Проект «Феникс»

28

Люси плыла над самой поверхностью земли, не касаясь ее ногами, ее словно несло вперед холодное и молчаливое дыхание самого Бога. Она попробовала обернуться, но не смогла: помешало что-то вроде ортопедического ошейника с двумя толстыми подушками по бокам. В конце концов ее беспокойный взгляд остановился на квадратике света, пробившего черную ночь. И сразу же послышались раскаты приближающейся грозы, и земля дрогнула, и еще через секунду небеса разверзлись, сверху обрушился ливень из тяжелых предметов. Из ваз… Тысячи одинаковых ваз падали и с грохотом, каким мог бы сопровождаться конец света, разбивались вокруг нее в осколки. Странно, что ни один осколок при этом Люси не задел, как будто ее защищал невидимый щит. Божественное дыхание становилось все резче, все неистовее, и вот уже Люси прорвалась сквозь ливень вверх, поднялась еще выше, еще, еще — и вошла в полосу ослепительной яркости. Смотреть стало больно, и она зажмурилась, но потом свет сделался рассеянным, она открыла глаза, и зрение постепенно вернулось. Теперь она плыла над прозекторскими столами, над сотнями прозекторских столов, стоявших в ряд, но какие горизонтально, а какие вертикально. На столах лежали трупы, тоже совершенно одинаковые. Маленькие, голые и неузнаваемые. И все обгоревшие, обуглившиеся… И все лица как эмблема страдания… А тела… Высохшая, бесплодная земля…

Точно в центре этой группы тел Люси заметила одно, отличавшееся от остальных: руки были не вытянуты по бокам, а сложены на колышущейся груди. И в руках что-то было. Люси сразу же устремилась сквозь невесомость к этому телу, и это устремление, будто легкий толчок, помогло ей легко и гибко проходить сквозь слои воздуха. Она приблизилась, ее обдало запахом горелого — словно с поверхности Солнца вырвался протуберанец. И тут же распахнулись глаза ребенка, и между век открылись две черные бездны. Люси беззвучно закричала. Она хотела повернуть обратно, но ее неудержимо влекли эти бездны, ее тянуло вниз и вниз, туда. Наконец она увидела, что держит мертвый ребенок. Вазу. Точно такую же, как те, осколки которых валялись на земле. Черный глаз — тот, который слева, — вдруг превратился в водоворот. Люси почувствовала, что сопротивляться не под силу, и глаз-водоворот стал ее затягивать. В это время ребенок протянул вазу, и она успела схватить ее до того, как влетела в черную дыру и с воплем рухнула вниз…

Люси, едва сдержав крик, вынырнула из сна вся в поту. Не совсем пробудившись, открыла глаза, осмотрелась: стены, потолок, совсем немного мебели… В течение нескольких секунд она не понимала, где находится, потом сообразила — Л’Аи-ле-Роз, Шарко, их ночной разговор… Продолжившийся черной дырой.

Смятая одежда… Всклокоченные волосы… Брошенные как попало башмаки… Люси, еще не придя в себя окончательно, поднялась с дивана. Недели не проходило, чтобы ей не виделся этот кошмар с мертвыми детьми. И всегда, всегда один и тот же сценарий, и всегда один и тот же финал — с провалом в черную бездну глаза. Она понимала, что у этого сна должен быть смысл, должно быть значение. О чем он ей рассказывает? Может быть, эти вазы напоминают о пятнышке на радужке Клары, а этот невероятный ливень призывает ее открыть глаза, обратить на вазы внимание? А зачем?

— Франк! Ты здесь?

Франк не ответил. Люси посмотрела на часы. Около девяти. Ужас! Она схватила мобильник — полно сообщений. Мать ничего о ней не знает и волнуется. Сейчас же позвонить ей, успокоить, сказать, что все в порядке.

