Призванный хранить

Глава 20 ГДЕ НАЧИНАЕТСЯ АД

Я был один.

Я был единственным живым существом в этом царстве мёртвых — я мог бы пройти всю землю из конца в конец, от Великого моря до Абескунского, и стереть железные сапоги о горы, застилающие горизонт... Я мог бы получить в подарок вечную жизнь и положить её на поиски людей — и потратил бы её впустую.

Потому что людей здесь не осталось. Ни одного живого.

Улицы некогда красивого, цветущего города были усеяны трупами. Они вповалку лежали на мостовых — проткнутые копьями и мечами и утыканные стрелами, на порогах домов и во дворах... Кто-то ещё сжимал в заледеневших руках оружие, кто-то перед смертью оружие бросил, надеясь на пощаду, — но пощады не получал никто. Нукеры хана Тохтамыша, озверев после трёхдневной осады, убивали всякого, кто попадался на пути. И долго ещё глумились над мёртвыми телами: срывали украшения с женщин и отрезали уши у мужчин, чтобы было чем похвастаться ночью у костра...

Я видел это собственными глазами. Я был на стене, возле бойницы, и наблюдал, как монголы лезли по приставным лестницам и как защитники Меранги сбрасывали их оттуда, но те лезли снова, и не было им числа. Под одним из нападавших лестница обломилась, он успел ухватиться за каменный парапет и повиснуть на руках, дико вопя что-то на своём языке. К нему подскочил аланский воин, полоснул саблей по запястьям — и монгол полетел вниз, оставив на стене отрубленные кисти. Эти кисти ещё шевелились несколько секунд. А потом этот воин полетел вслед за своим врагом — пущенная снаружи монгольская стрела прорвала звенья кольчуги и впилась под сердце... Он упал на труп поверженного им монгола — теперь они будут лежать вместе, смёрзшись, до Страшного суда, чтобы подняться потом рука об руку, сверкая мёртвыми улыбками. Но это будет ещё не скоро.

Обмотанные паклей камни и горшки с греческим огнём густо, как горох, осыпали крыши домов, в ворота бил окованный железом таран, и нельзя было выглянуть из бойницы: монгольские всадники, выстроившись каруселью, скакали по полю и на ходу пускали в каждое окно по десятку стрел.

— Почему не идёт подмога? — время от времени шептала Регенда. — Я уже трижды посылала гонцов к Исавару и грузинскому царю. Почему они медлят?

Её гибкое, ладное тело — тело, известное мне до последнего изгиба, до последней родинки, было облачено в кольчугу, перехваченную широким воинским поясом. Из-под шлема выбивались длинные густые пряди, свободно падая на спину, — она была обворожительна, моя царица, и напоминала амазонку греческих мифов. Или сказочную валькирию из скандинавских саг — те северные поморы, с которыми мне доводилось встречаться, говорили, будто эти девы-воительницы наделены властью дарить победу или гибель в бою и сопровождать павших героев в Вальхаллу, на вечный небесный пир... Она до боли сжала мою руку, словно ища поддержки, и в который раз проговорила:

— Они придут. Обязательно придут.

— Сомневаюсь, — тихо сказал я.

Она пристально посмотрела мне в лицо, и её глаза вспыхнули знакомым огнём — так она смотрела, когда хотела мне возразить. Или подластиться. Или заняться любовью.

— Нет. Не мог же мой собственный брат предать меня. И царь Гюрли клялся мне в вечной дружбе...

— Ничего нет вечного под этими небесами, — мягко сказал я. — Тем более недолговечны человеческие клятвы — я много раз убеждался в этом.

— Они не могли... — упрямо сказала Регенда. Но она знала, что я прав, — я видел это по её напряжённой, вытянутой в струнку спине и сухим глазам. Она уже ничего не ждала.

Мы были в центральной башне замка, самого высокого сооружения в окрестностях, и отсюда, из окна, открывался некогда великолепный вид на город. Я любил подолгу стоять перед этим окном, размышляя над своей книгой, и строки сами ложились на бумагу, словно им становилось тесно у меня в голове.

Теперь на город нельзя было смотреть без содрогания. Он был окутан чёрным зловонным дымом, наполнен злобным ржанием лошадей, людскими криками и звоном оружия. Оставшиеся в живых защитники спешно заваливали проходы меж домов, но в это время монголы прорывались в десятке других мест и били в спину. Они упорно, с яростными воплями лезли на баррикады, срывались, и скатывались вниз, и лезли опять. Или — оставались лежать на камнях, и бой для них уже не гремел...

Меранга была обречена. На окраинах уже вовсю грабили опустевшие дома и ссорились из-за добычи. Ближе к центру ещё звенели сабли и били в упор стрелы. Однако монголы неотвратимо приближались к воротам замка — последнему оплоту осаждённых, последней надежде...

