Проект Деметра

Глава 40

Эрика то и дело просыпалась, желая потрогать животик и убедиться, что он на месте. Только сейчас она начала понимать, что действительно ждет ребенка. Но Эрлану это было не менее важно, чем ей, потому просыпаясь ночью, она неизменно натыкалась на его ладонь, и улыбалась, накрывая своей и чувствуя, как в них начинает что-то упираться изнутри.

– Маленькая ручка, – прошептала.

– Маленькая ножка, – в тон прошептал Эрлан на ухо. Эя вздрогнула и заулыбалась, покосившись на мужчину:

– Ты не спишь? Почему?

– Шутишь – спать в такие моменты? – его глаза блестели от нежности и радости.

– Теперь твоя ладонь до самого рождения ребенка будет греть его?

– Зачем же? Но иногда он будет звать меня.

Эрика была счастлива, смотрела на него и думала, что несказанно повезло – он идеален.

– Давай он позовет тебя потом, – улыбнулась, как заговорщик, и развернулась к мужу, прижалась губами к его губам. – Как ты думаешь, нашему ребенку повредит?

Эрлан тихо рассмеялся, лаская ее:

– Нашему ребенку уже ничего не повредит.

– Дааа? – и опять припала к его губам.

Утром Эрика что-то мурлыкала, натягивая платье. Впервые. Сола помогала разобраться в тесьме -завязках, а девушка опять оглаживала животик и жалела что он маленький, совсем незаметный.

Эрлан стоял у окна и, не скрывая, любовался женой. В платье она выглядела другой, еще более близкой и родной. Глядя на нее, забывались годы разлуки, что там, за стенами Морента, по-прежнему неспокойно, и все беды, и все печали тоже уходили, таяли. Ему казалось, что он вернулся домой. Ему казалось, что сейчас откроется дверь и зайдет мама, сложит руки перед собой и с улыбкой начнет смотреть на невестку, давая советы и ей, и аттари. Потом заглянет отец, прогудит, что -нибудь подбадривающее, сядет за стол и будет посматривать то на невестку, то на сына, гордый, довольный, начнет обсуждать какое имя дать наследнику.

Эрика подошла к мужу и обвила шею:

– Я такая счастливая, счастливая, – пропела. – Как мы назовем мальчика?

"Мальчика"? – обнимая жену, посмотрел на Солу:

– Да, у вас будет сын, – возвестила та гордо. – Я приготовлю поименник ваших родов, чтобы вы смогли выбрать понравившееся.

– Спасибо, – девушка повернулась к Эрлану спиной, прижалась и, обхватив его ладони своими, положила на живот. И так было хорошо, что душа парила. Все было правдой, ребенок вот он, действительно есть. Какая же она была глупая, что не верила.

Это счастье, слепое и воздушное, продлилось до начала уроков. Детт усадил ее на скамью и сел напротив, придерживая за руки, словно от того, что он сейчас сообщит девушка или рухнет или развалится. Эрика даже не насторожилась, смотрела отстраненно, блаженно улыбалась – мир вокруг, как-то незаметно, но четко отстранился от нее. Или она от него?…

– Сегодня мы скорее побеседуем с тобой, чем будем заниматься. Речь пойдет о, так называемом, праве предков – о том, что достается нам от дальней родни. Такое право всегда зыбко и неустойчиво, им фактически невозможно управлять. Оно может быть очень сильным, а может быть слабым, как отголосок эха. Может проявиться в седьмом колене, может в четырнадцатом. У тебя в предках Ольрихи и Ламархи. Ольрихи владели правом чтения будущего.

– Поэтому у меня иногда возникают видения? – заинтересовалась Эра.

– Да. Не пытайся вызвать их сама, не пытайся понять систему проявления – бесполезно. Привыкни к тому, что видения будут появляться спонтанно, то яркие, то размытые, то оставят тебя надолго, то пойдут одно за другим. То, что достается нам от дальних предков неуловимо, как некие черты лица или характера. Ты, наверное, слышала выражение "неуловимо похож". Невозможно сказать определенно – вот, линия бровей, или вот, форма губ, но что-то проявляется и словно устанавливает связь между давно канувшим и будущим. Право предков столь же неуловимо, оно всего лишь эхо тех родов, что были сплетены с твоим далеко до твоего рождения.

– Понимаю. С Ольрихами ясно, а что с Ламархами?

– Это самый трудный вопрос, девочка, – сжал ей руки. – Ламархи имели право сродное яду. Ему сложно, практически невозможно было противостоять. Оно глубже, чем право Лой и всегда было самым сложным. Они влияли на эмоции, не на натуру как таковую – на ее составные, на то, что формирует личность, лежит в основе действий.

– На психику?

– Эээ, не совсем. Скорее на подсознательный уровень. Противостоять этому невозможно по одной причине – право не затрагивает поверхность, оно сразу завладевает ядром, самой глубиной, самой тайной частью личности. Я бы сказал, что оно влияет на душу, но это не совсем верно. Вернее сказать и на душу. Ламархи могли заставить сеяться, когда умирают от горя, плакать от сострадания самых жестокосердных, возненавидеть, кого любил всем сердцем и любить, кого ненавидел.

Эрика насторожилась, сразу подумав об Эрлане и Вейнере. Сердце сжалось – неужели это проклятое право заставляет одного любить, а другого мучиться?

– Я вижу, о чем ты подумала. Послушай меня, Эйорика, внимательно послушай девочка, прежде чем делать выводы. Я следил за тобой все эти дни и сегодня могу точно сказать, что право Ламархов передалось тебе односторонне. Знаю, эта новость тебя потрясает, вызывает, быть может, даже гнев. Но ты справишься, я уверен, и поймешь, что ничего плохого не происходит…

– Ничего плохого? – Эрику вскинуло. Она обняла себя за плечи, мигом озябнув, потеряла всю беззаботность. – Мой муж, возможно, любит меня, потому что на него влияет право предков, мое право предков, но не я сама. Он весь идеал, он души не чает, но возможно не из-за меня, а из-за этого чертога права! Не любит, а обречен любить! – девушка забродила по комнате для занятий все больше расстраиваясь. – Получается, я заставляю любить, не меня любят – право диктует. И тоже самое с Вейнером! Выходит оба любят против своей воли и оба обманываются и обоим я-то не нужна. Один обречен мучится, другой пылинки сдувать, а я всю оставшуюся жизнь буду сомневаться в чувствах Эрлана и переживать за Вейнера.

