя.

Я немного растерялся. Если на моей родине рождался ребёнок, то родители тут же бежали к астрологу и прорицателю, чтобы тот подобрал имя, которое более всего соответствовало бы дню появления на свет и состояло в гармонии с планетами на небесном своде. В этих местах, я знал, имена было принято давать в память об усопших предках. Своих мне вспоминать не хотелось: я расстался со своими корнями по собственной воле, и это было давно.

— Назови сама, — предложил я.

Регенда подумала.

— Я дам ей имя в честь моей бабки. Она была дочерью армянского правителя Гагика. Мой дед, царь Аккарен, полюбил её с первого взгляда и трижды просил стать его женой. И трижды получал отказ. Потом он украл её и тайно увёз к себе в крепость. Гагик послал войско, но было поздно: молодые обвенчались. Бабка призналась, что тоже полюбила Аккарена сразу же, как только увидела, но ей хотелось испытать своего избранника. И её отцу ничего не оставалось, как отступить.

— Как же звали твою бабку? — спросил я.

— Её звали Асмик, — ответила Регенда.

Иногда мне на ум приходит мысль: сколько загадок я оставлю после своей смерти? Как будущие пытливые исследователи — те, чьим родителям ещё только предстояло появиться на свет, — будут разбирать по косточкам мою рукопись, заходиться в жарких спорах, строить и рушить гипотезы, пытаясь понять, каким я был.

Кем я был: зверем или ангелом. Гениальным провидцем или рыночным шарлатаном. И неизвестно, к какому выводу ещё придут.

Я любил Регенду. На тысяче и одном Коране я поклялся бы в этом: она по-прежнему волновала меня, как не волновала до этого ни одна женщина. Я любил мою ещё не родившуюся дочь, на долю которой — и это я тоже знал наверняка — выпадет множество испытаний. Однако я, не задумываясь, переступил бы через них ради одной-единственной цели, моего вечного кошмара, моей страсти, сжигающей нутро не хуже погребального пламени...

И, мне кажется, она подозревала нечто подобное. Не Регенда, нет — её глаза застила любовь.

...Псевдокупца Ханафи, наёмного убийцу из тайного ордена исмаилитов, я убил сам на следующий вечер после покушения на Регенду. Мне не пришлось его выслеживать — я доподлинно знал, что он предпримет после того, как его план провалился, и куда он направит свои стопы. Об этом я тем же вечером поведал Фархаду, доверенному человеку аланской царицы.

Это известие, однако, нисколько не смягчило его сердце.

— Я не верю тебе, чужестранец, — сказал он. — И хочу предупредить: я глаз с тебя не спущу.

— Вот и хорошо, — заверил я. — Я даже настаиваю на том, чтобы ты следил за мной. Более того, я прошу тебя о помощи.

— Вот как? — Он усмехнулся. — И о какой же помощи ты говоришь?

— Я намерен схватить убийцу. И прошу, чтобы ты сопровождал меня. Одному мне не справиться.

Он задумался — кажется, впервые мне удалось пробить брешь в его панцире недоверия.

— Думаю, надо будет привести стражу.

— Стражники только испортят дело, — возразил я. — Они тяжелы и неповоротливы, и будут громко топать по мостовой. А нам придётся вести долгую слежку. — Видя, что Фархада одолевают сомнения, я добавил: — Ты был абсолютно справедлив: у Ханафи наверняка есть сообщник в городе, поэтому хорошо было бы взять и его. Это принесёт пользу нам обоим.

— Вот как? — повторил он.

— Ты поднимешь себя в глазах своей госпожи. А я... Я докажу тебе наконец, что я не враг.

...Мы шли за ним через весь город, держась на достаточном расстоянии, иначе Ханафи сразу засек бы слежку. Пустые в этот поздний час улицы облегчали задачу: не особо напрягаясь, я мог различить его торопливые шаги впереди. Мы избегали освещённых участков, прижимаясь к стенам домов, хоронясь за колодцами, ныряя в переулки, перепрыгивая через сточные канавы... Ночь была нашей союзницей, она родила и вскормила нас обоих: меня и Ханафи, не делая никаких различий.

Я знал, что ему во что бы это ни стало нужно уйти из города. А ещё — что он не сможет это сделать без посторонней помощи.

И когда Ханафи, оглянувшись по сторонам, коротко стукнул в дверь корчмы «Серебряная подкова», я чуть не рассмеялся. Я знал, что так будет.

