Призванный хранить

Глава 6 БЕГ ПО КАМНЯМ

Они ушли перед рассветом.

Ни у кого из них, понятно, не было при себе часов — три века пройдёт, прежде чем человечество додумается до стрелок и циферблата. Поэтому Заур просто, без затей, глянул на небо и хлопнул Тора по плечу:

— Всё, пора.

Плечи Лозы дрожали, будто от холода. И губы тоже — он из последних сил старался скрыть это, но получалось плохо. Заур много лет был ему вместо отца.

— Ты ведь вернёшься, правда? — спросил юноша.

— Конечно, — отозвался Заур, как о чём-то само собой разумеющемся. — Выкрасть Баттхара — ещё не самое трудное. Вот идти потом с ним в крепость через три перевала — это будет посложнее, тут всякое может случиться.

Он взял парнишку за подбородок и пристально посмотрел ему в глаза. И Антон, наблюдавший эту сцену, подумал, что уверенность и спокойствие Заура — чуть-чуть напускные. Тот знал, что их предали — должно быть, ещё на взлёте, и Тохтамыш, которому был известен их маршрут (от кого, чёрт возьми?!), послал отряд им наперерез.

Хану не суждено было дождаться назад своего отряда. Лежат теперь его воины, да не под курганами в родной выжженной солнцем степи, а в чужих горах, под чужим небом. И никто не споёт над ними торжественной погребальной песни... Только, если вдуматься, это не имело особого значения. Давно пожелтевшая рукопись, которой ещё предстояло родиться на свет и которая сейчас покоилась у Антона на груди, обещала аланскому царевичу Баттхару доблестную смерть в монгольском плену. А это означало...

Странное чувство охватило его. Он смотрел на Заура, Лозу и Тора Лучника — таких же живых людей, как и он сам. Смотрел, как они кивнули друг другу (удачи, мол!) и двое бесшумно растворились в начинающей бледнеть тьме. Он точно знал, что видит их в последний раз: живые люди были уже, по сути, мертвы...

Интересно, что же будет дальше, думал Антон, искоса поглядывая на мальчишку — тот сидел на земле, обхватив руками колени, глядел туда, куда ушли его друзья, и до крови кусал губы. Что предпримут монголы, обнаружив и убив тех двоих? Видимо, прочешут местность, чтобы выяснить, нет ли поблизости кого-то ещё — да, на их месте он бы так и поступил. Сначала уничтожил бы диверсантов, а потом отправился на поиски их пристанища (благодаря западному кинематографу никогда не служивший в армии Антон был подкован в теории на четыре ноги). Они обыщут местность и неизбежно наткнутся на них с Лозой, причём Лоза не задумываясь ринется в схватку — ополчись на него хоть всё монгольское войско. Он не уйдёт ни за какие коврижки.

Сколько они продержатся? Минуту, от силы две. Потом Лозу убьют, и я останусь один.

Если вообще останусь.

Эта мысль (а что будет со мной?!) обожгла огнём. И родила другую, не менее «героическую»: надо бы двинуться поближе к лошадям. Пока монголы будут заниматься мальчишкой, можно успеть прыгнуть в седло и...

Он ощутил, как жаркая краска бросилась в лицо. Посланник из будущего, блин.

— Всё будет нормально, — как можно твёрже сказал он. — Они вернутся.

— Ты-то почём знаешь? — не оборачиваясь процедил Лоза.

— Знаю, — со значением ответил Антон. — Ведь недаром же вы спасли меня из-под лавины, верно?

— Верно, — пробормотал юноша, и его лицо немного смягчилось.

...Они оба вздрогнули, когда оттуда, из монгольского лагеря, донёсся полный ярости крик. Потом к нему присоединился другой, затем третий, заметались неясные тени меж юртами, дико заржали кони у коновязи...

— Началось, — сказал Лоза. — Живо, отвязывай лошадей!