– Ты не дослушала меня, Эйорика. Сядь, – усадил силой. – Посмотри на меня?

– Почему это право не проявится в ненависти?! Лучше бы ненавидели!

– Успокойся и послушай, девочка.

Эя с трудом взяла себя в руки и чуть заметно кивнула: я готова слушать дальше.

– Ты не сможешь возбудить ненависть. Право проявляется в тебе односторонне – ты несешь любовь. А сейчас будь особо внимательна и не спеши переживать – вдумайся. Право Ламарха очень ценно, это не груз, это не угроза окружающим, наоборот. Посмотри на меня – я видел проявление права раз пять за это время, но я не влюблен в тебя, хотя искренне расположен. Ты воздействуешь на те сердца, что закрыты для любви, на те души, что ввиду тех ими иных обстоятельств хотят любить, но боятся. Тебе дано право чуда, девочка, право искренне и истинно любить. Истинная любовь не может проявляться только по отношению к одному, конкретному человеку, она слишком сильна, глубока и широка, ей станет тесно и она окончательно сорвет корку черствости с сердца, заставит полюбить весь мир, поменять личность. Тем кто не закрыл себя для любви твое право не страшно, оно лишь обогреет их и они будут смеяться, когда засмеешься ты. Они открыты, они и так любят. Теперь представь человека, которого жизнь обозлила, в силу каких-то обстоятельств превратила его сердце в лед, высушила душу. Твое право вскроет и растопит льдинки, вернет такому человеку самого себя. Ты видела детей? Они любят не задумываясь, каждый, любят маму и папу, любят братиков и жука на травинке, любят молоко и ложку, которой едят. Эта любовь объединяет их с миром вообще, он чувствуют как он прекрасен и знают что они часть его. И каждая другая его часть тоже становится их частью. В детстве это дано каждому, но по мере того, как человек растет, он может получать много "ударов", и закрывается. Любовь не гаснет в нем, просто закрывается броней холода, лжи, ненависти все больше и больше. И вот он забывает про нее и сеет то, что чувствует сам – холод, горечь, неверие, страдание, обиды. Только великое право Ламархов могло остановить эту цепь и вернуть человеку его забытое, открыть те стены и дверцы, что он возвел вокруг пламени любви в себе. Да, его ждут ломки, страдания, но не от любви – от тех отгорающих завес, которыми он отгородился. Не любовь будет жечь его – привычка жить без нее, не нежность и тепло – долгие годы их отсутствия. Он будет меняться и только это будет его мучить – привычка жить просто и понятно, которая отмирает. Жить в ненависти проще, менее страшно для себя, а что для других – не думают.

Право Ламархов – великое право, девочка. Ты никого ничего не заставляешь, пойми это. Право предков в тебе всего лишь возвращает человеку то, с чем он пришел сюда. Оно не насилует – награждает. Раскрывает всю полноту личности и мира, в котором она проявлена.

Эрика смотрела на детта, соображая. В голове еще был сумбур, но пришло и успокоение.

– То есть, я не заставляю любить, а даю возможность?

– Да, Эйорика. Ты ничего не даешь и не забираешь – ты открываешь то, что уже есть.

Девушка потерла лоб, пытаясь уложить полученные знания. Подумалось о Самере, Радише – они взаимно тепло относились друг к другу, но не любили ее как Вейнер или Эрлан. Потому что они и не пытались не любить? Это чувство им знакомо, близко, всегда с ними и всегда они открыты для себя, мира.

А Вейнер – нет?

А Эрлан?

Привычный мир для этих мальчиков сильно изменился, он стал непонятным и жестоким, они вынуждены были выживать и, закрывались все больше. Возможно Эрлан, храня память о светлых днях, помнил что такое любовь и готов был любить, а Вейнеру стерли воспоминания и он не мог ориентироваться по маячкам теплых чувств. Возможно, ему пришлось по-новому составлять мнение о простейшем, но основном – любви и ненависти. И он составил, поддавшись на стереотипы того мира, органично вписал себя в него, и жил зажатым, стараясь ничего не давать не потому что черствый или жадный, потому что скопировал модель поведения, оптимальную для той его жизни.

– Я должна убедиться, – протянула и очнулась, сообразила, что перед ней учитель.

– Убедиться в чем?

– Извините, это я себе. Я могу идти?

– Да, сегодня занятий больше не будет. Ты получила много информации, тебе нужно ее обдумать и принять. На сегодня это будет главным уроком.

– Спасибо, – искренне поблагодарила детта и вышла.

Она искала Вейнера и нашла без труда. Он был, как и все у лектория на верхней площадке башни.

Радиш с блаженной физиономией сидел меж зубцами ограждения и смотрел на купол аудитории, поблескивающий в свете двух солнц. Самер увлеченно пел Лале "серенаду", не спуская взгляда с девушки. И только Вейнер хмуро смотрел на окрестности с высоты, подпирая грань зубца.

Эрика подошла и села прямо перед ним. Обхватила края зубцов и качнулась вниз – Вейнер тут же схватил обеими руками. Перепугался, позеленел весь.

– Одурела совсем?!! – рявкнул, и пришел в себя от собственного крика. – Извини, – протянул уже тише.

Это мгновение выбило его из реальности. Всего миг, когда Эрика была на краю, а словно век в смертельной опасности.

– Никогда так не делай, – бросил глухо, отводя ее еще дальше.

– Хорошо, извини. Но ты же видел, что я шучу.

– Тупая шутка!

– Так и будешь сердиться? Жаль. А я хотела пригласить тебя на свидание.

Вейнер подумал, что ослышался – уставился пытливо и недоверчиво.

– Когда, куда? – спросил осторожно. Хитринка в глазах Эрики вызывала опасение розыгрыша и вселяла надежду одновременно.

– Сейчас. А куда – не знаю, – задумалась. Вейнеру это не понравилось – повышало шанс, что свидания не будет вовсе.

Он просто подхватил ее за талию и потащил вниз, уверенно заявив:

– Я знаю.