Но как трудно, говоря по телефону, находить нужные слова! Как трудно объяснить, почему сейчас она не может вернуться, не рискуя вызвать непонимание, а то и гнев с той стороны. Она пыталась как-то оправдаться, но ничего, кроме жестких вопросов, из трубки не слышала. Зачем Люси понадобилось снова погружаться в кошмар, который уже и так разбил ей жизнь? Царно умер, умер и похоронен, почему не признать это и не забыть наконец-то об этой мрази? Сколько можно гоняться за призраками? Где она ночевала? И так далее и тому подобное. Не меньше пяти минут упреков и вопросов без ответов.

Дав потоку иссякнуть, Люси спросила, как Жюльетта. Вовремя ли мать отвела ее в школу? Ладит ли она с новыми одноклассниками?

Мари сухо ответила двумя «да» и повесила трубку.

«А ведь по существу она совершенно права, — подумала Люси. — Разве мои отношения с девочками можно было хоть когда-нибудь назвать прочными и полностью состоявшимися? Разве я умела любить их так, как любят своих детей настоящие матери?» Причиной и оправданием тому ее профессия. Ей надо было тосковать по девочкам, быть от них вдали, чтобы любить их. Ей надо было погружаться в грязь, охотиться за самыми гнусными из сволочей, чтобы, измученной и издерганной возвращаясь с работы, ощущать, как ей повезло, что у нее есть семья, которой можно дорожить, которую можно лелеять.

Когда разразилась трагедия, Люси столкнулась и с другой истиной, еще более страшной: она никогда особенно не любила Клару. И когда ей казалось, что Жюльетта превратилась в Клару, она дарила ей всю свою нежность. Но когда Жюльетта оставалась Жюльеттой… иногда Люси любила ее, а иногда…

Нет, лучше об этом не думать. Люси вздохнула и пошла на кухню. На столе лежала записка: «Свари себе кофе. В спальне найдешь свои вещи. И пожалуйста, сделай так, чтобы вечером я тебя здесь не застал». Она сжала зубы, скатала записку в комочек, швырнула в помойное ведро и отправилась в спальню. Роскошная железная дорога с миниатюрными поездами была разобрана, рельсы кое-как свалены в пластиковые мешки — на выброс, даже крошечного паровозика с прицепленной к нему черной вагонеткой для дров и угля не было видно, а ведь Шарко никогда не расставался с ним… Комната аскетичная, бесцветная, кровать тщательно застелена, покрывало не смято, можно подумать, это спальня умирающего.

Свою прошлогоднюю одежду Люси нашла в глубине комода. Она была аккуратно сложена в пакет вместе с двумя шариками нафталина. Шарко выкинул поезда, свое главное сокровище, а вещи женщины, которую никогда больше не рассчитывал увидеть, оставил…

Она вынула пакет из ящика и за стопкой свитеров Франка с удивлением обнаружила револьвер и коробку с патронами. «Смит-вессон магнум 357». Люси взяла револьвер в руки. У многих полицейских есть дома собственное оружие — одни держат его на случай, если захочется потренироваться в стрельбе на стенде, другие просто коллекционируют. Из чистого любопытства она заглянула в барабан и вздрогнула, обнаружив там пулю. Одну-единственную. Нажми на спусковой крючок — вылетит… Неужели Шарко забыл о ней? Мог ли он в своем нынешнем состоянии совершить такую оплошность? Люси предпочла не задумываться о том, как Франк мог — или собирался — использовать это оружие, и положила его на место.

В пакете оказались черные джинсы, бежевый хлопчатобумажный свитерок с короткими рукавами, чистое белье. Теперь в ванную. Там, на стене, она увидела листок бумаги с графиком. Шарко отмечал падение своего веса — линия дошла почти до семидесяти килограммов. Сердце ее дрогнуло. Она постаралась умыться и одеться побыстрее, чтобы не оставаться наедине с чересчур большим зеркалом, в котором ей виделся Франк. Каждое утро, каждый вечер, каждую ночь он смотрит в это зеркало и думает о том, как одинок. Крестный путь приговоренного к жизни каторжника, который хочет отбыть полный срок. Ну а если однажды сил не хватит, на это рядом с кроватью есть заряженный револьвер. Он поможет…

Люси выпила кофе, вымыла чашку и вернулась в гостиную. Рядом с компьютером заметила конверт. Вроде бы вчера никакого конверта на столе не было — ночью, что ли, Шарко его принес? А может быть, оставил ей нарочно, чтобы посмотрела, что там внутри?