Стукнула дверь в комнату. Вошёл воевода — он двигался с трудом, потому что был дважды ранен: в бедро и левую руку.

— Они прорвались, госпожа, — коротко сказал он. — Мы продержимся до полудня, не больше.

— Я поняла, — спокойно сказала Регенда.

Воевода помолчал.

— Тебе нужно уходить, госпожа. Остальные уже покинули город подземным ходом, как ты приказала.

— Хорошо, — произнесла она. — А теперь оставь нас.

— Но, госпожа...

— Оставь, — тихо повторила Регенда. Подошла, встала на цыпочки и поцеловала воеводу в щёку. — Ступай и ты. Незачем тебе умирать. Это мой приказ.

Мы снова остались одни. Бой, судя по звукам, перетёк во двор — там, сцепившись в клубок, бились прорвавшиеся враги и последние защитники города. Красновато-чёрные клубы дыма просачивались в окно, и всюду звенело, трещало, заходилось истошным криком — счастлив тот, кто не знает подобного.

— Нам в самом деле нужно идти, — сказал я. — Ты должка вынести из города Копьё Давида. Пока Тохтамыш не захватил его — ничто не потеряно.

— Копьё Давида уже далеко, — ответила царица.

Я остановился, словно поражённый громом.

— Что... Что ты сказала?

— Я отправила его в Тебриз с одним из гонцов.

Я не осознал её слов. Что-то сместилось в моей голове, я застонал, как от непереносимой боли и схватил Регенду за плечи.

— Как ты могла?!

— Это было единственное условие грузинского царя, — ответила она. — И единственная надежда спасти город.

Не знаю, что на меня нашло. Мои пальцы помимо воли сомкнулись на её горле — ещё чуть-чуть, и я задушил бы её. Кажется, она была и не особенно против.

Парадокс: я должен был её возненавидеть. Но — полюбил вдруг так, как не любил никогда раньше. Она стояла спиной к окну, и багровые отсветы пламени плясали на её серебристых доспехах. Широко распахнутые глаза смотрели на меня с ужасом и непонятной надеждой — словно на бога, сошедшего с небес. Я спасу тебя, поклялся я самому себе. Пусть мне придётся нести тебя на руках из этого пылающего города, пусть вся монгольская армия встанет у меня на пути — я пройду сквозь неё, как нож сквозь масло. И только презрительно улыбнусь, почувствовав, как чужой клинок вонзается в спину меж лопаток...

Я сделаю это — не ради какого-то Копья Давида, я не ведал, что это такое. Не ради своей несбывшейся мечты подчинить себе будущее (да и возможно ли это?), и даже не ради слепого дервиша (сейчас я почти не сожалел о том, что убил его).

Ради неё, Моей Женщины. И ради нашей маленькой дочери, которая жила теперь где-то далеко (я знал где!), под присмотром чужих, но надёжных людей.

В последний раз, когда мы навещали её — тайно, разумеется, — Регенда сняла ожерелье со своей груди и надела его на Асмик. Девочка на секунду замерла от восторга, потрогала пальчиком переливающиеся бусины и осторожно, даже, кажется, перестав дышать, спросила:

— Это мне? Насовсем или поносить?

Регенда ласково улыбнулась.

— Насовсем, милая. Оно будет напоминать тебе обо мне... О нас.

Она помолчала, ещё раз коснулась ожерелья и серьёзно проговорила:

— Я его спрячу, чтобы не потерялось. — И убежала куда-то, словно боялась, что кто-нибудь подсмотрит.

Огромного роста мужчина появился в дверях. Постоял у порога, вошёл и поклонился Регенде.

— Здравствуй, пресветлая госпожа.

Регенда кивнула.

— И ты здравствуй, Аккер.

Крики дерущихся доносились из внутреннего двора. Оттуда, где некогда был сад с маленькой белой беседкой — я помнил, как вошёл туда впервые и возле ручья увидел женщину, которую перед тем спас от грабителей. Это было давно — мои глаза были зорче в ту пору, и меньше было седины в волосах.

Я взял со стола рукопись и сунул её за пазуху: пожалуй, это была единственная моя вещь, которая заслуживала того, чтобы её сохранили.

— Пойдём, — сказал я Регенде и протянул ей руку.

Она доверчиво взяла её, сделала шаг — и вдруг остановилась. И мягко, почти невесомо опустилась вниз, так, что я едва успел подхватить её. Длинная монгольская стрела, влетев в раскрытое окно, ударила её точно меж лопаток. Я увидел торчавшее из спины древко с чёрным оперением и крошечную, совсем несерьёзную капельку крови на разорванном кольчужном звене.

Я взял Регенду на руки. Она была очень лёгкой — я без труда донёс бы её хоть до дворца эмира Абу-Саида в моём родном Седжабе, если бы у меня возникла мысль вернуться туда. Если бы только это потребовалось...

