Прогулка [СИ]

Глава 15

Как хорошо, что мама уходит. Можно сесть и спокойно разобраться, что к чему, а еще позвонить Ленке, вдруг получится погулять. Туда. Где он со своей собакой.

Кира стащила школьное платье вместе с расстегнутым передником. Бросила комок на диван, надела фланелевый халат в дурацкие оранжевые цветы по синему фону. Подпоясалась туго, не вздохнуть. И становясь перед узким зеркалом, придирчиво осмотрела себя. Мама ходила по коридору, бросая реплики, на каждую Кира отвечала, погромче, чтоб слышно через дверь. Угу. Да, мам. Хорошо.

— Если пойдешь гулять, купи молока. Я рубль на столе там. Но чтоб уроки сделала! Все. Эта еще твоя Лена. Вообще, я не понимаю. Взяли привычку. Каждый день куда-то.

— Угу. Да, мам. Хорошо. Мы не каждый. У Ленки этюды. Мы до набережной только. Ненадолго.

— Тоже мне, художник. От слова худо.

Мама распахнула двери в комнату дочери. Встала в проеме, одергивая на боках блестящую кофточку с вышивкой на груди.

— Ну как? Мне идет?

И повернулась, не дожидаясь ответа. Клонясь, приблизила лицо к зеркалу в коридоре. Через помаду, делая паузы, продолжила:

— Вот я… в шестнадцать… За мной курсанты из… мореходки бегали. Двое… подрались даже. Попали… на эту, как ее…

— Гауптвахту, — подсказала Кира, вытаскивая из портфеля истрепанные библиотечные учебники и стопку тетрадей — бледно-розовых и бледно-голубых, с надписанными обложками. Тетрадь по алгебре, ученицы 9-А класса, средней школы?18, Василевской Киры. Тетрадь по русскому языку. Тетрадь по химии.

В последней тетради высунулся из серединки уголок вырванного листа, Кира быстро вынула его, складывая пополам и еще раз пополам, оглядываясь на голос мамы, сунула в ящик письменного стола, поглубже. Под рукой загремели, перекатываясь, разнокалиберные карандаши.

— И был один художник. Молодой совсем, а потом он был у нас городским архитектором, между прочим. Нарисовал мой портрет, очень красиво. Акварелью. Витя. Его звали Витя, а сейчас Виктор Максимович. Так вот Витя говорил, что я красивая, как итальянская графиня.

Голос удалялся и приближался. Потом внезапно совсем близко сказал в комнату:

— Удивительно. И в кого ты у нас такая… такая вот. Отец твой красавец писаный. И на меня совершенно не похожа. Нина, что с пятого, мне вчера говорит, ой, какая Кира у тебя хорошенькая девочка, а я ей — да что в ней хорошенького?

Мама засмеялась и снова исчезла. Шаги стали звонче. Обутая, она быстро собирала всякие мелочи, шла в кухню за поставленными в вазу астрами.

Совсем на пороге остановилась и сурово напомнила:

— Будешь уходить, все проверь. Газ и воду, утюг. Не дай Бог что случится, а дома никого. И в девять чтоб…

— Да, мам. Мы раньше, как только свет уйдет, мы домой.

— Художник, — снова фыркнула мама. И ушла, крепко и коротко хлопнув дверью.

Кира запела, кружась по комнате и растрепывая длинную косу. Расплела и поднимая волосы руками, всмотрелась в зеркало. Вздохнула, бросая по плечам длинные пряди. Мама, конечно, права. Совершенно Кира никакая. Волосы серые. Глаза серо-зеленые, лягушачии какие-то. Грудь маленькая совсем. Лицо? Просто какое-то овальное лицо. Еще и нос широкий, почти картошкой. Нет, чтоб маленький, прямой, с ровным кончиком.

Халат мешал и она, сперва задернув шторы, сняла его, кинула на диван, разглядывая теперь Киру в белом лифчике и голубых трусах с бледно проштампованной бабочкой на боку.

Лифчик некрасиво топорщился великоватыми чашечками, и лямочки, Кира присмотрелась, сводя брови, кажется, затерлись по блестящему дешевому атласу. Расстегнув пуговки на спине, сняла его. Стянула трусики, те упали, щекоча колени. Кира, искоса глядя в зеркало, переступила ногами, чтоб свалились совсем. И, чувствуя под ступней мягкое, снова страдальчески свела брови. Совсем непонятно, есть ли хоть что красивое в ней. Ну, фигура, талия есть. Ноги так себе, коленки торчат. Живот хорошо, гладкий и плоский. Кира его втянула, чтоб вовсе прилип к позвоночнику. Но внезапно глянула на лицо с надутыми щеками и сжатым перекошенным ртом, с шумом выдохнула, сердясь. Угу. В одном месте убыло, в другом прибыло, как тетя Вера говорит.

В двери постучали. Потом звякнули коротко. Кира, ахнув, рванулась к дивану, топчась, одновременно стала напяливать халат и совать ногу в трусики, не сумела, пихнула их под диван. И пошлепала в коридор, туже затягивая пояс халата, чтоб чувствовать себя более одетой.