Антон вскочил на ноги, а сердце, наоборот, камнем ухнуло вниз: он-то знал, что всё закончилось. Шум в ставке Тохтамыша мог означать одно: Заура и Тора Лучника обнаружили.

«Ты должен спасти царевича Баттхара, и тогда Копьё Давида объединит...»

Он горестно вздохнул. Прости меня, девочка, — похоже, я не оправдал твоих надежд...

— Вон они! — вдруг заорал Лоза уже в полный голос, не таясь.

Их было двое. Антон не верил собственным глазам, но ошибка исключалась: двое бежали через низину к протоке, прочь от монгольского лагеря. Один, повыше и поплотнее, бежал как-то странно скособочась и припадая на левую ногу — видимо, был серьёзно ранен, и не единожды. Второй, одетый в богатый меховой плащ, хоть и был цел и невредим, всё время отставал, и его приходилось чуть ли не волоком тащить за собой. Похоже, он был непривычен к бегу. И это был не Тор Лучник: того Антон узнал бы и в кромешной тьме. А теперь было почти светло: здесь, в горах, рассветы и закаты стремительны, и ночь перетекает в день быстро и незаметно, словно фокусник достаёт из шляпы белого кролика...

— Где же Тор, чёрт возьми? — напряжённо спросил Лоза.

Побледневший Антон молча вытянул руку, указывая направление. Там, слева из-за холма, из-за порушенной каменной башни-великана, наперерез беглецам летели галопом всадники. Заур оглянулся на бегу, смерил глазами расстояние...

— Не уйдут ведь, — в отчаянии прошептал Лоза.

Не уйдут, про себя согласился Антон. Через пару минут их догонят и окружат. И хорошо, если убьют сразу, не мучая. А я-то подумал было, что Господь сжалился и явил-таки чудо... Только давно уже всему миру известна нехитрая истина: нас много, а чудес — мало. На каждого и не хватит.

А потом они увидели Тора. Тот стоял на пути монголов, спокойный и неподвижный, даже царственный, напоминая обликом старый могучий дуб, выросший на просторе больше вширь, чем ввысь. Монголов был двадцать или тридцать — передние, издав гортанный вопль, уже взметнули сабли, привстав на стременах. Ещё миг — и сабли опустятся...

Тор хладнокровно поднял лук. И сильным движением, до правого плеча, натянул тетиву.

Антон, несмотря на опасность, забыл обо всём на свете. Лоза, кажется, тоже — оба они во все глаза смотрели на Тора, разинув рты в немом восхищении и ужасе: куда там было киношным Брюсу Уиллису вкупе со Шварценеггером... Там-то, перед камерами, легко палить из автоматов, зная, что патроны холостые, кровь бутафорская, что враги, согласно режиссёрскому замыслу, вовремя и красиво попадают, словно сбитые кегли, и встанут, едва прозвучит команда: «Стоп, снято!»

Здесь не было камер. Не было видно осветителей, не суетились ассистенты, не бегала вечно взволнованная девушка с хлопушкой, объявляющая дубль. Нельзя было перемотать плёнку назад — и передний монгол, на полном скаку вылетевший из седла со стрелой под сердцем, никогда больше не поднимется. И второй, вспахавший носом землю, и третий, застрявший ногой в стремени, — больше не встанут, не встанут, не встанут... Тор стрелял с размеренностью автомата Калашникова. И следующая стрела срывалась с тетивы прежде, чем предыдущая успевала найти цель (книжный штамп, в который Антон не верил, считая литературным преувеличением, а вот поди ж ты, довелось увидеть воочию и убедиться...).

Монголы летели вперёд, охватывая одинокого стрелка полукольцом. Шесть лошадей уже скакали по пожухлой траве без седоков, но остальные приближались с двух сторон, и даже мастерства Тора недоставало, чтобы успеть снова натянуть тетиву.