Открыв конверт, она обнаружила в нем пачку фотографий, сделанных после убийства Тернэ на месте преступления: книжный шкаф, комната-музей, три странные картины (увидев плаценту и мумию кроманьонца, Люси поморщилась) и конечно же труп во всех ракурсах. Пожилого человека пытали, вся плоть истерзана. Глаза смотрят в пустоту и как будто ищут ответа на последний вопрос, который задает себе перед смертью любая жертва: за что?

Люси включила компьютер и в строке поиска набрала «Стефан Тернэ». Страница сразу же заполнилась ответами, первую строку занимала ссылка на статью в Википедии. Люси кликнула на эту строчку и удивилась тому, что статья такая длинная и подробная. Настоящее журналистское досье. «Гениальная придумка Интернет», — подумала она и стала читать.

Стефан Тернэ родился 8 марта 1945 года в Бордо. Фотография справа в возрасте пятидесяти лет: темный костюм, строгие черты, тонкие прямые губы, ни малейшего следа улыбки.

В юности Тернэ, по примеру отца, бывшего чемпиона Франции в беге на четыреста метров, занимался спортом, тренировался по шесть часов в неделю, а в четырнадцать лет участвовал в региональном чемпионате Аквитании по бегу на десять километров, потом еще в некоторых соревнованиях, но никогда не входил в призовую тройку. Учеба довольно рано ему надоела, и в шестнадцать лет его завербовали в 57-й пехотный полк, в котором оказалась превосходная команда бегунов. Тернэ влился в команду, добился результатов, которые вполне удовлетворяли начальство, но выяснилось, что, помимо спорта, ему нужно получить здесь специальность военного медбрата. На другом берегу Средиземного моря бушевала война за независимость Алжира, но Тернэ считал себя незаменимым в команде и ничего не боялся. Тем не менее его, как и тысячи других, безо всякого предупреждения отправили в большой город Оран на северо-западе Алжира. А там парни из Фронта национального освобождения и Секретной армейской организации разжигали вражду среди местного населения и провоцировали вспышки насилия. В городе беспрерывно совершались похищения и убийства, в мусульманских и европейских кварталах царил одинаковый страх, оторванных взрывами конечностей было уже не счесть. Юный медбрат, как мог, лечил раненых, стараясь хоть как-то приспособиться к непривычной ему жестокости. Люди стонали, плакали и умирали на его руках.

Но вот наступило 5 июля 1962 года — переломный момент в войне. Люди, вооруженные ножами и револьверами, наводнили улицы, где жили выходцы из Европы, они выбивали двери, врывались в дома, устраивали перестрелки в ресторанах, хватали людей и куда-то увозили, убивали на месте тех, кому не повезло попасться им на пути. Одних подвешивали к крючьям в мясных лавках, других калечили, третьим выкалывали глаза… Теперь жестокости вообще больше не было пределов. Поскольку к тому времени заключили перемирие, французские солдаты не спешили вмешиваться. И когда Тернэ оказался наконец на одной из улиц, ему почудилось, будто он рухнул в иной мир. Две картинки навеки отпечатались в его памяти, вошли в плоть и кровь. Первая — человек, сидящий у стены, живой, улыбающийся, а в руках — вывалившиеся из живота внутренности. А вторая…

Люси стало нехорошо, она даже отмахнулась от экрана: столько жутких деталей! Совершенно ясно, что автор статьи в Википедии встречался с Тернэ, расспрашивал его, и ученый поделился с журналистом самыми тайными своими воспоминаниями, болью, которая его раздирала изнутри, и все это выставили на всеобщее обозрение. Зачем Тернэ потребовалась исповедь? Чего он хотел? Искал способа оправдаться? Или ему надо было что-то таким образом разведать?