Дверь отворилась сразу же. Почтенный хозяин Абу-Джафар в небрежно накинутом халате и со свечой в руках возник на пороге, и из своего укрытия, из-за угла дома, я различил капельки пота на его бритом черепе. Ханафи начал что-то сбивчиво объяснять, но Джафар проворно схватил его за шиворот и втянул внутрь корчмы. Мы с Фархадом подобрались поближе.

— Что случилось? — услышали мы требовательный голос хозяина.

— Не знаю, — истерично отозвался «купец». — Мне помешали в последний момент.

— Что?! — взревел Джафар, забыв об осторожности. — Царица жива?

— Жива, — подтвердил Ханафи — Меня ищут, и все выходы из города перекрыты. Кто-то нас предал...

— Заткнись. — Джафар помолчал, обдумывая ситуацию. — Но если ты не врёшь... Тогда предать нас мог только один человек.

Я не позволил развить ему эту мысль. Всё должно было решиться здесь и сейчас, и я хлопнул своего спутника по плечу: пора.

Фархада не пришлось подгонять. Он стремительно выскочил из засады и с налёта вышиб дверь плечом. И я в очередной раз подумал, как предсказуем мужчина, чьи глаза ослеплены страстью. Я рассчитал верно. Так верно, что в душу закралась самодовольная мысль: а не сообщил ли мне слепой дервиш хотя бы малой толики своего дара — видеть будущее? Ведь недаром же он принял безропотную смерть в глухом каменном мешке, где по стенам струилась вода и крысы шуршали в куче гнилой соломы, недаром он приходил ко мне в моих снах, и садился на краешек моей постели, и держал мою ладонь в своей... Он ничего не делал просто так, мой слепой дервиш.

Я вошёл в корчму не торопясь, уже зная, что Фархад мёртв. Я знал даже, куда ему вошла стрела — в горло, чуть выше вздетой под чекмень кольчуги. У меня была всего пара секунд.

Ханафи успел только открыть рот — мой нож скользнул по его шее, и крик захлебнулся, не родившись. Я перешагнул через упавшее тело и встал перед Абу-Джафаром.

— Ты... — растерянно начал он.

И в этот момент по моему сигналу в корчму ворвались стражники. Я опустил глаза и посмотрел в мёртвые зрачки Фархада. Я обманул его, сказав, что мы обойдёмся вдвоём, без посторонней помощи. И что стражники будут топать по мостовой: накануне я строго-настрого предупредил их, чтобы надели сапоги на мягкой подошве. И лично проверил каждого, не гремит ли его оружие при ходьбе.

Я не видел, что происходило вокруг — мне было уже неинтересно. Это был мой сценарий, мой кукольный театр, где я знал наперёд каждое движение актёров и каждую реплику. И даже то, что почтенный Абу-Джафар не пожелает сдаться живым — он проглотит яд, прежде чем ему заломят руки за спину.

— Сдох, — сквозь зубы сказал один из стражников. — Прости, господин, мы не успели ему помешать. Жаль, он не успел сказать, кто его нанял.

— Вот он, — произнёс я, указывая на мёртвого Фархада. — Я давно подозревал его, но не мог поверить...

— Но у него нет клейма, — возразил стражник, осматривая плечо бывшего царедворца.

— Неудивительно, — сказал я. — Клеймо носят лишь члены тайного ордена убийц, но не те, кто их нанимает.

В комнате повисла тишина. Но мне вдруг почудилось, будто я слышу тихий смешок, словно кто-то прыснул, не сдержавшись, и тут же прикрыл рот ладошкой. Так смеялся надо мной слепой дервиш, когда я в разговоре с ним изрекал очередную глупость.

— Пойдём со мной, — сказала Регенда. — Я хочу показать тебе кое-что.

Я, по обыкновению, трудился над рукописью. За пять с лишним лет моего пребывания в Меранге книга моя потолстела так, что было трудно удерживать её на коленях. Хотя и нужды в этом больше не возникало: теперь в моём распоряжении была специальная комната в замке, по соседству с библиотекой. Я сам выбрал её и обставил по собственному вкусу. Устелил пол толстым иранским ковром, положил сверху подушечки для сидения и велел поставить низкий столик напротив окна. Когда-то, в далёкой теперь прошлой жизни, у меня была похожая комната во дворце эмира Абу-Саида. Там я занимался решением порученных мне государственных дел и принимал посетителей. Правда, тот зал был побольше размером, отделан побогаче, и за столом сидел не я, а мой писарь и секретарь. Впрочем, это было давно.

