Проект «Феникс»

51

Дом тридцать шесть по набережной Орфевр. Понедельник. Три часа ночи. Хриплый прокуренный голос Маньяна:

— Видеозапись, представленную на диске, том, который тут, перед тобой, мы получили в психиатрическом отделении больницы Сальпетриер. Датируется она четырнадцатым марта две тысячи седьмого года, а передал нам ее доктор Февр, лечащий врач Фредерика Юро. Ты знал доктора Февра?

Шарко зажмурился: кабинет был крошечный, лампа — слишком яркая, и свет резал глаза. На папки и шкафы по стенам ложилась тень, и они тонули в зловещей тьме.

Маньян терзал его уже минут двадцать, если не больше, днем он приносил ему бутерброды, кофе, воду, но ни разу не позволил позвонить. Леблон не зашел в комнату, но явно караулил где-то поблизости: время от времени за дверью слышались шаги.

— Знаю, что такой есть в больнице, — ответил Шарко.

— Симпатичный мужик, а главное — память у него превосходная. Я задал ему несколько вопросов, и, судя по тому, что он рассказал, вы с Юро иногда встречались, потому что лечились в соседних отделениях. Припоминаешь?

— Смутно. Ну и что дальше?

Маньян вертел в руках диск.

— А ты знал, что в больнице установлены камеры видеонаблюдения?

— Как везде, полагаю.

— Причем больше всего камер установлено в холлах и перед зданием — там, куда пациенты могли выйти покурить и поговорить. А еще там, где ты пил кофе, ожидая, пока врач тебя примет. Все эти записи они хранят в архиве: из соображений безопасности и на случай, если впоследствии возникнут какие-то проблемы. Они хранят записи больше пяти лет, ты представляешь? Хотя, если имеешь дело с психами, это, в конце концов, естественно.

Шарко почудилось, что он ступил на лед. Прошедшие день и ночь и так стали для него адом, а теперь еще и это. Если бы сейчас к нему прицепили датчики, стало бы ясно, что при всей его внешней невозмутимости и уверенности в себе давление у него зашкаливает, а пот льется рекой. На этот раз он промолчал. А Маньян почувствовал, что берет верх, и продолжил:

— И представляешь, нам удалось-таки найти довольно много эпизодов, где вы с Фредериком Юро мило беседуете со стаканчиками в руках. Правда, поиски таких эпизодов совершенно отравили мне жизнь в последние двое суток: часами напролет видеть дебилов, прогуливающихся в пижамах, это, знаешь ли…

— И что дальше?

— Дальше? А дальше я задумался: что бы такое мог рассказывать убийца собственных детей, признанный невменяемым и схлопотавший «всего-навсего» девять лет в психушке, полицейскому, который в свое время его арестовал?

— Мало ли что? Мог, например, спросить: «Ну и как твоя шизофрения? Все еще слышишь голоса?» Обычный разговор между двумя сумасшедшими. Неужели я такое запомню?

Маньян еще повертел в руках диск, блестящая поверхность которого попала в луч света и сверкнула, как огни летящего на тебя и несущего гибель автомобиля.

— Видеозапись на этом сидюке немая, но губы видно хорошо. У обоих. И благодаря одному специалисту по чтению с губ мы смогли расшифровать один из ваших диалогов. Знаешь, что есть люди, которые читают по губам?

Маньян обрадовался, перехватив внезапную заинтересованность во взгляде Шарко, вскочил и с чрезвычайно довольным видом объявил:

— Да. Да, комиссар! Мы тебя поимели! У нас есть эта запись!

Шарко молчал. Маньян решил подсыпать соли на рану:

— В тот день Юро сказал тебе, что обдурил всех. Полицейских, следователей, судью, присяжных… Он признался тебе, что был в здравом уме и твердой памяти, когда лишил своих дочерей жизни. И именно поэтому три года спустя ты несколько раз всадил ему отвертку в брюхо. Ты заставил его расплатиться.

Маньян буравил Шарко глазами. Измотанный комиссар молчал. Молча протянул дрожащую руку, взял со стола стакан с водой, стал медленно, мелкими глотками, пить. Пить было приятно, вода оказалась холодной, как… как тюремная решетка. Конечно, он мог попросить, чтобы ему показали запись на этом сидюке, но разве это не означало бы, что он принял их правила игры, разве это не лишний козырь для них? Любая его реакция, любое его слово учитывается, сейчас все против него.