Немножко остыв, Люси вернулась к статье.

Вторая картинка… Тернэ вместе с французским войском идет по пустым мертвым улицам, на боку санитарная сумка. Гулко стучат по булыжнику мостовых армейские ботинки. И вдруг из какого-то дома раздается пронзительный вопль, слов почти не разобрать, ему даже показалось, что это кошка, потом понял, что ребенок, младенец. Толкнул дверь, вошел. И ступил в лужу густой черной крови. Прямо напротив него, на полу, лежала женщина — совершенно голая и покалеченная. Между ее ног, тоже прямо на полу, в беловатой лужице — новорожденный, еще прикрепленный к матери пуповиной. Тернэ вскрикнул, бросился к ребенку, одним движением ножниц перерезал связующую нить жизни. Ребенок, весь окровавленный, липкий, мгновенно замолчал, а через минуту умер… Потом однополчане нашли медбрата в углу этой самой комнаты: съежившись, он прижимал к себе мертвого младенца.

Неделю спустя Тернэ демобилизовали и отправили во Францию. Причина? Чрезмерная чувствительность, неустойчивая психика.

К девятнадцати годам Тернэ перестал видеть мир так, как видел раньше: он внезапно с необычайной остротой почувствовал, как неизмеримо высока цена человеческой жизни, и ощутил непреодолимое желание «сделать что-то существенное для своих соотечественников». Пошел учиться и стал врачом. Но было ли это его истинное призвание, талант, который до тех пор дремал внутри? Окончательным ли был выбор? Известно, что учился он в Париже блестяще, специализировался в акушерстве и гинекологии, хотел наблюдать женщин во время беременности и принимать роды.

Отныне больше всего его волновал механизм, включающийся при зачатии и ведущий к оплодотворению. Сотворение человека просто-таки околдовывало молодого врача. Каким образом возникает подобная алхимия, подобная сложность? Откуда у природы берется столько ума? Очень скоро Тернэ расширил сферу своей деятельности, занялся иммунологией. Правда, в ней его прежде всего интересовали проблемы защиты эмбриона, а потом и плода — на этот раз механизмы, позволяющие ему выжить. Почему иммунная система, которая атакует любое чужеродное тело, даже прививки вызывают у нее протест, — почему она разрешает наполовину чужеродному организму (ведь половина генетического наследия у ребенка от отца), поселиться и развиваться в материнской утробе?

Стало быть, в то время Тернэ волновали ключевые проблемы жизни, и он пытался решить их, продвигаясь одновременно в двух направлениях: как практикующий акушер-гинеколог и как исследователь-иммунолог. Еще не достигнув и тридцати лет, он опубликовал множество статей в научной прессе. А с 1982 года, когда ему было тридцать семь, он уже считался одним из крупнейших в мире специалистов по преэклампсии, состоянию, которое встречается у беременных женщин и характеризуется высоким уровнем артериального давления, наличием белка в моче, отеками. Необъяснимый, таинственный феномен, поражающий около пяти процентов женщин, чьи дети чаще всего рождаются ослабленными, истощенными и редко выживают.

Люси зевнула и потянулась. От этой статьи ссылки вели к другим — «иммунология», «преэклампсия», «акушерство»… В десять раз лучше, чем полицейский протокол. Она встала и отправилась на кухню за второй чашкой кофе. Взглянула в окно на ясени в любимом парке Шарко. Интересно, а сейчас он тоже проводит час-два в неделю, сидя на деревянной скамейке? А ходит ли по средам на могилу жены и дочери? Вдалеке, за серой дымкой тумана, Люси различала очертания Эйфелевой башни, такой маленькой за бесконечным морем домов.