А сам лихорадочно соображал: к себе в комнату? Тоже мне, романтическая обстановка. Да и не удержится и тем лишит второго свидания, того позитивного сдвига, что намечается меж ним и Эрикой.

К фонтану? Тьма народа. Ну, не тьма, но с десяток изначальных и пяток стражей как пить дать будут ошиваться рядом.

Нет, как все-таки хреново, что здесь нет хороших "кабаков" или гостиниц!

А может на природу? У второго выхода из города, как раз недалеко, возле речки, есть небольшая поляна и вся в цветочках каких-то.

Цветы, зелень, вода и отсутствие посторонних глаз и ушей, но при этом не замкнутое пространство, и Эрик не подумает, что он только и хочет, что уложить ее в постель. C другой стороны, если не будет против…

Вейнера на пару секунд повело, ладони вспотели.

Еще бы плед, фруктов и вина…

Качнул головой – о чем думает?

– Знаешь, о чем я тут подумала? Совсем ничего о тебе не знаю. Расскажи о себе?

– А что рассказывать? – удивился. – Родился, учился, служил. На одном из заданий заработал быстро развивающуюся лейкемию. Попал в зону биологической зачистки и привет. Но появился Стефлер и я здесь, с вами.

– Свои же подставили?

Вейнер подхватил грушу с лотка у стены, подкинул в ладони.

– К чему спрашиваешь?

– Интересно.

– А тебя свои не подставляли?

– Нет.

Мужчина явно не поверил, но углубляться не стал – не имело значение, иное ум занимало. Подал грушу, желая перевести разговор в другое русло.

– Мы свои, Эра, я уже говорил тебе. Нам проще понять друг друга.

– А мама, папа у тебя какие?

Вейнер свысока уставился на нее: издевается? Огляделся, выискивая ответ на свой вопрос и, понял, что готов и это стерпеть:

– Автобиографию желаешь? Родители мировые, особенно мать. Отец тоже. Но когда трезвый. В общем, с родоками приемными повезло. В остальном тоже. Женат не был, детей не имею. Приводы… два. Нарушение дисциплинарного режима и субординации. Переводить надо? Наград не имею. Все? Еще что-нибудь?

– Кого -нибудь любил?

Венер остановился, уставился на нее, решительно не понимая, что девушке в его душе и темном прошлом покопаться приспичило. И подумалось – может верно, правильно это – узнать человека и заглянуть во все его темные углы личности, прежде чем решиться на серьезный шаг? Возможно, он сам виноват, что Эрика не спешит и не горит желанием сойтись с ним ближе? Слишком замкнут и закрыт для нее?

Вейнер медленно шел по улице рядом и все думал с волнением о том, что ее внимание знак, шанс, и его нельзя упустить. Только раскрываться не привык, не знал как это – выложить все, что у него на душе. Надо ли?

– Ты такой легкий в общении, просто прелесть, – фыркнула Эра после того как они в молчании уже вошли в тоннель перехода. – Свидание проходит на ура.

– Извини, я просто соображаю, что сказать.

– Ты все это время думаешь, любил ли когда-нибудь?

– Почему? Любил, конечно. Маму, например. И сейчас люблю. Она много для меня делала, себя не жалела.

– Это благодарность, Вейнер, а не любовь, – посерьезнела девушка.

– Одно и тоже, – повел плечами.

– Нет.

– Женский взгляд на мир и только. Вам, в принципе, в иллюзиях плавать свойственно.

Теперь остановилась Эрика, уставилась на него и вдруг потянулась, обвила шею руками и накрыла губы. Вейнера парализовало, стоял истуканом и вздохнуть боялся. Ее губы так нежно касались его губ, что казалось, она не просто любит или желает – боготворит.

– Этот поцелуй тоже благодарность? – прошептала, глядя на него с удивительной теплотой, и поглаживала по щеке. Вейнер слова забыл, что-то щемящее бередило сердце и вызывало желание расплакаться.

– Нет, Вейнер, это просто так. Просто потому, что я тебя люблю. Вот таким как есть – замкнутым оболтусом.

Лицо мужчины вытягивалось, теряя суровость, и становилось экраном эмоций. С него будто скинули массив масок и оголили впервые за многие годы. Это было настолько трогательно, необычно и прекрасно, что Эрика рассмеялась.

– Ты такой красивый, оказывается. Когда становишься собой, – и, подхватив подол платья, смеясь, помчалась по тропке.

Он нагнал ее уже у поляны, подхватил в беге на руки и, покачав понес, не зная куда.

– Что ты делаешь, Эра? – спросил, не столько пытая взглядом, сколько невольно любуясь девушкой, впитывая ее смех и взгляд, изгиб шеи и поворот головы, взмах ресниц и блеск глаз.

– Я учу тебя любить, – обняла за шею. Поцеловала и вдруг выгнулась, развела руки и закричала, смеясь и радуясь непонятно чему. И странно, Вейнеру было все равно, он не искал причин, не думал – он просто смотрел и слушал, и чувствовал в эти моменты, что дышит словно глубже, и видит будто четче, и слышит острее. И готов был держать ее на руках и кружить год, десять.

Голова закружилась, упали. Эрика покатывалась со смеха. Лицо наполовину закрыли заросли мелких бутонов и, казалось, смеялись вместе с ней, светились как она.

Ему стало больно от желания, до спазмов, до судорог. Сжал ее и навис, одной рукой пробираясь под юбку, другой накрыв щеку. И пил дыхание, чуть касаясь кожи, чувствовал ее тепло. Оно пробиралось ему в вены и щемило сердце, сжимало горло.

Это был бред и сон, упоение сродное безумию, что разом накрыло двоих. Спроси их собственные имена – и их бы не вспомнили. Эра отдавалась без остатка, доверяясь полностью, и словно летела с кручи навстречу пропасти, надеясь только на того, кто ее поддерживал в полете.

Он проник в нее и понял, что это она заполнила его, взяла легко, пропитав собой каждую клетку, каждую мысль. Она дарила даже не себя, а нечто не подвластное разуму, что носила в себе, чем была полна.

Впервые он не мог сказать что трахался – язык бы не повернулся, мысли такой не возникло. Он гладил ее лицо, такое нежное в истоме, и не мог понять себя. Потрясение, вот что он испытывал. Его словно вытряхнуло из тела, а и теперь вернуло не так и другим.