Он отшвырнул лук прочь и выхватил из-за пояса топор. Блестящее лезвие, покрытое чёрным узором, с шелестом описало круг, и ещё двое всадников с визгом рухнули на землю вместе с конями. Тор угрожающе оскалился, снова замахнулся... И тут на его голову обрушились сразу несколько страшных кривых сабель.

Опустились, ударили — и полетели дальше, не задержавшись.

Однако Тор продолжал стоять. Он не умер — он не мог позволить себе умереть прежде, чем Заур со своим спутником достигнут места, где их ждали Лоза и Антон. Кровь заливала его лицо, кто-то из монголов пустил стрелу на скаку, и она ударила Тора меж лопаток... Тот даже не обратил на это внимания. Сейчас его занимало лишь одно — и когда Заур наконец оказался в седле, Тор закричал.

Громко, победно, торжествующе... Так, что люди, кто находился по ту сторону гор, подняли головы, оторвавшись от своих мирных или немирных дел. И подумали: это отлетела душа великого воина. Того, о ком и через сто лет будут слагать легенды...

Тор упал лицом в траву, разбросав руки, словно собираясь обнять друга после долгой разлуки. Или — любимую женщину. Солнце над ним, не успев выйти на небосклон, вдруг, будто опечалившись чему-то, ушло за гору. И стало темно.

— Быстрее, — прохрипел Заур.

Он влез на коня с трудом: мешала глубокая рана в боку от чужого копья и рассечённое бедро. Правая рука бездействовала: в ней чуть ниже плеча — некогда выдернуть — торчал обломок стрелы.

Его новый спутник, великой ценой спасённый из монгольского плена, вскарабкался в седло не с большей сноровкой. Антон взглянул на него мельком и хмыкнул про себя: так вот ты каков, Баттхар Нади, сын Исавара, даря аланов.

Тот был молод. Почти до неприличия — и никак не ассоциировался с будущим правителем огромного народа-воина, где каждый чуть ли не с колыбели умеет скакать на коне и драться на мечах. Небольшой рост (фигуру было не разглядеть из-за расшитого узором аланского плаща), круглое лицо, ещё не лишённое детской припухлости, большие выразительные глаза, в данный момент расширенные от полноты свалившихся на голову впечатлений. Смоляные брови вразлёт — любая восточная (да и не только восточная) девушка гордилась бы такими бровями, ухаживала бы за ними, смазывала на ночь специальным гелем (если таковой существует в природе), а по утрам, закусив губу, выщипывала лишнее, сидя перед зеркалом в ванной... Такие же тонкие чёрные усики, словно приклеенные над верхней губой: а ведь девчонка получилась бы, кабы не эти усики, мелькнула несвоевременная мысль.

Мелькнула — и исчезла, некогда было размышлять.

И у Заура, которого прощальный крик Тора словно бритвой резал по сердцу, были сухие глаза и плотно сжатые губы. Не было времени даже вздохнуть о боевом друге, не то что прочитать молитву, как он того заслуживал.

Наверное, Заур впервые в жизни вытянул коня плетью — до сих пор он обходился лишь голосом и поводьями. Конь, ранее не знавший такого жестокого обращения, обиженно заржал и рванулся с места в бешеный галоп. Боже, как же летели они — четверо всадников — сквозь хлеставший по глазам зыбкий рассвет, как стучали копыта и коченели руки, державшиеся за раскалённые от скачки конские гривы! Только бы не выпасть из седла, твердил про себя Антон, как заклинание. Только бы не выпасть...

Расшитый узорами меховой плащ царевича маячил впереди. Баттхар тоже не слишком ловко держался в седле, но страх — оголтелый, нерассуждающий, суеверный — гнал его вперёд, заставляя бестолково колотить по крупу коня, который и без того вкладывал в скачку все силы.

А Заур отставал. Временами он, кажется, терял сознание и приникал к лошадиной шее, и только воинская выучка не позволяла ему упасть под копыта. Лоза сбавил темп, приблизился к нему, чтобы поддержать на скаку... Тот сердито, даже зло выкрикнул:

— Не смей! Слышишь, не смей думать обо мне! Сейчас главное — царевич!