Она была ещё жива. Глаза её, уже подернутые белёсой дымкой, приоткрылись, и она прошептала:

— Асмик... Не оставь её.

— Не беспокойся, моя госпожа, — сказал я, потому что больше ничего сделать не мог.

Регенда чуть заметно, в последний раз, улыбнулась.

— Не называй меня госпожой.

Я долго стоял с ней на руках. Так долго, что Хромой Тимур вкупе со своим зятем Тохтамышем, пожалуй, успели бы захватить не только Мерангу, но и весь Кавказ вместе со Средней Азией, и даже дойти до Западной Индии, куда так стремились.

Очень осторожно, словно боясь причинить ей боль, я опустил женщину на ковёр. И закрыл ей глаза. Взял со стены саблю, обнажил бесскверный клинок и отбросил прочь ножны — вряд ли они ещё мне понадобятся. Мелькнуло секундное сожаление, что моя рукопись всё-таки погибнет в огне. Впрочем, и это скоро перестанет волновать меня — когда я предстану перед престолом Всевышнего. Я посмотрел в лицо Регенды — такое неподвижное, спокойное и невыразимо прекрасное — и стал спускаться по лестнице навстречу звукам боя.

Какая-то смутная фигура почудилась мне впереди. Человек стоял спокойно и нападать не думал. Что ж, его счастье.

— Торопишься умереть? — участливо спросил он, и я узнал слепого дервиша.

Он нисколько не изменился. На нём был тот же островерхий колпак с белой ленточкой и подпоясанный верёвкой плащ, состоявший, казалось, из одних заплат. Я помнил этот плащ: он был на дервише и тогда, в нашу первую встречу в Седжабе, когда я спас его от побоев разъярённой толпы. Спас, чтобы убить.

— Достойное решение, — проговорил он и рассмеялся трескучим смехом. — Скольких врагов ты намерен утащить с собой в могилу? Пятерых, десятерых? Что ж, у великого хана много воинов. Правда, твоя женщина так и не будет отомщена, и твоя дочь пропадёт в безвестности. И тот человек, с которым ты мечтал встретиться, пройдёт мимо, не оглянувшись. Но ведь тебе это не важно, верно? Тебе хочется одного: оросить кровью твою никчёмную саблю, увидеть, как слетит голова с какого-нибудь оборванца, прежде чем другой оборванец снесёт твою... Но тогда ради чего ты заморил меня голодом? Ради какой великой цели променял халат царедворца на грубый плащ паломника? Ответь мне, Рашид ад-Эддин из Ирана!

Он говорил мне что-то ещё, но я не отвечал. Бессмысленно разговаривать с человеком, который умер. Тем более что и сам я был наполовину мёртв — о чём могут беседовать два мертвеца? Я прошёл мимо него, не сбавляя шага, — даже не мимо, а сквозь него. И вдруг кто-то схватил меня за рукав.

— Дада!

Я обернулся. Мой спутник, с которым я когда-то пришёл в этот город, стоял передо мной навытяжку и отчётливо хлюпал носом. Но глаза его были сухими.

— Почему ты до сих пор здесь? — строго спросил я.

— Я не оставлю тебя, отец, — сказал он и опустил голову. — Хочешь — можешь убить меня прямо здесь. Только не прогоняй, не бесчести.

— Глупый, — пробормотал я. — Кто же тебя бесчестит?

Я присел перед ним на корточки, заглянул в его решительное лицо и подумал: а мальчишка-то вырос. Я и не заметил, старый дуралей. Впрочем, неудивительно: на войне мальчишки быстро превращаются в мужчин.

— Сейчас нам нужно будет расстаться, — сказал я. — Возможно, надолго. Но мы встретимся, это я обещаю.

— Встретимся? — он нашёл в себе силы криво улыбнуться. — На небесах?

Я улыбнулся в ответ.

— Думаю, гораздо раньше. Придёт время — и я найду тебя, где бы ты ни был. И тогда я попрошу тебя об услуге. Ты согласишься выполнить её?

— Всё, что ты скажешь, дада.

— В самом деле? — Я внимательно посмотрел на него, и мальчишка не отвёл глаз. — А если я велю тебе солгать или совершить подлость? Или убить лучшего друга?

— Всё, что ты скажешь, — твёрдо ответил он.

Я не обернулся, хотя знал наверняка, что он пристально смотрит мне вслед. Так было легче — и мне, и ему.

Я шёл медленно, стараясь, чтобы ноги не скользили в подтаявшем снегу и месиве из человеческих внутренностей. Всюду лежали трупы — сначала я отворачивался, но потом, устыдившись, заставил себя смотреть прямо, не пряча глаза. В разорённом городе хозяйничали монголы. Странно, но они не обращали на меня внимания: я брёл посередине улицы, и никто не трогал меня, словно я был зачумлён.