Так не бывает… но было.

Белая полоса, – вспомнились слова Радиша и Вейнер крепко прижал к себе Эрику боясь, что сейчас потеряет. Ведь белые полосы так коротки.

Малыш недовольно пнул маму изнутри и, та села, как из омута вынырнула. В висках еще пульсировало, и тело плыло от неги, разум был в потрясении и плохо слушался. Она понятия не имела, что Шах может быть не только властным и сильным, но ласковым и внимательным, не столько берущим, сколько дающим.

И как озарение – что же ты наделала, идиотка?

– Только не уходи, – испугался мужчина, прижал к себе, лбом в лоб уперся. Слова в горле застряли. Из глаз льются, а с языка не слетают. И понимает – неуклюжий, такой ли ей нужен? А сил нет ее опустить. Кажется, отними руки и все закончится: свет, день, этот мир. И так хочется сказать ей – я тебя люблю. Я не знал, что бывает иначе, что то, что случилось, это не блажь, не секс, это сплетенье душ, когда нет тебя и меня, есть мы.

Но выговорить смог только:

– Не уходи.

Эра не могла. Понимала – надо, понимала – совершила большую ошибку, проступок, что должна жалеть, стыдиться, а не чувствовала ни того, ни другого.

Вейнер открылся совсем другим, сейчас здесь он был наг не телом – душой.

И как камень на сердце – вина и перед ним и перед Эрланом, и хоть разорвись меж ними.

Она хотела поговорить, помочь Вейнеру, не быть с ним, а отстранить, направить в другое русло течение его мыслей и желаний. Но сама изменила маршрут течения, не думая, не предполагая, запутала еще больше и запуталась сама.

Как она посмотрит в глаза Эрлана?

Как оттолкнет Вейнера?

Что она сама хочет?

– Что же я наделала? – прошептала, глядя ему в глаза с тоской. В его плескалась любовь – не желание, не удовлетворение, а тягучая глубокая нежность и боль от понимания, что это лишь миг.

О чем она думала? Что произошло?

А перед глазами пелена и не хочется ни о чем думать, никуда идти, никому ничего говорить.

Шах чуть касался губами ее лица, шеи, плеч, он не горел – он таял, не желал – боготворил. Но каждый поцелуй, как тавро в душу: что же ты наделала? Что же натворила?

Отодвинулась, платье притянула.

– Эра…

– Нет, – приложила палец к его губам. – Ничего не говори. Виновата я, только я. Мне нужно идти.

– Мы пойдем вместе, – прижал к себе крепче и трясет всего – до чего она хрупкая, гибкая, кожа горячая и запах то ли дождя в детстве, то ли мандарин под елкой.

– Нет Вейнер, я пойду одна. Прости, – а по глазам видит – не услышит он ее сейчас, не поймет, не отпустит. Не забудет. Держал ее, словно над пропастью висел, и она одна могла его вытащить.

Но над бездной на деле уже четверо – он, она, Эрлан и их еще не родившийся, но уже живой, все чувствующий ребенок. И нужно выбрать.

Взгляд отвела, оттолкнула.

Платье натягивала и видела, как Вейнер смотрит: винит, болеет, горит и любит. Рука на колене в кулак сжимается.

– К нему? – спросил глухо.

– К Эрлану, – бросила так же.

– Подачку сделала? – пальцы в кулаке побелели от напряжения, и на лице по скулам белизна пятнами. – Спасибо. Осчастливила, – скривились губы.

И вдруг вскочил, схватил ее, стиснул:

– Зачем, Эра? Я – вот, весь твой, ты – вот, со мной. Что еще нужно?

Злился, крутило его – видела. И подумалось – пусть лучше так, пусть ненавидит – может это единственная возможность выбраться всем из тупика, куда так упорно загоняли себя день за днем, шаг за шагом.

– Я люблю Эрлана. У нас будет ребенок, – отчеканила. Вейнер молчал, вглядывался в ее лицо, глаза – не верил. И вдруг оттолкнул, отвернулся.

Она рванула прочь, сдерживая рыдания, что неожиданно сдавили горло, и все лихорадочно завязывала эти гребанные тесемки наряда.

Он слышал, как она торопится уйти и, еле сдерживался, чтобы не заорать во все горло. Его словно со всего маху пнули прямо в открытую душу.

Только открывал ли ты ее, Шах? – подумал с горечью и начал одеваться. Брюки натянул и сел на траву, в рот травинку сунул. Не хотелось возвращаться, видеть кого-то. Представить не мог, что увидит, что Эрлан обнимает Эру – тошно становилось.

Обида на нее еще крутила, но уже таяла, вязла под гнетом обвинений уже самого себя: почему промолчал? Почему не использовал шанс, не стал ей дороже Эрлана?

Только зачем она?!…

А он, сам-то?…

И накрыл голову руками: бога, душу! Вот она "белая полоса" – миг, а потом боль от края до края чернотой стелет.

Эрика всхлипывала, спеша в Морент. Пыталась успокоиться по дороге, привести себя в порядок и будто не было ничего, не было. И почти убедила себя, почти успокоилась, как из-за угла вынырнула к ступеням в башню, а там Эрлан стоит. Прислонился к стене и смотрит на девушку, будто уже все знает и ждет ее.

Сердце вниз ухнуло, вздрогнула и краска с лица отхлынула. И ни туда, ни сюда двинуться не может.

Эрлан от стены отлип, шаг к ней сделал – она отпрянула, в стену вжалась. Ждала, почти хотела, чтоб ударил. А он только кулаки сжал и в стену возле ее головы въехал. И опять тишина. Смотрит на девушку сверху вниз, лицо пятнами, взгляд не пойми какой – карусель из чувств.

Травинку из волос убрал, смотрит, и она ее видит, и понимает – он все знает. И больно до одури – ну, что ж дура такая?! Что же сделала?!

Припала к нему – "прости" – Лой качнуло. Прижал за шею, щекой о волосы ее трется и все зубы сжимает, чтобы сдержаться. Ее не винил – себя и брата. Знал, что Вейнер не отступит, а столько дней рядом с Эрикой именно он был, а Эрлан с Маэром, будь он неладен, с Нерсом да Ристаном.

Одно душу грело – вернулась, к нему вернулась, не осталась с Вейнером.