По пыльным щекам Лозы протекли две влажные дорожки. То ли ветром высекло, то ли...

Антон оглянулся. Монголы медленно, но приближались — уже можно было рассмотреть грязный и местами порванный халат на нукере, что скакал впереди всех, его белые от ярости глаза и оскаленный рот... Они никогда не моются, сказала девушка-аланка, с которой Антон повстречался на берегу Чалалат, на перекрёстке двух сопредельных миров. Они боятся смыть с себя удачу в бою, боятся, как бы кровожадный бог Сульдэ не отвернул прочь свой лик...

В руках у нукера появился лук. Он прицелился и выстрелил на полном скаку, но стрела не долетела, зарылась в землю где-то позади беглецов. Жалко, Тор не видел этого выстрела, мелькнуло в голове Антона. Вот бы посмеялся...

— Влево! — крикнул Заур. — К скалам!

Цепочка зелёных холмов — предгорья Сванетии — окаймляла широкую равнину с запада. Пологие, удобные для лёгких пеших прогулок холмы, покрытые тисом, могучими соснами и пихтами, с противоположной стороны почти вертикально обрывались вниз, точно великан рубанул по живому громадным мечом. Знакомые места, отрешённо подумал Антон, поворачивая коня. В последний раз, помнится, мы приезжали сюда на автобусе из Лайлы — на тамошней турбазе был отличный бар с бильярдом и боулингом. Светка Аникеева обожала гонять шары — это позволяло ей демонстрировать окружающей публике свои ягодицы. Зимой база работала как горнолыжный курорт и была под завязку набита богатенькими нуворишами, поднявшимися на торговле фруктами, и их сучками-фотомоделями — все как один в обязательной упаковке из «фишеровских» карзинговых лыж, ярких, как куртки дорожных рабочих, спортивных костюмов и горных очков «Turbo-CAM» по сто пятьдесят баксов за пару. Летом же там было почти пусто: нувориши косяками отлетали на Канары, прихватив своих сучек-моделей, остальное население великой страны осёдлывало картофельные поля, грядки с капустой, морковкой и огурцами. Горный туризм в первоначальном виде — с рюкзаками и ледорубами — медленно приходил в упадок. Редкие группы альпинистов, мечтающих покорить Местию и Ходжали, забрасывал сюда, как в промежуточный лагерь, рейсовый автобус с вечно пьяным водителем, и на три-четыре дня долина вновь оживала, превращаясь в некий диковатый вещевой рынок: хитроглазые осетинки вываливали перед туристами свитера из козьей шерсти, носки, рейтузы и варежки ручной вязки, степенные горные мужчины тащили бутыли с чачей, сыр, виноград и почему-то запчасти к иномаркам. Странно, но где-то в глубине души Антон ожидал увидеть знакомое: главный корпус с подъездной аллеей, пустующий постамент, на коем, по утверждению старожилов, не так давно ещё красовался бюст отца народов, длинное, словно пулемётная лента, стеклянное здание столовой-бара-ресторана, финские домики для обслуги и подъёмник с уютными креслицами. И — штормовки, рюкзаки, спортивные шапочки... Былое вавилонское столпотворение.

Стрела пропела над самым ухом, возвращая в действительность. (Кой чёрт «действительность»?!) Вперёд пути не было: зелёная долина упиралась в скальную гряду, и забраться по ней можно было, лишь имея альпинистское снаряжение. Так же неприступно выглядела и западная стена — было полное впечатление, будто они с разгона влетели на дно гигантской кастрюли. Однако Заур, видимо, знал, как выбраться из неё, не угодив в суп. Меж двух рыжеватых скал, почти касающихся вершинами, открывалось ущелье — такое узкое, что заметно было лишь с определённой точки. Вдоль него круто вверх уходила каменистая тропа, похожая на серую гадюку. Нечего было и думать подняться по ней с лошадьми...