Над воротами замка, в петле из полосатого монгольского аркана, висело полностью обнажённое женское тело. Длинные волосы цвета потемневшего золота — волосы, которые так поразили меня при первой нашей встрече, волосы, в которые я любил зарываться лицом, и задыхаться от наслаждения, и умирать, чтобы воскреснуть вновь, — совершенно скрывали лицо женщины, и это было удачей: иначе, боюсь, я бы не выдержал.

Настанет время — и моя рукопись пополнится новой главой, описывающей то, что я видел сейчас. Погибший город. Погибший дворец с погибшим садиком, где почерневшие, обугленные яблони в беззвучном крике тянули к небесам оголённые ветви. Я мимолётно порадовался за Регенду: она умерла легко и быстро, и душа её была уже на пути к Аллаху, когда монголы истязали её мёртвое тело. Ей всё-таки удалось ускользнуть от них — эта мысль вызвала у меня торжествующую улыбку. В этот миг дуновение ветра отбросило волосы от её лица. Я поднял голову, и мы в последний раз посмотрели друг на друга. Моё сердце билось ровно. Так бьётся сердце человека, который всё обдумал и принял решение...

Остриё копья больно ткнулось мне в грудь. Я опустил глаза и увидел перед собой монгольского воина. Воин был явно из бедных: вытертая меховая безрукавка криво сидела поверх тонкого, не для зимы, халата, и лисья шапка на голове имела такой вид, будто он носил её в те времена, когда был ребёнком. Даже сабли не было на боку — только кривоватое копьё в руке да лук за спиной с полупустым колчаном. Зато на тощей грязной шее в три ряда болтались женские бусы, и оба мизинца не гнулись от нанизанных перстней.

Он улыбнулся и медленно отвёл руку для удара. Наверное, он ждал, что я отшатнусь или паду на колени, вымаливая пощаду. А не то попробую защититься (тоже развлечение), хотя оружия при мне не было: я оставил саблю в пылающем замке.

Однако я не двигался, и это его обескуражило.

— Мне нужно видеть кагана, — сказал я.

Вокруг довольно захохотали. Кто-то даже согнулся пополам, выронив копьё, кто-то хлопал себя ладонями по коленям, а тот, что стоял передо мной, издевательски поинтересовался:

— Желаешь видеть кагана? А может, ты хочешь, чтобы тебя утопили в яме с нечистотами? Соглашайся, собака, для тебя это хорошая смерть.

Я не ответил. Просто стоял и ждал, пока стихнет смех.

Золотой шатёр, взятый как военный трофей в одном из китайских походов, поражал обилием ковров. Даже меня, привыкшего к коврам у себя на родине. Искусно подобранные по цвету, привезённые из Самарканда и Отрара, Ирана и Индии, они покрывали собой пол и стены, и даже были пришиты к потолку, окаймляя круглое отверстие для дыма.

Мои руки были крепко стянуты за спиной, а меж лопаток время от времени ощущался наконечник копья, подгоняя и показывая дорогу. Хотя последнее и не требовалось: золотой ханский шатёр, поднятый на рукотворный холм, был виден издалека. Меня обыскали трижды, с ног до головы, и я усмехнулся такой предосторожности: всё равно я и пальцем не мог пошевелить. Шея тоже была перетянута верёвкой, конец которой держали сзади: одно подозрительное движение — и меня не оборонил бы сам Всевышний. У самого входа мне грубо наклонили голову и сильным пинком отправили внутрь — я буквально влетел в шатёр и ткнулся носом в пол у подножия ханского трона.

Я медленно поднял глаза. Людей в юрте было немного: десяток телохранителей-тургаудов вдоль стены, трое военачальников из подчинённых монголам эмиров и два великих хана, чьи кони скакали по Кавказу бок о бок. Хромой Тимур и Тохтамыш, золотой сокол на ярко-голубом фоне и чёрный бык с налитыми кровью глазами[25]. Все смеялись надо мной, лишь сам Тимур не раздвинул губ. Наверное, ещё живо было в его памяти время, когда он так же стоял на коленях перед троном своего вечного врага Аглай-бека, и тот, издеваясь, предлагал ему богатый выбор: четвертование лошадьми, тупая бамбуковая пила или яма с ядовитыми змеями. Где он сейчас, славный Аглай-бек? Высится ли над ним могильный курган, или дожди омывают его так и не погребённые кости?

— Кто ты? — без выражения спросил Тимур.

— Меня зовут Рашид ад-Эддин, солнцеподобный хан, — сказал я. — Я родом из Ирана, но многие годы прожил в Меранге и служил правительнице города, царице Регенде.