— Кирочка, а мама де? — сладко спросила соседка, уже суя в руки газетный сверток, весь в пятнах, — она копчушек просила, так Петя принес, и всего три рубля две рыбки, а глянь, какие большие, и пахнут, м-м-м…

— Мамы нет. У меня нет денег, теть Марина.

— А ничего, — закивала начесом соседка, муж которой трудолюбиво таскал с консервного завода все, что там консервировалось, — потом и отдадите. Еще мясо криля есть, но там брикет, шесть кило, — она печально осмотрела фланелевый халат с линялым воротником, — вам то много, если тока с людями на работи Таня договорится. Хороший криль, укусный. Салатики можно. И так покушать.

Когда соседка, наконец, ушла, Кира вернулась в комнату, скорее надела белье, снова затянула поясок халата, и вспомнив, кинулась к столу, вытащила из ящика смятый листочек. Разгладила, укладывая на полированную столешницу.

— Московское время шестнадцать часов десять минут, — бодро напомнило радио в кухне.

Среди почеркушек шариковой ручкой вырисован был профиль. Мужской, с короткими надо лбом вьющимися волосами. Глаз, прикрытый тяжелым веком, тень улыбки на твердой щеке. А ниже — карикатурно маленькая фигурка с гантелями в тощих ручках с большими кулаками. Вокруг были еще фигурки. Классная Элеонора Гавриловна, в кримпленовом торчащем платье с крупными цветами, географичка Зося, в виде старой черепахи с длинной морщинистой шеей и криво посаженными на две точки носа огромными очками. Физик Константин Павлович, в исполнении Ленки круглый, как шар, в костюме, исписанном формулами, и с шариком лысой головы, плотно усаженной на покатые плечи.

Она рисовала их на уроке химии, прячась за спины сестер-близняшек Оли и Хели, вот не повезло девочкам девятого А, у них сразу две королевы, высокие, грудастые, с пышно взбитыми короткими стрижками. Каштановой у Ольги Канапкиной, и светло-русой у Хельги Канапкиной. Сестры не были копиями друг друга, но похожи сильно. И обе красавицы, совсем прямо взрослые. Спортивные, длинноногие.

Когда прозвенел звонок, Ленка хотела листочек выбросить, но Кира дернула его к себе, суя в тетрадку. Сказала, маме покажет.

— Только выкинь потом, — предупредила Ленка, стуча каблучками старых туфель по мраморным ступеням, — а то узнают, что я рисовала, дадут чертей. Элечка пару влепит, по поведению, как в восьмом, помнишь?

— Чесслово, выкину, — торжественно поклялась Кира.

Ленка кивнула. Знала, подружка не подведет. И Кира знала, конечно, выкинет. Потому что Вадим Михайлович, ее Вадим, это великий секрет, ото всех. Великая тайна Киры Василевской. О которой не знает ни мама, ни Ленка. Даже двоюродная сестра Вадима, Анжелка Сташич, которая учится в их классе, не подозревает, что ее взрослый брат, пришедший на временную работу физруком, всего на год, пока лечится их учительница физкультуры, он — великая тайна Киры. А хранить секреты Кира умела. Может быть, потому что ее мама совсем не умела этого. Все, что Кира говорила ей, становилось известным всем подряд. Мама могла рассказать Кирины маленькие тайны, прихлебывая чай с подругами, громким и ясным голосом, да еще призвать саму Киру, которая слыша материн голос, сжималась в комнате, покрываясь багровым румянцем.

— Представь, Оля, а она рыдает, мама, смотри, у меня на ногах выросли волосы! Кира! Кира, иди сюда, покажи тете Оле, чего ты, глупая, испугалась в прошлом году. Я ей, Кирочка, это гормоны, у тебя ведь уже полгода месячные, как ты хочешь, конечно, идет перестройка организма. Кира? Ты где там?

И в ответ на молчание дочери поясняла подругам таким же ясным голосом:

— Не идет. Стесняется. Потом еще мне закатит истерику, за то, что я вам тут рассказываю. Ах, девочки, какие мы были глупые, с этими своими страхами и секретиками! Как хорошо, что уже никогда не будет пятнадцать. Давайте, винца, чтоб нам все время двадцать пять!

На набережной дул сильный ветер, холодный, срывал узкие листья ив и носил их, как маленькие жестянки, стаскивая под каменные бордюры. Иногда за плоскостью бетонного променада выпрыгивала волна, рассыпалась пенками и мутными градинами воды. Швыряла в серый воздух водяную пыль. Ленка ойкала, растирая озябшие руки, придерживала шаткий мольберт, бросала на него длинные штрихи зажатой в пальцах палочкой сангины. Кира мерзла рядом, сунув руки в кармашки короткой курточки. И — пусто. Конечно, в такую погоду хороший хозяин собаку из дома не выгонит, так говорят. Нужно было надеть пальто, оно с капюшоном, и длинное. Но страшненькое, детсадовское совсем, куплено в детском мире в рассрочку, а еще у Киры валялась недошитая шубка, из маминой синтетической, как мрачно подозревала Кира, уже напрочь испорченная переделкой.