Он долго смотрел на Маньяна, прикидывая, что делать, и взгляд его остановился на календаре за спиной у бригадира.

И он удержался, не вымолвил слов, уже срывавшихся с языка.

Он откинулся на стуле и принялся в уме высчитывать. Потом прикрыл ладонями лицо.

— Блефуешь, Маньян! Черт бы побрал тебя и твой допрос, в котором что ни слово, то вранье!

На долю секунды бригадир потерял контроль над собой, но этого хватило. Теперь преимущество было у Шарко. Ликуя, он нарочно затянул паузу, чтобы окончательно успокоиться, и спросил:

— Так какого числа, ты сказал, была сделана расшифрованная вами запись?

— Четырнадцатого марта две тысячи седьмого года, но…

Маньян оглянулся, посмотрел, ничего не понимая, на висевший за спиной календарь, а когда его взгляд снова упал на Шарко, комиссар уже стоял, упираясь кулаками в столешницу.

— Прошло три года. И, если мои подсчеты правильны, то четырнадцатого марта была среда. Никогда, никогда я не бывал в больнице по средам. Я ходил туда по понедельникам, иногда по пятницам, если мне назначались две процедуры. Но по средам — никогда! А знаешь почему? Потому что моя жена и дочь погибли в среду, и по средам я навещаю их на кладбище. Идти в среду в больницу, чтобы изгнать из головы девочку, которая напоминает мне мою дочь, было бы попросту абсурдно. Болезнь сделала для меня запретным этот день, понятно? — Шарко усмехнулся. — Ты хотел задавить меня подробностями, сыпал датами, местами, надеялся, что я поверю, будто у тебя и впрямь что-то на меня есть. Только ведь слишком много подробностей значит — ни одной! Ты попался в собственную ловушку, Маньян. У тебя нет никакой видеозаписи, на которой я разговариваю с Юро. Ты ее… ты ее просто придумал! — Шарко сделал три шага назад, он еле держался на ногах. — Сейчас три часа ночи. Двадцать один час ты гноишь меня здесь. Всё. Битве конец. Наверное, можно на этом поставить точку, а?

Маньян с досадой смотрел в потолок. Потом встал, взял со стола диск и выбросил его в мусорную корзину. Потом вернулся к столу, сел, вздохнул, выключил диктофон и громко расхохотался.

— Черт побери! Вот это прокол так прокол!

Он снова встал, повернулся к календарю и звучно хлопнул по нему ладонью.

— Мы ведь не можем обвинить кого-то в убийстве только на основании того, что он оставляет машину на подземной стоянке? А, Шарко?

— Нет, не можем.

— Мне бы только вот что хотелось знать, и это последнее, комиссар. Между нами: как тебе удалось заманить Юро в Венсенский лес, не оставив ни малейшего следа? Ни единого телефонного звонка, ни письма, ни встречи, ни единого свидетеля. Мать твою, как ты это сделал-то?

Шарко пожал плечами:

— Как я мог оставить хоть малейший след, если я никуда Юро не заманивал и не убивал?

Он собирался уже выйти из кабинета, когда Маньян сказал ему вслед:

— Ладно, иди с миром. А я брошу это дело, Шарко. Пускай другие ведут расследование и собирают улики.

— Мне следует сказать тебе спасибо? — остановился комиссар на пороге.

— Только не забудь, о чем я тебя предупредил, — как бы не слыша, продолжал Маньян. — Никто ничего не знает. Прокурор, как и я, действовал втихомолку, ему незачем гнать волну.

— И что?

— А то, что, если ты попробуешь меня прищучить тем, что произошло здесь, жди, что сам окажешься по уши в дерьме, понял? Ну и напоследок, тоже между нами: ей-богу, ты правильно сделал, что укокошил этого психа.

Шарко вернулся в кабинет, забрал свое упакованное в полиэтилен оружие и протянул Маньяну руку. Тот, с широкой улыбкой, протянул свою. Шарко схватил ее, притянул Маньяна к себе, набычился и ударил его головой точно в нос.

Раздавшийся хруст прозвучал как гром.