— Вот как? — медленно проговорил каган. — И что же ты делал возле царицы? Мыл ей ноги по утрам или выгребал навоз из её конюшен?

— Иногда я давал ей советы в государственных делах, — ответил я. — И бывало, царица находила в моих советах крупицы мудрости.

Он пристально посмотрел на меня, и, клянусь, мне потребовалось немалое мужество, чтобы выдержать этот взгляд. Думаю, не много найдётся людей под этими небесами, которые могли бы похвастаться тем же.

Только теперь я разглядел его как следует. И удивился, обнаружив, что он совсем не походил на монгола. Если бы не ковры и шёлковые подушки, что его окружали, не роскошный халат оранжевозолотистой расцветки и не островерхая шапочка, украшенная драгоценными камнями, его можно было бы принять за европейца. Луноликий и плосконосый Тохта-хан выглядел рядом с ним точно простой пастух из бедного куреня. И Тохта-хану это явно не нравилось. Он отбросил от себя золочёный кубок, расплескав вино, вскочил на короткие ноги и ткнул в меня концом плети.

— Много чести тебе, собака, чтобы мы выслушивали твой бред. Эй, привяжите-ка его к дохлому жеребцу, обложите хворостом да подпалите, чтобы наши воины позабавились!

— Не спеши, — негромко проговорил Тимур. И ни один из тургаудов не двинулся с места, отлично понимая, кто отдаёт здесь приказы. — Чем же ты докажешь, Рашид ад-Эддин из Ирана, что служил советником у местной правительницы?

— Твои воины, великий хан, наверняка обыскали дворец сверху донизу, — сказал я. — Но вряд ли нашли вход в сокровищницу, ибо перед смертью царица Регенда приказала завалить его камнями. Я могу указать тебе, где следует искать...

В узких глазах Тохтамыша сверкнул алчный огонь — в сущности, он так и остался сыном небогатого бая, странной прихотью Аллаха вознесённого над великой страной. Дай ему волю — он побежал бы впереди своих нукеров, чтобы самому первому взломать сундук с драгоценностями. Я лишь молил Бога, чтобы Тимур оказался прозорливее. И он оправдал мои надежды.

— Иногда случается, — медленно проговорил он, — что моя армия, отягощённая трофеями, не может двигаться вперёд. Лошади и верблюды падают под грузом добычи, а быки отказываются тянуть повозки. Тогда я приказываю вырыть глубокую яму, светить туда часть золота и драгоценностей и закопать. И даже не всегда ставлю сверху камень, чтобы запомнить место. Неужели ты думаешь, что я оставлю тебе твою никчёмную жизнь, прельстившись лишней горсткой монет? Должно быть, глупа была аланская царица, если держала тебя советником.

— Я далёк от мысли, великий хан, что даже гора золота размером с Эльбрус способна смутить твой взор, — ответил я. — Но в сокровищнице царицы Регенды ты найдёшь то, что сможет заинтересовать тебя. А если нет — прикажи отрубить мне голову на городской площади.

Тимур склонил голову набок. В его широко расставленных глазах я не заметил ни проблеска интереса — они были по-прежнему неподвижны, как два ледника высоко в горах. Но моя жизнь, хоть и висевшая на волоске, до сих пор принадлежала мне, и это обнадёживало.

— Возле дальней стены, — продолжал я, — твои воины увидят старый гобелен с изображённым на нём сказочным львом с человеческий головой. За гобеленом скрывается ниша в каменной кладке...

— Ты хочешь сказать, что там... — начал Тимур, нахмурившись.

Я перебил его, что было страшной дерзостью. Но и это сошло мне с рук.

— Ниша пуста, великий хан. Аланская царица, предвидя свою гибель, позаботилась о том, чтобы содержимое ниши не попало в твои руки. Но я могу помочь тебе получить его.

— О чём он бормочет? — с презрением спросил Тохтамыш, но Тимур предостерегающе поднял руку. И славный Тохта-хан снова умолк, позеленев от унижения. Видит Бог, не хотел бы я оказаться на его месте...

— Чего ты хочешь? — спросил Хромой Тимур.

Я предвидел этот вопрос. Я был готов к нему и проговорил, опустив взор долу:

— Выжить. Только выжить, и ничего больше, клянусь Аллахом.

Каган усмехнулся.

— Смотри, собака. Если ты обманул — твоя смерть будет страшной и долгой. Гораздо дольше, чем жизнь.

Он выпростал из-под халата алый сафьяновый сапог, расшитый золотыми нитями. И я поцеловал этот сапог, даже не почувствовав отвращения. Словно другой, не знакомый мне человек распростёрся ниц перед ханским троном, а я, холодный и отрешённый, наблюдал со стороны.