Осторожно держа в руке горячую чашку, Люси медленно двинулась в сторону гостиной. Тернэ предстал перед ней как крупный ученый, блестящий интеллектуал, нашедший в хаосе алжирской войны смысл жизни. Но насколько глубокие шрамы в его душе оставила виденная им на этой огненной земле жестокость? Что он чувствовал, помогая очередному ребенку появиться на свет? Он лечил таким образом внутренние раны? Или восстанавливал в мире справедливость?

Она снова села перед компьютером, поднесла чашку к губам и продолжила чтение.

Изучая проблемы, связанные с ДНК, пытаясь понять причины преэклампсии, публикуя статьи на эти темы, Тернэ начал интересоваться евгеникой. Он много путешествовал, часто встречался со специалистами-иммунологами и очень умело, с помощью хорошо обкатанных примеров, пропагандировал свои новые идеи: социальные болезни (туберкулез, сифилис, алкоголизм), антисанитарные условия, врожденные дефекты (при том, что зачатие происходит все позже и позже) ослабляют человеческий генофонд, приводят к его вырождению. И первой мишенью для него стала социальная защита самых обездоленных, больных и слабых. Он ясно давал понять, что категорически против христианского милосердия. Опираясь на законодательство Вейль, он без колебаний рекомендовал пациенткам с осложненной беременностью аборты, даже если риск был минимальным. Во имя всеобщего блага.

В последующие годы Тернэ также продолжал много выступать, приводя все более и более вопиющие примеры. Если он видел перед собой в зале несколько сот человек, он просил поднять руку тех, у кого друзья или члены семьи страдали раком, диабетом, бесплодием. К изумлению аудитории вырастал лес рук. И тогда оратор произносил шокирующие фразы: «Наша популяция слишком стара и генетическое богатство ее истощилось. Нашим детям суждено первыми расплатиться за это: их здоровье хуже, чем у родителей».

Ошеломленная прочитанным Люси остановилась. Ей бы тоже пришлось поднять руку: у одной из ее бывших сотрудниц был диабет, а ее собственный дядя умер от рака горла в пятьдесят два года… Она вспомнила о болезни Альцгеймера, о всякого рода аллергиях… И впрямь ведь появляется все больше заболеваний, о которых и слыхом не слыхали сто лет назад. Черт возьми, а Тернэ-то прав! Чем больше проходит времени, тем позже мы решаемся родить, и, если говорить о здоровье, тем больше детей рождается с проблемами, которых не было у их отцов и матерей…

Нельзя отрицать очевидное. Люси стало не по себе, но она принялась читать дальше.

Дальше публиковались сведения о частной жизни Тернэ. В 1980-м, в тридцать пять лет, он влюбился и женился, а шестью годами позже последовал развод: когда он согласился возглавить акушерско-гинекологическое отделение большого родильного дома в ста пятидесяти километрах от столицы, жена, Гаэль Лекупе, член Парижской коллегии адвокатов, отказалась ехать в провинцию.

И вот тут глаза у Люси полезли на лоб.

Потому что название города, где Тернэ проработал с 1986 по 1990 год, было как удар в сердце.

Реймс.

Город, где в январе 1987 года появился на свет Грегори Царно.

Нет, не может быть! Люси провела по лицу руками. Нет, это слишком, такое совпадение невероятно. Реймс… Получается, Тернэ работал в той самой больнице, где родился Царно? Она бросилась к мобильнику, забытому на диване, попросила соединить с бюро актов гражданского состояния Реймса. Ее несколько раз переключали, пока наконец не назвали больницу, в которой у скрывшей свое имя матери родился мальчик, названный позже Грегори Царно.

Та самая больница.

Люси повесила трубку.

И только тогда поняла, что стоит в углу комнаты, упершись лбом в стену, — как маленькая девочка, которую наказали.

В ней проснулась уверенность: каким бы невероятным это ни казалось, роды у матери Царно в 1987 году принимал именно Стефан Тернэ. Ни малейшего сомнения. Он. А двадцать три года спустя следствие по уголовному делу снова объединило этих двух людей. Такое не бывает случайным. Это не совпадение.