Косые солнечные лучи падали на столешницу, покрытую изысканным чёрным лаком. Я склонился над своей работой и не слышал, как вошла Регенда. Она подождала, пока я подниму взгляд, взяла меня за руку и сказала:

— Пойдём со мной.

Крутая винтовая лестница вела вниз, в подземелье. Царица шла впереди легко и уверенно — наверно, ещё малышкой бегала здесь не раз и не два. А её дед, царь Аккарен, тогда ещё крепкий и совсем не старый, поддерживал её за локоток и преувеличенно сердито говорил: «Осторожнее, егоза ты такая. Споткнёшься ведь, а мне отвечай». Двое стражников в тяжёлой броне скрестили перед нами копья, но, тут же узнав, сделали шаг в сторону. Один завозился с ключами, отворил массивную дверь, обитую зеленоватой медью, и мы вошли внутрь.

Это была сокровищница.

Окон здесь не было: просторное помещение освещали масляные факелы вдоль стен. Сундуки с золотыми украшениями, драгоценные камни, ювелирные изделия лучших мастеров, собранные со всего мира, дорогое старинное оружие, покрытое давно минувшей, но не увядшей славой... Нет нужды тратить чернила на описание всего этого великолепия. Я бывал в царских сокровищницах, и я знал, что Регенда это знает.

Она взяла в руку светильник и, мягко ступая по ковру, прошла к дальней стене, занавешенной старинным гобеленом с изображением фамильного герба: венок из лавровых листьев на тёмно-синем фоне, надетый на голову странного существа — полульва-получеловека. Наверное, даже царь Аккарен не мог сказать точно, с каких времён существует этот герб.

Не успел я насладиться зрелищем, как Регенда протянула руку и отодвинула гобелен в сторону. И лишь тогда я понял, ради чего она привела меня сюда. И зачем я сам пришёл в этот город, а перед этим тайно, среди ночи, бежал из дворца эмира Абу-Саида, оставив в постели недоумевающую Тхай-Кюль, мою любимую младшую жену. Зачем отверг блестящую карьеру главного визиря и ради чего убил слепого дервиша. Зачем долгие годы скитался в горах, надев колпак с белой ленточкой, мёрз на перевалах и простирался ниц перед Священным Камнем, что покоится в храме в далёкой Мекке... И почему ни разу не пожалел о своей судьбе.

— Это Копьё Давида, — сказала аланская царица и подняла факел повыше, чтобы я мог рассмотреть.

Я подошёл. Вытянул руку вперёд — и ощутил пальцами прикосновение почерневшего древка. И подумал, что, наверное, оно очень тяжёлое, даже для меня. Потому что в те времена, когда жил царь Давид и Кавказ населял один большой народ, пришедший неизвестно откуда, люди были другими, не чета нам, сегодняшним. Не знаю, были ли они мудрее и благороднее (вряд ли, по моему глубокому убеждению, ибо человеческую природу не переделаешь), но точно — сильнее и мужественнее. А потом... Потом однажды они решили, что им дозволено все, и они встали с богами на одну ступень. И боги наказали их за это.

Много веков прошло с тех пор. Десять, а может, все сто. Видимо, древко копья было покрыто каким-то особым составом — иначе давно истлело бы. Только золотой наконечник тускло блестел в багровом отсвете пламени. Он был очень старый — наверняка старше, чем этот замок и этот город.

В сокровищнице стояла тишина, но мне чудились голоса медных труб, ревущих у меня в голове.

Копьё Давида. Символ абсолютной власти, созданный то ли богом, то ли его извечным противником — поди разберись.

— Ты могла бы стать великой царицей, — тихо промолвил я. — Сотни племён, целые государства... Весь Кавказ лежал бы у твоих ног. А ты... Кому-нибудь известно, что Копьё хранится здесь, у тебя?

Регенда покачала головой.

— Нет. Никому.

— Почему?

Она довольно долго молчала, прежде чем ответить.

— Мой дед рассказывал, что Давид был основателем нашего рода. А его далёкий предок будто бы произошёл от брака небесного бога с земной женщиной. Не знаю, можно ли верить этому... Когда Да вид погиб, его государство распалось на отдельные княжества. И каждый, кто хоть ненадолго овладевал Копьём, умирал молодым и не своей смертью. В том числе и мой дед, и отец... Я говорила тебе о них. Мой брат Исавар многое бы отдал, чтобы получить Копьё в свои руки. Думаю, он догадывается, что я что-то знаю о нём.