А больно – пелена перед глазами. Попался бы Шах – убил прямо здесь. За безответственность, за глупость, за то, что ее втравил и плакать заставил, чувствовать себя паршиво, нервничать, переживать.

Он тоже хорош – ясно же было, не уживутся они с братом на одной территории. Рано или поздно этим бы и кончилось. И лучше сейчас. Ведь вернулась, может сама, может ребенок толкнул – неважно ему – рядом, с ним – главное.

Ее слезы как ливень в костер – зашипели угли и остыли:

"Забыли, голубка. Все хорошо – я с тобой".

"Я виновата. Прости"…

"Не надо, забыли. Не трави себя и меня. Не было ничего. Есть ты и я, все остальное не имеет значения".

– Я люблю тебя, – прошептал в заплаканное лицо. – Только это помни, только это.

И губы накрыл поцелуем – всхлипнула, но уже не сжималась от вины, страха.

На руки подхватил, отнес в башню. За стол усадил, кормить как ребенка начал и все болтал ни о чем. Эре не по себе было, смотрела на него и думала – лучше бы ударил, скандал устроил, орал, ногами топал – ей бы легче было. Как она могла изменить ему? И подумалось – она и Шах действительно пара, им никогда не стать такими же чистыми и благородными. Ангелами воплоти.

"Какая же я сволочь", – побледнела.

– Эрлан…

– Не надо, – отрезал резко, отвернулся, сразу поняв, что она скажет. Рукой кружку отодвинул, так что и она и тарелка с ягодами на пол полетели. И сидит, молчит.

– Одно запомни – не твои это проблемы, не твоя вина, – выдал, наконец.

– Но я виновата, я должна была соображать, а я… сама не знаю, как…

– Не надо, – отчеканил – смолкла. Сообразила, что по живому ему грызет.

Эрлан как замерз – сидел, застыв, перед собой смотрел и, Эрике стало страшно – что если он больше никогда на нее не посмотрит?

Посмотрел и даже улыбку вымучил.

– Все хорошо, Эя. Все, правда, хорошо. Я люблю тебя, ты меня, все остальное – блажь. Нет на тебе вины, нет. Не ты должна думать – мужчина.

– Нет, я виновата…

– Эя, – притянул ее к себе, желая объяснить, но видел по глазам – она действительно считает себя виноватой и не понимает, что с ней произошло, что так накрыло. – Хорошо, – ласково провел пальцем по лицу. – Тогда ты сейчас же ляжешь спать, и ни о чем не будешь думать. А утром проснешься и все, что случилось, окажется сном. И он развеется, растает навсегда. Мы пойдем с тобой гулять по городу, и я покажу тебе много удивительного. Проведем вместе целый день. Только втроем – я, ты и наш малыш. Нам будет так хорошо, что никакие дурные сны тебя больше не потревожат.

Эрику успокаивал и убаюкивал его голос, она притихла и действительно захотела спать.

Мужчина уложил ее, а сам еще долго сидел рядом и, смотрел перед собой, не видя ничего. Потом встал и пошел из спальни. Остановился у стойки с мечами, постоял и заставил себя отвернуться. Спустился вниз.

Вейнер руки в карманы сунул, чтобы кулаки не видели, и попер, стараясь ни на кого не смотреть. Погано на душе и радостно одновременно. На ладонях до сих пор тепло Эры, и словно все еще по изгибу талии, по бедрам скользят, греют холмики груди. И на губах вкус ее губ, и перед глазами как все было…

Волосами тряхнул, чувствуя, что уносит.

Не было больше на нее обиды, наоборот надежда появилась, и понимание, почему она оттолкнула. Отсюда и знание что делать пришло.

К себе не пошел – разорвало бы в одиночестве – к Самеру дверь толкнул. Ребята за столом сидели, в карты, нарезанные из бумаги, что дали для конспектов, играли. Самер в кресле покачивался, из кружки что-то потягивал, выдавая характерное покрякивание. Радиш хитро щерился, положив руки на стол, и явно оба на равных шли. Ну, оно понятно – одному закор подсказывает, другому предки.

Вейнер взглядом им карты смешал и в окно отправил – тоже не лыком шит.

Легко у него получилось, друзья понять не успели, как уже в руках ничего не было.

– Нафига? – даже обиделся Радиш. Самер хохотнул и активнее качаться стал, поглядывая на гостя – светился тот и явно не спроста. Кувшин взял, понюхал жидкость и удивился:

– Бражка, что ли?

– Ага. Груши, ягоды и пара дней в тепле. Вполне получилась. А чего светимся, как прожектор на взлетной полосе?

– Чего? Ничего, – плечами подернул и сделал пару глотков пойла, что друзья сварганили. Крякнул: кислятинааааа.

– А сшибает, – оценил через пару минут.

– А то, – хмыкнул Самер.

– Что вдруг на спиртус потянуло? – сел в кресло и ноги на соседнее вытянул.

– Твоя идея, – буркнул Радиш.

– Пикник -романтик – ты придумал. Ну и поставили, теперь дегустируем.

– Не пойдет. Это только нам ничего, а Лале твоей точно не понравится.

Дверь распахнулась резко, с треском и грохотом, скрипнула сорванной петлей. Самер от неожиданности на пол грохнулся, не удержав равновесия на одной ножке стула. Радиш к столу пригнулся, а Шах застыл, затылком почуяв, кто это и по чью душу. В груди холодок появился и побежал змейкой, как бывало в детстве, когда натворит и знает – влетит.

На пороге стоял Эрлан. Взгляд холодный, как глаза инеем не покрылись – не понятно – лицо и то заморожено.

"Вон" – посмотрел сначала на Сабибора, потом на Порверша. Последнему два раза повторять не пришлось. Самер же поднялся, глядя непокорно.

– Вон, сказал, – процедил Лой – и не захочешь, а послушаешь.

Самер нехотя вышел, вернее ноги вынесли.

Вейнер не шелохнулся, только зубы сжал и взгляд упорно на вершину скалы, что в окне видно. Он слушал, ждал шагов, нападения и был готов его отразить. Понимал, за что будет драка и даже радовался такой перспективе.

Лой же смотрел ему в спину и понимал, что не может его ударить, при всем желании – не может. Физическая боль Шаху привычна, это он от душевной с ума от непривычки сходит.