Заур соскочил с седла, жестоко припав на рассечённую ногу. На краткий миг он коснулся шеи своего коня — будто прощаясь с боевым товарищем. Да, наверное, так и было. Снял уздечку и шлёпнул коня по крупу, отгоняя от себя прочь. Лоза с Антоном, ни слова не говоря, последовали его примеру. Царевич Баттхар замешкался, но тут уж Антон, наплевав на классовые различия, чуть ли не за шкирку сбросил его с лошади и непочтительно подтолкнул в спину: шевелись, мол, фуникулёр ещё не изобрели...

Они едва успели юркнуть за камни и затаиться, вжавшись телами в землю. Царевич, похоже, впервые попавший в подобный переплёт, возбуждённо пытался то расспрашивать своих спасителей, кто они такие и почему не обеспечили должного комфорта при путешествии, то командовать — но тут донельзя раздражённый Заур взглянул на него с такой яростью, что Баттхар затих на полуслове. Монгольские всадники кружили под самыми скалами — так близко, что можно было легко добросить до них камень.

Их предводитель — рослый и болезненно худой, верхом на дымчато-сером иноходце, в дорогой броне и с длинным шрамом, пересекающим лицо, зло поигрывал плетью. Его буквально душила ярость, и он чуть не зарубил своего подручного, доложившего, что беглецы исчезли из-под носа. Лошадей их удалось поймать: те мирно паслись неподалёку и ещё не остыли от бега. С одним конём — чёрным как смоль аргамаком — пришлось повозиться: он никак не желал подпускать к себе чужих...

Может быть, они обернулись птицами и улетели, суеверно подумал предводитель. Для тех, кто сумел пробраться в хорошо охраняемый лагерь и украсть знатного пленника, нет почти ничего невозможного. Ему вспомнились бешеные глаза Тохтамыша, когда тот выскочил из своего шатра — полуголый, страшный, с окровавленной саблей в руках — он только что снёс головы двум тургаудам, стоявшим на страже у юрты аланского царевича... «Бери своих людей, Алак-нойон, — прошипел хан, брызгая слюной. — Бери сколько понадобится и скачи в погоню. Приведёшь мне беглецов живыми — будешь сидеть в моём шатре, по правую руку».

Должно быть, в глазах Алак-нойона мелькнуло удивление. Сидеть на пирах по правую руку хана и подливать вино ему в чашу имел право лишь его любимый эмир Уртун-Мелик — он был с Тохтамышем, когда тот ещё боролся за трон Золотой Орды и когда он бежал на Кавказ, преследуемый более удачливыми соперниками. Уртун-Мелик командовал его личной охраной, ему хан доверял закалывать тонкорунного барана, чтобы принести жертву богу Сульдэ, дарующему победу. Ему Тохтамыш отдал в жёны свою дочь, черноокую красавицу Бургунджи...

Тохтамыш уловил удивление своего подчинённого и поднял левую руку. В ней он держал за волосы мёртвую голову своего зятя.

— Вот он, досточтимый Уртун-Мелик, — спокойно сказал он. — Это его воины упустили ночью вражеских лазутчиков. Ты хорошо понял меня, Алак-нойон?

— Внимание и повиновение, — прошептал тот, касаясь лбом земли.

Без пленников возвращаться в лагерь не имело смысла. Легче было вытащить кинжал из ножен и чиркнуть им по горлу...

Нет, они не птицы, подумал он. Они не могли стать птицами...

— Обыскать всё кругом, — процедил он сквозь зубы. — Заглянуть под каждую травинку, каждый камень перевернуть. Да поживее, шакальи дети!

Заур тихо отлепился от скалы и показал глазами наверх: лезьте, мол.