— Тогда, возможно, он и подослал к тебе убийц, — осторожно предположил я.

— Что ты, — немедленно вспыхнула Регенда. — Он любит меня. И я люблю его. Я не хочу, чтобы он тоже погиб молодым.

Она опустила глаза. Она старалась казаться спокойной, но я видел, что это спокойствие даётся ей с великим трудом.

— Если Исавар получит Копьё, он завоюет власть на Кавказе. Объединит племена под своим началом, искоренит недовольных и создаст могучую армию. Как знать, может быть, он даже прогонит Тимура. И сам станет этим Тимуром.

Так вот что тебя беспокоит, подумал я и улыбнулся. А ведь, пожалуй, она права: Исавар мог бы... Я вспомнил его жёлтые волчьи глаза и хищно искривлённые губы, и умелую, совершенно незаметную со стороны охрану... Этот своего не упустит.

— Раньше меня часто охватывал ужас, — произнесла Регенда и зябко повела плечом. — Я сидела по ночам в спальне, закутавшись с головой в одеяло, и не находила сил задуть свет: тут же начинали мерещиться тени по углам. Мне чудилось, что я окружена врагами в собственном дворце. Если уж Фархад оказался предателем — что говорить об остальных...

— Ты и теперь боишься? — спросил я.

Она доверчиво прижалась к моей груди.

— Нет. Теперь у меня есть ты. И наша Асмик.

— Где она сейчас?

— Не спрашивай, — прошептала царица. — Знай лишь, что она у хороших людей...

И в эту секунду где-то наверху, на центральной башне замка, гулко ударил колокол.

Сюда, в подземную сокровищницу, звук долетел слабый, едва слышный, но мы оба вздрогнули и посмотрели друг на друга. Мелькнула мысль: меня разоблачили. Я чего-то не учёл, выстраивая свою линию: Фархад остался жив, Абу-Джафар, хозяин корчмы «Серебряная подкова», обманул меня и выпил простую воду вместо яда, царь Исавар, догадавшись о моих истинных намерениях, послал стражников, чтобы арестовать меня и бросить в камеру пыток... Или — сейчас откроется дверь, и сюда войдёт мой слепой дервиш. Я почти всерьёз подумал об этом: бывает, что время бежит вспять и мертвецы поднимаются из могил.

Дверь отворилась, и на пороге возник пожилой воевода, начальник дворцовой стражи. Я не помнил его имени.

— Беда, госпожа, — тяжело произнёс он. — Монгольское войско идёт на город. Оно в трёх конных переходах отсюда.

Столбы чёрного дыма стояли над снежной равниной, раскинувшейся между двумя великими реками: Тереком и Баксаном. Горели селения. Их жители, не успев уйти в горы или под защиту крепостных стен, не сумев вовремя увести скот и унести на себе домашний скарб, погибали под саблями или попадали в плен. Кое-кто пробовал сопротивляться, но тяжёлая монгольская конница сметала смельчаков, словно лавина, сорвавшаяся с горного склона. От неё не было спасения.

Это и была лавина — несмотря на то что она могла течь по ровному месту и имела чёрный цвет. Она была столь огромной, что казалась бесконечной. И Хромой Тимур, сидя, как влитой, на своём любимом гнедом жеребце, горделиво думал, что войско великого завоевателя Вселенной Чингисхана, пожалуй, было лишь ненамного больше. Когда его тумены шли через горы по узким тропам, пролегающим по дну ущелий, то превращались в длинный полноводный поток, и течь этому потоку через ущелье приходилось не дни, а недели. Когда же войска Тимура выходили на равнину, то напоминали собой громадный движущийся город.

Вдоль окраин этого города на низкорослых мохнатых лошадях носились разведчики-хабарги, вооружённые луками и волосяными арканами. Их набирали из полудиких закаспийских племён — Тимур даже не был уверен, что они умеют говорить. Это было хорошо: сам великий бог войны Сульдэ радовался бы таким слугам — ловким, бездумным и беспощадным. И напрочь лишённым страха смерти.

За разведкой плотной стеной шли ополченцы-менгены из семей бедняков. Этих было больше всего: их ряды нескончаемо тянулись в авангарде войска и с обоих его флангов, и казалось, что они ещё многочисленнее, потому что каждый, даже самый бедный всадник, не имеющий брони и сабли, вёл под уздцы вторую лошадь, на которой, кроме навьюченного скарба, сидело соломенное чучело в шлеме и стёганом халате.