Стояла напряженная тишина. Мужчины понимали, что Лой как таран неспроста ввалился, не бражки попить. И Лири в проеме встал, как насмерть – просто памятник воинам изобразил.

Напряжение становилось невыносимым. Шах чувствовал, как на висках образуются капельки пота и сердце начинает бешено стучать, выпрыгивая от нетерпения.

Наконец послышались шаги и, Вейнер вскочил, готовый отразить удар и отправить ответный. Но Лой даже не глянув на него, с каменной миной прошел к окну и встал спиной к брату.

– Мне было шестнадцать. Я выходил из дейтрина после помолвки. Я был зол и недоволен. Меня интересовали кони и клинки. Ни о какой невесте я не думал, помолвка казалась издевательством. Шел и никого не видел от ярости, сметал всех на своем пути. Против воли отца не пойдешь, а очень хотелось.

Я сбил шестилетнюю тогда Эйорику Лайлох, твою подружку. Она просто улыбнулась мне, засмеялась и… Ее и Нейлин воспитывал Инар, наш с тобой дядя. Я никогда ими не интересовался – бегают малявки и пусть бегают. А тут как сердце вскрыли. Не объяснить этого, если не чувствовал…

Я не смог в мельберне. Мне стало не интересно, душу вынимало – так тянуло домой и вновь увидеть эту девчонку. Приехал тайно, тихо, стоял у окна и смотрел, как вы играете, порой с трудом сдерживаясь, чтобы не врезать тебе за то что толкаешь ее или отбираешь игрушку. А она улыбалась, понимаешь? Ты ее толкал, а она тебе улыбалась, словно не хотела знать что…

Картина прошлого так живо встала перед Эрлоном, что в горле встал ком и сердце сжало. Он помолчал, сглатывая и, продолжил:

– В мельберн вернуться не смог. Отец кричал, настаивал, я выходил, садился в седло… и возвращался. На третий раз отец просто посмотрел на меня и ни слова не сказал. Он все понял, понял, что случилось нечто больше и выше меня, неподвластное никому – ни мне, ни ему, ни даже совету трех.

Он не знал что делать, я еще не понимал.

Вы носились по дому. Я и сейчас слышу ваш топот, смех, визг. Мама, что-то мне говорила, а я слышал только вашу возню. Вам было весело, вы озарничали и крик стоял на весь дом…

Утром пришел к детской и сидел как дурак у дверей. Еще не знал, что ночью и ты и Эйорика исчезли. Я мечтал: каких-то десять лет и Эя станет достаточной взрослой, чтобы я смог за ней ухаживать, просить отца устроить этот союз. Я думал, где взять эти глупые цветы, которые ей так нравятся и, с которыми она тогда бежала от тебя…

А ее не стало. В тот момент, когда мне стал кто-то нужен, этого не стало. Я еще не мог ни понять, ни примириться с потерей тебя и Эйорики, как ушли и остальные…

Все перевернулось вмиг – ненужное стало нужным до крика и воя, значительное многие годы – пустым.

Эрлан помолчал и повернулся к брату. Тот истуканом стоял и смотрел на мужчину, а в глазах надежда, что Лой заткнется или перейдет на поучение. Всем существом Вейнер не хотел знать того, что говорит Эрлан и не мог воспротивиться, не мог даже рот открыть – губы как свело – сжало в нитку.

– Я искал вас, как и все. Шок, паника, слезы мамы…Ночью никто не спал и я не сразу понял, что шум другой, тревожный. Вылетел в одних брюках, меч схватить успел, а ножны не снял… Щенок!.. Меня так и положили, даже не понял. Падал и видел, как отцу отрубают голову…

Эрлан опять отвернулся, пару минут молчал, собираясь с силами продолжить ворошить прошлое. Не думал что оно все еще горящее, больное.

– Очнулся утром, а встать не могу и крикнуть не могу. Лежу в крови отца, мамы, нашего с тобой младшего брата, и они рядом, вот, руку протяни… Я не понимал, что произошло, это было неслыханно, это было как если б небеса разверзлись…

Стражей всех положили. Они так и лежали во дворе, кто, где стоял. Отец Лири, страж нашего отца на куски был порублен. Мясо. А отрубленная рука так и сжимала рукоять меча…

Не помню, как выбрался, помню, что падал – кровь скользкая. На крыльцо вывалился, а там остальные.

Не помню куда шел, как или вообще полз. Помню ворота Порвершей. К ним стрелами девочка прибита, возраста Эйорики. Я столько раз ее видел, а так ее имя в голове и не уложилось.

Она мертвая смотрела на меня и будто корила – ну, что ж ты, даже имя мое не знаешь? И менялась лицом – Эя – она, Эя – она.

Все как в дыму, в бреду…

Я орал, слез не было, слов не было, только крик, животный, дикий. И трава в руке, с корнями, с землей… Как нас выдрали, как Порвершей, Самхартов, Сабиборов, Ольрихов, Шерданов, Ламархов. Всех!

Уже пылали дейтрины, лежали мертвыми девочки, которые уже никогда не станут матерями. Уже сравняли мой мельберн, положив всех – от только поступивших мальчишек до выпускников, и деттой и жреца.

Я не зна-а-ал…

Мне казалось, что это сон, бред, что все это неправда, потому что не может быть правдой.

Эрлан смолк, он больше не мог говорить. Ему чудился запах дыма и разлагающейся плоти и голова отца лежащая рядом с мертвой матерью, что обнимала мертвого малыша.

И все же заставил себя говорить. Он чувствовал, что именно этого больше всего не хочет Вейнер. И точно знал, что каждое слово предстает перед ним четкой картиной происходящего, и не с кем-то – с очень близкими ему людьми.

Эрлан чувствовал как ему плохо, как рвется изнутри "заткнись", как он хотел бы сбежать и не знать, не принимать, не чувствовать ту боль, что чувствовал тогда его старший брат.

Да, Лой мстил, но не только мстил, но и учил.

– Я остался один. Нас всегда было много, детвора носилась со двора во двор, приходили люди, приезжали друзья, соседи ходили в гости. А тут никого. Гробовая тишина. И боль. Боль в душе, боль в теле. Ты кричишь, а крикнуть не можешь, и не знаешь куда идти, что происходит, и остро хочется плакать и звать на помощь, и жалко до скулежа погибших, они стоят перед глазами и все тут. И, кажется, ты виноват, ты!