Они умрут. Хан Тохтамыш, чьи воины повесили любимую мною женщину на дворцовых воротах. Аланский царь Исавар, что не пришёл ей на помощь. Грузинский царь Гюрли, решивший отсидеться в своей крепости. Они умрут все, один за другим. А если нет — значит, Аллаху не угодна моя месть. Как и моя жизнь.

Отчего бы не вспомнить теперь те сны, что снились мне под старыми яблонями, в красивом и богатом городе Меранге, отчего не вспомнить, о чём я мечтал в те годы и какие надежды владели моим умом? Смешно, но я был уверен, что мои мечты сбудутся... Возможно, мои сны говорили об обратном, я не замечал. Слишком это легко — искать в прошлом предостережения, которым не внял.

«Ты встретишь женщину, — сказал однажды слепой дервиш, — и эта встреча перевернёт всю твою жизнь...» Разве он был не прав? Я, Рашид ад-Эддин, бывший главный визирь при дворце эмира Абу-Саида, бывший паломник, путешественник и собиратель мудрости, бывший советник аланской царицы, её возлюбленный и отец её дочери, — я ехал на низкорослой мохнатой лошадёнке в свите самого Тамерлана, Великого завоевателя Вселенной, и Аллах не посылал молнии мне на голову, потому что ему было жалко тратить на меня свои молнии...

Я был советником Тимура. Я завоевал его доверие, и никто не может подсчитать, скольких людей я предал ради этого. Скольких я убил во имя своей цели — не важно, своими или чужими руками.

Я собственными глазами видел труп правителя Дербента Ширан-шаха — он заколол себя мечом, когда монгольские войска подступили к его дворцу. Перед этим я убедил его послать городских старейшин на переговоры с каганом. А когда старейшины прибыли в монгольскую ставку, их схватили и подвергли страшным пыткам. Многие из них умерли достойно, не раскрыв рта, но нашлись и такие, что согласились показать тайный путь к Дербенту через ущелье, купив тем самым лёгкую и быструю смерть. Я не осуждаю их. Я сам за свои годы успел пасть так низко, что меня, наверное, не приняли бы даже в аду.

Через несколько месяцев, осенью 783 года Хиджры, монгольские войска подступили к Самарканду. Никто не сомневался, что город сдастся без боя: высшая знать и духовенство готовы были вынести Тимуру и Тохтамышу ключи от ворот. Однако случилось иное. В Самарканде вспыхнуло восстание «сербаданов» — крестьян, ремесленников, мелких торговцев и землевладельцев. Вряд ли славный Тохта-хан воспринял всерьёз это известие, когда его нукеры лезли на городские стены. Трудно было предположить, что невеликая армия, собранная на три четверти из городской бедноты, сумеет трижды отбить монгольский штурм. А потом, сделав ночную вылазку, дотла сжечь знаменитые китайские катапульты, от которых, как говорили, не существовало защиты...

— Они умрут! — орал Тохтамыш, захлёбываясь слюной и топча ногами ковёр в своей походной юрте. — Они умрут все до единого, и я сравняю этот город с землёй — пусть даже мне придётся положить всю мою армию под его стенами!

И я знал, что отнюдь не сокровища непокорённого Самарканда были виной его ярости. Ему опять, как и десять лет подряд, виделся в страшном сне стяг Хромого Тимура над золотым шатром — гордо парящий в лазурной синеве золотой сокол. И его, Тохтамыша, чёрный бык, судьба которого — лишь рыться в земле и месить копытами навоз...

Я пришёл в Самарканд под видом небогатого купца с караваном всего в десять верблюдов. Я быстро продал своё имущество — оно было невелико, и продавал я по самым бросовым ценам, лишь бы хоть как-то избежать долговой ямы. Но и после этого я не ушёл из города, потому что примкнул к сербаданам.

«Не могу похвастаться, что вырученные мною деньги за товары очень велики, — сказал я их предводителю Ходже Маулану, — но пусть они пойдут на то угодное Аллаху дело, которому вы служите». И Ходжа Маулан обнял меня, едва не прослезившись, потому что деньги ему были необходимы, чтобы вооружить свою армию.

Думаю, он вовсе не был глупцом, этот человек, но недавние победы над монголами вскружили ему голову, подобно молодому вину. Однажды, спустя несколько недель, я сказал ему, что городская знать готова поддержать его в борьбе против Тимура. Он долго колебался, но в конце концов поверил. Люди, как я заметил, вообще очень легко верят в осуществление своих надежд — иначе откуда бы на земле развелось столько шарлатанов, обещающих кто исцеление, кто процветание, кто избавление от врагов...

Он тоже поверил, досточтимый Ходжа, предводитель сербаданов, сын простого ткача шёлка из квартала городской бедноты. И пришёл на совет, куда его пригласили приближённые эмира. Богатейшие и достойнейшие люди Самарканда приняли его, как равного, усадили за стол, ломившийся от еды и напитков, хлопали по плечу, говорили тосты в его честь и подливали вина в серебряный кубок, зорко следя, чтобы тот не пустел.