Ближе к центру двигались наёмники в кожаных панцирях с металлическими заклёпками, пешие воины и конница, основное ядро знаменитого на весь мир таранного удара. Когда-то, два столетия назад, славный Чингисхан сокрушал такими ударами стены Гурганджа и Дербента, Самарканда и Бухары, обращал в бегство аль-арсиев турецкого шаха Амирани и боевых слонов правителя Хорезма Мухаммеда...

За спиной авангарда мерно колыхались тумены личной гвардии кагана — тяжеловооружённые всадники в дорогой броне, каждый — при копье и двух кривых мечах, в высоком шлеме, украшенном бунчуком из конских хвостов, краса и гордость полководца, знаменитые «непобедимые», при одном виде которых даже самый храбрый враг падал на колени и складывал оружие.

В самом центре, под защитой пятисот телохранителей-уйгуров, в окружении подчинённых ему эмиров, ехал сам Тимур. За ним бережно, в поводу, вели белого, как свежий снег, коня. Это был особый конь. Его спину украшало высокое роскошное седло с золотыми стременами. Ни один всадник никогда не касался этих стремян, потому что в седле незримо ехал великий Сульдэ, кровавый бог войны. И до тех пор пока конь под ним был здоров, весел и игрив — войско Тимура не знало слова «поражение».

Позади ханской свиты надсадно скрипели огромные многометровые полозья, на которых стоял расшитый золотом шатёр. Над шатром развевалось знамя Тимура, увенчанное девятью чёрными бунчунами — знаком Сатурна, указывающим, что войска кагана готовятся к битве. Пятьдесят лошадей из породы тяжеловозов были впряжены в повозку, и их копыта при движении продавливали снег до самой земли. Другие лошади тащили за собой катапульты, тараны и передвижные башни, построенные китайскими инженерами. Ни одни, даже самые крепкие стены, до сих пор не выдерживали их натиска.

Хан Тохтамыш ехал чуть впереди Тимура — на полкорпуса коня. Он очень старался, чтобы это выглядело как случайность, но чтобы все вокруг могли это заметить. Временами он исподтишка поглядывал назад, за спину, но — странное дело — всякий раз с удивлением обнаруживал, что безнадёжно отстал. И натыкался на неприкрытую иронию в глазах Тимура. Вечно второй, как вечный меньший брат рядом с большим братом, — с тех пор как предводитель Золотой Орды Арас-хан разметал войско Тохтамыша, словно сухую траву. И лишь снисходительная помощь Тамерлана спасла его от позорного поражения.

Как, наверное, веселился сейчас на небесах досточтимый Арас-хан, глядя на живого, но униженного врага. И на знамя Тохтамыша с головой чёрного быка, над которым в высокой синеве гордо и величественно реет стяг Тамерлана...

Далеко впереди на снегу мелькнуло несколько чёрных точек — легковооружённых всадников. Мелькнули, сорвались в галоп и исчезли, будто их и не было. Преодолев приступ злобы, Тохтамыш выкрикнул:

— Смотри, великий каган, как бегут от нас аланские войска. Словно заяц при виде матерого волка.

— Это не войска, — спокойно возразил Тимур. — Это лишь разведка. Основные силы, я думаю, скрываются за стенами. И наверняка правительница их города послала гонцов за помощью. Неплохо было бы отловить этих гонцов.

Тохтамыш рассмеялся, обнажив жёлтые резцы.

— А по мне — пусть они доскачут, куда хотели. И пусть здесь встанет и Исавар со своим войском, и грузинский коназ. То-то будет воронам пожива!

— Ты желаешь испытать храбрость своих нукеров? — спросил Тимур.

— Да. Боюсь, что сабли начали ржаветь в их ножнах. Я хочу, чтобы они шли впереди, великий хан. И первыми ворвались в город.

Стены Меранги высились впереди, всего в нескольких полётах стрелы. Тимур прищурил глаза, вглядываясь. Он мысленно оценил высоту этих стен и толщину забрал по углам. Крепость подъёмного моста на громадных цепях и ширину рва, в дно которого были заботливо вбиты острые колья, словно в волчьей ловушке. Пожалуй, воинов храброго Тохтамыша достанет, чтобы заполнить телами этот ров.

— Иди, — коротко сказал он. — И да не оставит тебя удача в бою.