Я подыхал. Просто и пошло. Шестнадцать лет. Планы, мечты, надежды, родной дом, забота родителей, наставление учителей, помощь друзей, впереди целая жизнь, весь мир твой…

А его нет, ничего нет. И ты не можешь этого ни понять, ни принять.

Я лежал в бурьяне, в лесу и четко понимал, что умираю. Смотрел на ветки, в небо сквозь них и до слез было обидно всего разом.

Меня нашел раненый страж Райенов. Сам еле шел. А меня вытянул. В деревне меня нашел Дейндерт, брат нашего отца. Он выхаживал меня год. Год!

Эрлан вплотную подошел к Вейнеру и уставился ему в глаза в упор:

– Знаешь, почему я выжил? Из-за вас. Ты и Эйорика были, как маяк. Я видел мертвыми всех родных кроме вас и упорно верил, что однажды вы появитесь! Однажды у нас снова будет семья! Однажды я опять буду не один!… Я искал вас среди трупов и каждый раз переворачивая лицом убитого мальчишку, безумно боялся увидеть тебя, до крика боялся увидеть в убитой девочке Эю.

Год из года я упорно ждал! Ты никогда не поймешь, чего это стоит надеяться, когда надежды нет. А я надеялся и представлял, какая Эя стала. Вот ей должно быть восемь, вот десять, вот четырнадцать, вот двадцать.

Меня серьезно ранил Эберхайм, жрец подобрал, выхаживал. Можно было уходить, а меня ноги не уносили, словно что-то держало еще. Уже собрался, а тут она. Я узнал ее сразу, и как провалился.

Ты говоришь, что я ее очаровал? Правом воспользовался? Даже если так, кто меня может осудить? Ты? – В висках Эрлана начало стучать, глаза наливались кровью.

– Ты мой брат и я могу простить тебе многое, но только не ее.

И вдруг ударил да так, что Венера откинуло к стене, оглушая. Еще удар и тот всей массой лег на стол, ломая мебель.

– Что ты хотел, когда брал ее? Испачкать, унизить, заставить ее мучиться выбором?

Эрлан подхватил за шиворот и втиснул в стену, смотрел холодно, безжизненно, и цедил так, что каждое слово как сверло в мозг входило:

– Ты все знал, все рассчитал. Ты хотел сделать больно мне, а сделал больно ей. Ты заставил ее переживать, чувствовать себя виноватой. Мстил за свою несостоятельность, за то, что она выбрала меня, а не тебя! Ты попал в капкан собственных чувств, но это твой закор, а не ее. И будь ты мужиком, не вмешивай в свои проблемы женщину, не перекладывай свои проблемы ей на плечи. Не можешь нести сам, решить, чтобы не было больно ей – удавись, но Эйорику трогать не смей!

Помолчал и брезгливо скривился, выпустил мужчину и руку о его рубаху отер:

– Кому говорю-то, – протянул лениво. – Ты ж не мужчина, так, вырастил, что в штаны положить и гордишься. А у мужчины другое достоинство – он никогда не подставит близких и слабых. Тем более женщину, которая ждет ребенка, жену брата. Женщину, которой говорит, что любит.

Уже пошел на выход, но обернулся, добавил и как добил:

– Любят обычно себя отдавая, а не к себе загребая.

И вышел.

Шах стоял как оплеванный и в себя прийти не мог – размазал его брат и физически, и морально. А главное не возразить.

Взгляд ушел в сторону товарищей – те смотрели на него исподлобья с одним выражением на двоих – а ты, правда, сука, Шахов.

Вейнер сполз по стене на пол и застыл.

Самое паршивое было в том, что он понимал – Эрлан прав. Можно было отпихнуть его слова, замазать удобными аргументами, оправдаться как всегда, но себя не обмануть – Лой ударил сразу по всем болевым точкам и словно вскрыл и вывернул наружу.

Он ни губы ему разбил – душу. И в ее осколках Вейнер отчетливо видел физиономию упыря. И столь же отчетливо понимал, почему Эйорика выбрала не его.

Радиш ушел к себе – видеть друга не мог. Его потрясло откровение Эрлана, особенно когда он рассказал про Миншу.

Самер же понимал, что уйди и Шах один останется и что наворотит еще, одному Богу известно. Подошел, сел перед ним на корточки:

– Ты чего ж натворил, муд… дурак? Я тебе, о чем говорил? А ты куда полез?

– Отвали, – попросил глухо.

– Ну, да, чего сейчас-то. Сейчас уже и "отвали" можно, – сел рядом хмурый и злой. – У твоего брата феноменальная выдержка. Я б не стол – тебя в хлам превратил.

– Уже, – виски сжал. Подумал и брякнул. – Я уйду. Всем станет легче.

– Угу. Еще одно гениальное решение? Нет, ну то, что ты му… дрец, все уже поняли. Осталось доказать, что еще и слабак.

Посидел и потянул друга за шиворот, сообразив, что делать:

– Ну-ка, встал и физиономию в человечий вид привел. Сейчас мозги вправлять будем насколько возможно.

Почти силком утащил в мытню. И полоскал, пока взгляд Шаха осмысленным не стал.

Самер тащил Вейнера по городку то и дело подпихивая. Одно радовало – вечер, и народу почти нет и, никто не видит расписного изначального.

У дома, где жила Лала к стене притиснул:

– Стоять и ждать, – палец выставил. Шаху все равно было: стоять – бежать, жить – умирать. Сел просто у стены и руки на коленях сложил.

Самер в дом вошел, поклонился удивленной хозяйке:

– Прошу прощения, что вваливаюсь так, – нарисовал улыбку на губах. – Мне очень нужна Лала, по очень, очень важному делу. Позови, пожалуйста.

Амарика с сомнением оглядела гостя и хотела уже отказать, сослаться на то, что девушка спит. Но вспомнила, что Сабибор нравится Лале, да и компания этих пришлых больно сильная, неоднозначная, одна Эйорика чего стоит. И помогла ведь, не отказал.

– Хорошо, но вы подождите ее на улице, – выдала несмело и гордо двинулась наверх.