Но сколько Люси ни думала, сколько ни старалась, понять не могла. Неужели Тернэ все эти годы наблюдал за Царно? Следил за ним? Он имел какое-то отношение к появлению Царно на свет? Был в нем заинтересован? Почему? Черт возьми, по-че-му?

Люси быстро дочитала статью.

После Реймса известность Тернэ как-то сошла на нет. Он вернулся в Париж в 1990-м, еще несколько раз женился и развелся, женщин менял как перчатки, детей не заводил. Работал в Нейи, продолжал исследовать преэклампсию, отодвинув на задний план акушерство, продвигался дальше в иммунологии. В 2006 году опубликовал пресловутый «Ключ к замку» и разослал тысячи экземпляров в учебные заведения и частным лицам, восстановив таким образом на некоторое время свою репутацию и дав новую жизнь своим евгеническим идеям, чтобы после этого снова уйти в тень и продолжать делать самую что ни на есть обычную карьеру.

Люси выключила компьютер и посмотрела в сторону столика, где лежали ключи от ее машины. Она знает, как называется больница, она знает дату рождения. Несмотря на то что мать Грегори Царно пожелала остаться неизвестной, наверняка сохранилась ее медицинская карточка. Найдутся и люди, которые работали с Тернэ в ту пору, которые, возможно, смогут рассказать ей о том, каким он был акушером, имел ли отношение к матери Царно, к самому новорожденному, может быть даже, кто-то помнит, как протекали роды… Вдруг этот ребенок, это порождение дьявола, или его мать, или его отец оставили след в чьей-то памяти? Или вдруг биологическая мать все-таки оставила свое имя в каких-то бумагах?

Раз выпала такая возможность, надо попробовать. Надо попытаться понять, что могло связывать Тернэ с убийцей ее дочери. До Реймса всего-то пара часов пути, если не меньше.

Прежде чем отправиться в путь, Люси все хорошенько обдумала. Она знала, что в таком насквозь забюрократизированном месте, как больница, рискует натолкнуться на глухую стену непонимания. И там ей на слово не поверят, потребуется фальшивое служебное удостоверение — не копия, пусть даже отличная, а «настоящая» карточка, которую она могла бы сразу вынуть и сунуть под нос. Хотя на самом деле никто ведь толком не знает, как выглядит настоящая карточка.

В бумажнике у нее есть подходящая по размеру фотография, а у Шарко отличный цветной принтер…

Люси снова включила компьютер, вышла в Интернет. Сайтов, где предлагалось изготовить «ради потехи» самые разные документы, оказалось предостаточно. Водительские права, дипломы высших учебных заведений, свидетельства о браке или разводе… Четверть часа спустя, принтер выплюнул белую картонку с фальшивым служебным удостоверением. Люси решила снова назваться Амели Куртуа: лучше раньше времени не светиться. Она аккуратно обрезала картонку, чуть помяла, чтобы не выглядела слишком новенькой, приклеила, куда положено, свою фотографию, оторвав ее от пропуска в медиатеку, и засунула подделку во внутренний полупрозрачный кармашек бумажника.

Не придерешься. Вот и отлично, опыт и нахальство — залог успеха. Или, скажем, девяноста процентов успеха.

На этот раз она окажется единственной, кто ведет параллельное расследование, никому не придет в голову копать в этом направлении, даже Франку. Потому что никто не знает столько о Царно, сколько знает она, и связь между убийцей, родившимся в Реймсе, и больницей, где Стефан Тернэ работал больше двадцати лет назад, никому не установить.

Она надела куртку, положила в карман снимки с места преступления — из квартиры Тернэ — и вышла, захлопнув за собой дверь.

Люси не обратила внимания на человека за рулем стоявшей перед домом машины. А Бертран Маньян, едва она исчезла за углом, усмехнулся, прикурил и двинулся в направлении набережной Орфевр.