Ходжа быстро опьянел — не от вина, в которое был добавлен сильный яд, а от льстивых речей, что лились в тот день полноводной рекой. Он умер в самый разгар пира, прямо за столом. Восстание сербаданов было обезглавлено, и правитель Самарканда эмир Низа Шами вынес Тимуру ключи от городских ворот.

После этого случая я получил из рук кагана золотую пайцзу — знак высшего своего доверия. Помню, как я разглядывал её, сидя в шатре, на шёлковых подушках. Красивые молоденькие китаянки, все как одна похожие на мою жену Тхай-Кюль, пытались развлечь меня, танцуя и играя на музыкальных инструментах. Однако мысли мои были далеко.

Я подумал вдруг, что будет, если моей мести так и не суждено будет осуществиться. Если мои тайные помыслы будут раскрыты или я умру от старости, так и не выполнив задуманного? Кем же посчитают меня далёкие потомки? Одним из многих советников Тимура, его шпионом и просто профессиональным предателем? Или же История вовсе не сохранит упоминаний обо мне — слишком много их было во все времена, профессиональных предателей, стоит ли помнить о каждом...

И всё же я дождался своего часа.

Я хорошо запомнил тот день: хмурый, ненастный, с холодным ливнем и тяжёлыми серыми тучами по всему горизонту. Я сидел в своей юрте позади ханского куреня и слышал, как по размокшей глине прочавкали копыта. Вернулся разведчик.

Собственно, это было обычным делом: возле ставки Тимура жизнь не прекращалась ни на мгновение. Уходила и возвращалась разведка, скакали во все стороны гонцы с поручениями, и четырежды в сутки менялись дозоры. Но того всадника моё внимание выделило среди прочих — уж не знаю почему. И сердце вдруг заколотилось быстрее.

А ещё через некоторое время полог моей юрты отворился, впустив внутрь холод и сырость, и рослый нукер в блестящем от дождя кожаном панцире сказал:

— Поспеши. Великий хан ждёт.

Я удивился, увидев, что Тимур был один в шатре — не считая двух ближайших телохранителей, немых от рождения, и какой-то зловонной старухи, которую каган никогда не отпускал от себя далеко. Не знаю, кем она ему приходилась: старой няней, ходившей за ним ещё в младенчестве, наперсницей и советчицей, шпионкой... Я ни разу не слышал её голоса.

— Сегодня мои воины захватили в плен сына аланского царя Исавара, — вместо приветствия произнёс каган. И замолчал, перебирая в руках нефритовые чётки. Я стоял перед ним на коленях, согнутый в глубоком поклоне, и ждал продолжения. И, не дождавшись, спросил, не отрывая бороды от ковра:

— Разрешено ли мне узнать подробности, светлейший?

— Он ехал в Тебриз, — сказал Тимур. — Его люди сражались храбро, но мои нукеры отбили его и привезли ко мне в ставку. С ним обращаются как с высоким гостем (однако охрана не выпускает его из шатра), но один из его людей сдался в плен и рассказал, что Исавар и грузинский царь Гюрли задумали заключить политический союз, а для этого — устроить брак своих детей.

Разумное решение, подумал я. Что с того, что царевич Баттхар и дочь грузинского царя никогда не видели друг друга в глаза. Таков удел сильных мира сего.

— Можешь встать, — разрешил Тимур, и я медленно разогнул затёкшую спину. — Мой зять Тохтамыш советует мне убить царевича и послать голову его отцу, чтобы прибавить тому смирения. Что ты думаешь по этому поводу?

— Солнцеподобный Тохтамыш — великий хан, избранник Аллаха. Смею ли я, ничтожнейший из смертных, обсуждать его слова и поступки?

— Ты смеешь делать то, что я прикажу. И не заставляй меня повторять дважды.

Я помедлил ровно секунду — большего мне не требовалось.

— Если Исавар лишится сына, а Гюрли — зятя, то их общее горе и общий гнев будут направлены против тебя, славный Тимур. Никто не сомневается, что твоя армия, осенённая покровительством бога Сульдэ, и на этот раз принесёт тебе победу, но трижды славна будет эта победа, если достанется не только силой, но умом и величайшей прозорливостью её полководца...

— Короче, — перебил каган.

Я снова помедлил и решительно сказал:

— Думаю, они попытаются отбить Баттхара. И пошлют на это лучших своих людей.

Тимур стоял, развёрнутый ко мне в профиль, и я видел улыбку на его устах. Улыбку можно было бы назвать довольной: наверное, мои доводы совпадали с его собственными. Что ж, я был вправе поздравить себя: моя голова останется при мне по крайней мере ещё на одну ночь.