Самер вышел и стену с другой стороны от Шаха подпер, поглядывал на него на всякий случай. Сидит, как помороженный. Оно понятно. Сам, наверное, вообще б… Нет, лучше не думать чтобы сделал на месте Вейнера, потому что на его месте никому оказываться не стоит.

Лалы минут пятнадцать не было. Выскользнула и мужчина понял – прихорашивалась. Расцвела его увидев:

– Прогуляться хочешь?

Жаль было разочаровывать, но пришлось:

– Нет, красавица – по делу, – и прижал к стене, навис, чтобы и чужие уши не слышали разговора и себе в удовольствии не отказать, и девушке расположение показать. – Помощь нужна. У нас тут большой брат, – покосился на Шаха. – Немного с умом раздружился. Надо, чтобы теперь и с памятью поплохело.

Лала нахмурилась, на Вейнера глянула и начала кончик косы на палец накручивать, решаясь ответить.

– Нет, – и губы поджала.

Неожиданно для мужчины было. Растерялся.

– Та-ак, – встал рядом. Можно забить и уйти, но тогда поднимать Маэра, потому что Вейнера сейчас оставлять нельзя, как всю ситуацию, просто забив на нее. Вариант? Учитывая, что Ристан к Шаху и так неровно дышит, ему добавят по -полной и пошлют лесом. В прямом смысле. Одного не отпустишь – потом себе не простишь, придется двигать вместе с ним. А оно, ой, как не хочется. И что делать? – вздохнул.

Самое простое и лучшее – стереть у всех троих память о произошедшем. Так никому маеться не придется. А потом найти зелье какое-нибудь, что ли, или по родовым правам пошерстить, выискать кудесника, который любовный морок с Вейнера снимет.

Еще б решалось так же просто, как придумывалось…

Самер помялся и опять к Лале повернулся – была не была, все едино же гудеть будут.

– У нас очень большие проблемы, девочка. Мы вроде как друзья, значит должны помогать друг другу. Да и с Эрикой вы вроде подруги.

– Причем тут Эйорика? – насторожилась. Выглянула за плечо мужчины, Шаха опять оглядела и нахмурилась. Уставилась вопросительно на Самера. Тот челюстью подвигал и глаза прикрыл. Лала ладонью рот зажала, взгляд ошарашенный.

– Делать, что-то надо. Сам покоя найти не может и другим не дает. Ты ведь женщина, должна понять. Сделать не можешь – посоветуй. Он же буром влез, такого навортил. Теперь уже не ему одному – троим тошно. А его все равно ведет, знаю его уже – упертый. Не останови – не остановится. Тут к мозгам взывать бесполезно. Что делать не знаю. На тебя надежда.

Лала в растерянности плечами повела:

– Кошмар, – призналась. – Если Эрлан выдвинет обвинение, Вейнера могут лишить права и выгонят.

– Н-да? Ну, будем, надеться, что иск Эрлана уже на лице Вейнера и на том надо бы закончить.

Девушка головой покачала:

– Ужас. От права Ламархов не избавиться. Знаю, что Харана отправили в дальний стипп проветриться. Но все знают – толка не будет.

– Сотри память, – попросил прямо. – У него, Эрики, Эрлана.

Лала головой замотала:

– Нет. И смысл? Меня за это не похвалят, а проблема не разрешится.

– А как им теперь жить, общаться?

– Как взрослым людям – отвечая за свои поступки, – посмотрела прямо в глаза Самера. Тот молчал, во все глаза, разглядывая девушку – а ведь права, малышка. И как отрубила? Да, не разглядел он ее, не понял, оказывается.

– Ты права, – сжал ей руку, и сам не ожидал – поцеловал пальчики. – Спасибо. Извини, что потревожили.

И двинулся обратно, подхватывая Шаха.

– Нет, ты гляди, какова? – все удивлялся. – Сколько ей годиков? А как рассуждает? Да-а, друг мой Вейнер, так насмотришься на тебя, у самого крыша едет. Хорошо Лала есть – вправляет. Вот закалка, вот воспитание! В общем так, – встал перед ним. – Мужик? Значит, что наворотил, то сам и разгребешь. Слюнтяй, трус, урод моральный? Тогда бегай, вешайся, дальше барагозь. Вот тебе мое слово. А теперь – бай, и завтра все на свои места само встанет.

И двинул по улице, больше не глядя на Шаха.

Что он с ним, правда, как с писанной торбой носится?

Шах слышал все, о чем Самер говорил с Лалой, слышал, что он говорил ему, только не готов был ни принимать, ни воспринимать. Что-то треснуло внутри него сегодня, и оголило не панцирь – нечто беззащитное и открытое, и в него как иголки натыкали.

Он долго сидел на ступенях, ведущих в башню и, вспоминал прошедший день, Эрику в цветах на поляне, слова Эрлана, и пытался понять, кто же он сам и, смог бы как брат жить двадцать лет надеждой и потом не убить того, кто чуть все не сломал.

Рядом Ежи сел. Тоже – пацан, а сколько верности и преданности долгу? А ведь недолюбливает, где-то и презирает, нутром это Шах чувствует.

Глаз на него прищурил:

– Тебе тоже уродом кажусь?

Парень глянул на него и опять на соседний дом смотрит.

– Нет, – бросил, когда мужчина ответа уже не ждал. – Просто шагаешь широко и бездумно. Через людей, не задумываясь, перешагиваешь. Когда -нибудь ты должен был запнуться.

Шах голову свесил усмехнувшись, огладил волосы:

– Н-да-а… Теперь лежу в полном дерьме.

– Ладно бы один, других, зачем тянуть, падая? – в голосе стража отчетливо слышалось осуждение.? Мне б молчать, изначальный, да не привык, и раз уж начал – скажу. Мраком твоя душа занавешена, мрак и стелет. Всем, кого видит. Гордый ты и себя сильно любишь. А ты хоть раз не через других – через себя переступи, не мрак – свет подари, не чтоб тебе хорошо было – чтоб другим.

– Тебе лет сколько? – уставился чуть исподлобья – чудные здесь все, воистину светлые. Но разве так бывает?

– Двадцать три минуло.

Двадцать три – сопляк еще, а как рассуждает. Ему до него в свои почти тридцать, как от Деметры до Земли пешком.

Шах помолчал, ушел к себе. Говорить не хотелось.