Тропа поднималась всё круче и всё больше сужалась: вскоре по ней можно было идти лишь боком, упёршись спиной в одну стену, а грудью — в другую. Лоза двигался вперёд ловко и бесшумно, как кошка. (Ну да, вспомнил Антон, он же кингит, они приучены лазать по скалам с малолетства...) Баттхар почти не отставал — видимо, могучий инстинкт самосохранения делал своё дело. Заур шёл замыкающим, с обнажённым клинком в левой руке. Правая — та, в которой торчал обломок стрелы, висела плетью. Но Антон знал: если что — Заур встретит погоню один, дав остальным уйти. И хорошо будет той погоне, коли от неё уцелеет хоть половина.

Небо вдруг потемнело. Антон поднял голову: оказывается, две скалы так плотно подошли друг к другу, что верхушки их сомкнулись, образовав полукруглый свод. Это было уже не ущелье, а длинный горный туннель, уходивший куда-то во тьму. Оттуда веяло холодом и доносился невнятный то ли гул, то ли шёпот: такое же ощущение возникает, если приложить ухо к морской раковине.

При мысли, что сейчас придётся идти туда, Антон содрогнулся. Представились вдруг прикованные к стенам белые скелеты и радостно улыбающиеся черепа, обтянутые паутиной в палец толщиной. И наверняка под сводами прилепились летучие мыши — целые колонии мохнатых зубастых тварей. Впрочем, Антон тут же одёрнул себя: уж перед аланским царевичем свою нерешительность демонстрировать не следовало.

Он оглянулся на Заура. Тот шёл сзади по-прежнему легко, и рука по-прежнему крепко сжимала рукоять меча, только лицо было серого оттенка, и едкий пот капельками дрожал на висках.

— Тебе бы отдохнуть, — сказал Антон. — И рану перевязать. Свалишься ведь.

— Позже, — отрывисто отозвался Заур. — Скоро будет языческое капище...

— Чьё? — Антон не удержался от любопытства. — Чьё капище?

— Древних. Тех, кто жил тут до нас. Не спрашивай, сам увидишь.

Они шагнули в пасть горы, как в ледяную прорубь. Антон обернулся: вдруг остро, до боли, захотелось увидеть лучик света снаружи. Однако — странное дело — позади было темно, хотя они удалились от входа... ну, может, на десяток шагов.

Так темно, словно кто-то заботливо притворил за ними дверь.

Беглецы ушли сквозь расщелину — это стало понятно, когда кто-то из монголов обнаружил след под скалой. След выглядел странно: будто подошва сапога была изрезана ёлочным узором. Алак-нойон не встречал такого прежде. Но это его нимало не смутило — его ноздри крупно подрагивали в предвкушении запаха крови. Алак-нойон был хорошим охотником.

Вперёд он пустил двух самых низкорослых воинов, дав им самые большие щиты. Это было разумно: беглецы, обнаружив, что сами себя загнали в ловушку, наверняка устроят впереди засаду и будут стрелять из луков. Алак-нойон жаждал этих стрел, как подарка небес. Он подождёт, пока беглецы истратят весь свой невеликий запас, и возьмёт их живьём. Хан запретил трогать аланского царевича: знатный пленник, если он мёртв, стоит недорого. Но вот остальные... Их можно будет допросить, а потом, коли ничего не скажут (а и скажут — не всё ли равно...), — сварить в кипящей смоле. Или перепилить шеи тупой деревянной пилой. Или бросить в яму со змеями — да мало ли какая фантазия может прийти на ум. Одно он знал точно: быстрой и лёгкой смерти пленники не дождутся.

Ему понравилась эта мысль, и он рассмеялся. И резко оборвал смех, когда узкая тропа, по которой они пробирались наверх, внезапно упёрлась в глухую стену. Стена была абсолютно гладкой — словно горный дух многие тысячелетия шлифовал её. Подняться по ней не смог бы и очень ловкий человек.

Беглецы снова ушли — улетели, обернувшись птицами, на этот раз Алак-нойон оставил свои сомнения. Ему вдруг почудилось, будто горы презрительно хохочут над ним. Только этого хохота не было слышно...