— Значит, вскоре следует ждать гостей. — Тимур усмехнулся. — Когда, где, сколько их будет? Сможешь ли ты ответить мне, Рашид ад-Эддин из Ирана? Про тебя болтают, будто ты умеешь отгадывать будущее.

— Да будет на всё твоя воля, великий хан, — сказал я, снова согнувшись в поклоне. — Ты получишь ответы на свои вопросы, если только соблаговолишь дать мне немного времени. И ещё — мне придётся просить тебя об одной услуге...

— Говори, — приказал он.

— Пусть твои храбрые воины разыщут и приведут сюда одного юношу. Он из племени кингитов...

Пленника привезли спустя пятеро суток. Наверное, воинам великого хана пришлось немало потрудиться, дабы проявить такую быстроту: их кони были взмылены, а сами они были черны лицами и едва держались в сёдлах от усталости.

Их было трое. Юноша сидел на четвёртой лошади, на голову его был надет мешок, а кисти рук стянуты прочной верёвкой. Рубаха была порвана: видимо, парнишка не сдался без боя. Его сбросили с крупа, словно куль с песком, и сдёрнули мешок с головы.

Воистину досталось ему крепко. Молодое безусое лицо покрывали ссадины, один глаз заплыл, и багровый кровоподтёк уродовал кожу на щеке. Но — надо было видеть, каким яростным огнём полыхнул его взгляд, когда он с достоинством поднялся на ноги и посмотрел на своих врагов! Клянусь Аллахом, они едва удержались, чтобы не попятиться от него — связанного и безоружного. И в моём сердце шевельнулось нечто похожее на гордость: всё-таки не зря я воспитывал мальчишку...

Но вот он увидел меня — и его густые брови взметнулись вверх от изумления: он явно не ожидал встретиться со мной здесь, в монгольском лагере. На секунду он, должно быть, вообразил, будто я, как и он сам, попал в плен... Но нет, я стоял спокойно и свободно и не пытался ни драться, ни бежать. И это было непонятно.

— Дада? — негромко спросил он, ещё не веря себе.

— Разве я не обещал, что найду тебя? — улыбнулся я и приказал: — Развяжите его. И принесите горячую воду, еду и одежду.

Мы пристально смотрели друг на друга. Оба молчали: он судорожно пытался найти объяснение увиденному, а я давал ему время прийти в себя. Потом он спросил:

— Почему ты здесь, дада? Тебя держат силой?

Я покачал головой. И проговорил:

— Однажды в Меранге, когда войска Тохтамыша штурмовали дворец царицы, ты сказал, что сделаешь всё, что я прикажу. Ты помнишь?

— Но, дада...

— Ты помнишь? — с нажимом повторил я.

— Помню, — ответил он после долгой паузы.

— Даже если я велю тебе совершить подлость. Или убить лучшего друга...

— Всё, что ты скажешь, дада, — твёрдо ответил он.

— Хорошо.

Я обнял его за плечи и провёл в свою юрту. Его буквально распирало от вопросов, которыми он засыпал бы меня, дай ему волю. Я находился среди врагов. И при этом меня не пытали, не удерживали силой и даже слушались моих распоряжений. Не знаю, мелькала ли в его голове мысль о моём предательстве — наверное, мелькала... Но по его лицу это не было заметно, и я снова почувствовал гордость: всё же я был неплохим учителем. Он должен был поверить мне, как и прежде.

— Тебе известно, что сын аланского царя Исавара захвачен в плен? — спросил я.

— Известно, дада.

— Тогда слушай внимательно. Вскоре воевода Осман, которому ты сейчас служишь, соберёт отряд из лучших воинов, чтобы выкрасть царевича из монгольского лагеря. Тебе нужно будет попасть в этот отряд.

Он усмехнулся разбитыми губами.

— Разве это возможно? Мне придётся убежать отсюда, а что тогда сделают с тобой?

Вошёл слуга, быстро поставил на ковёр поднос с едой, пиалу с кумысом, пузатый бухарский кувшинчик с горячей водой и, поклонившись, исчез. Парнишке надо было промыть раны — слава Всевышнему, что ни одна из них не оказалась сколь-нибудь серьёзной.

Я смочил чистую тряпицу и осторожно коснулся ею шрама на щеке юноши. Тот, не двигаясь и не мигая, смотрел на меня, ожидая ответа. Я снова отрицательно покачал головой: я не мог бы ему объяснить сейчас всего, даже если бы хотел. И если бы не боялся, что нас подслушивают.

— Со мной ничего не случится, я обещаю. А сейчас — не задавай вопросов. Просто сделай то, что я прошу.

— Я слушаю, — сказал он. — Говори.

— Нет. Попозже. — Я ободряюще улыбнулся и потрепал юношу по плечу. — А теперь отдыхай, Лоза. Отдыхай и набирайся сил.