— Тут подрисую и шабаш, — сказала Ленка, протягивая через прикнопленный лист бьющиеся на ветру ивовые ветки на фоне брызг и низкой тучи, — сил нет, какой дубак. О, смотри, Вадзя-кобадзя своего барбоса ведет.

У Киры остановилось сердце. Руки в карманах покрылись горячим, как кипяток, потом, а спина сделалась совсем ледяной.

— Здрасти, Вадим Михалыч! — заорала Ленка, маша карандашом далекой еще фигуре с черным псом на поводке, — привет, Анчар!

Мужчина помахал им рукой и прошел, между ивой и волнами, обходя сверкающие лужи, подернутые быстрой рябью. Был он в длинной куртке, капюшон откинут на широкие плечи. Светлые волосы, стриженые совсем коротко, потемнели от брызг. Черный массивный Анчар рвался на поводке, беспорядочно топая лохматыми лапами, подпрыгивал, умоляя отпустить по лужам.

Кира деревянно кивнула и отвернулась, рассматривая рисунок. Ленка уже отковыривала кнопки с уголков.

— Подержи. Щас я его. А ты знаешь, что Хелька в Вадзю влюбилась? Вот дура. Он же из деловых, Анжелка рассказывала. Чо, ты чо? Не веришь? Ты про Габоса слышала? Ну, который центр держит. Старый уже дядька, ему тридцать с чем-то там. Вот. Анжелка говорит, у них с Вадзей макли.

— Что?

— Дела у них, — немного свысока пояснила Ленка, застегивая чехол и вешая его на плечо, — он же не местный, с юбэка приехал, а Габос туда мотается, отдыхать. Анжелка говорит, они на тачках куда-то уезжают, а мать ее боится, вот говорит, ночью порежут нас всех в кроватях прям.

— Кто?

Ленка пожала плечами, беря удобнее свою сумку. Поправила широкий ремень чехла.

— Блин, Кира, ты прям, как вчера родилась. Они же все там уголовники, сидели половина. И если что, то друг друга могут и поубивать. А Вадзя же пока живет у них, в отдельной комнате. Мать сперва хотела, чтоб съехал, ну сказать ему. А он короче, стал приносить жрачку, мясо там с базара, колбасу копченую. Ветчину в банках и, прикинь, ананасы. И еще выложил бабок за квартиру, вы говорит, не должны из-за меня, это, притесняться. Анжелка видела, в таких колготках была, вчера? Ну. С люрексом такие, ей еще Элечка стала вонять, вот, Сташич, ты где берешь импорт, ты чем по вечерам занимаешься. Куда таскаешься. А она встает и ей, а мне брат подарил. На седьмое ноября! Элечка и погасла сразу.

— А с чего ты взяла, что Хелька влюбилась? — безразлично спросила Кира, идя рядом и спиной ощущая, как он там, с Анчаром, высокий такой, широкоплечий.

— А то я слепая. Она на физру новые трусы носит, ушила так, аж трещат. И вокруг Вадзи крутится, ах, Вадим Михалыч, ах, вы, наверное, тренируетесь целыми днями. А он…

— О! Смотри, на афише. «Интеграл» приезжает. У меня пластинка их есть. Пара песен такие классные, прям.

Ленка обиженно замолчала. Потом неохотно заинтересовалась, рассматривая метровые буквы, кривовато намазанные на холст с прилепленной в углу фотографией.

— А билеты дорогие? Может, сходим? Смотри, на фотке тут, солист, ничего такой, лапочка. Давай, Кирюша! И, правда, чего я со сплетнями всякими. Помнишь, как ты цветы понесла на сцену, ну этим, «Кыз-курум» или как их?

— «Ялла», — поправила Кира, — а песня «Учкудук».

— Точно! Ты значит, веник свой выперла, солист руки протянул, а ты хоба их — барабанщику.

— Я нечаянно. Я вообще не видела, куда иду, из-за веника как раз.

Угроза, нечаянно узнанная от Ленки, насчет влюбленности прекрасной Хельки Канапкиной, временно отошла на задний план, и девочки посмеялись, вспоминая концерт в блистающем бархатом Дворце Корабелов и свои приключения. Потом, знала, Кира, когда мама уйдет спать, и в квартире наступит ночь, можно будет впасть в печаль и страхи. Даже поплакать, от ясного понимания, куда ей, Кире обыкновенной, до прекрасной высокой Хельги с грудью, ногами и пышной короткой стрижкой. Девчонки шепчутся, что у нее уже был секс. Со взрослым парнем.

Когда ложилась спать, вернее, когда уже совсем засыпала, перебрав сперва все свои тайные сокровища — как помахал рукой, держа на поводке сильного пса, а еще, вчера на уроке почти прошел мимо, но остановился, и внимательно глядя, не на Киру, а на ее руки, взялся теплыми пальцами, выпрямляя ей плечи, кивнул, уже глядя вперед, на мальчишек (рядом с ним шла Хелька, рассказывая что-то, но Кира усилием воли ее из воспоминания прогнала), и еще этот рисунок, наполовину смешной, но такой похожий — Кира увидела вдруг не его лицо, как всегда загадывала, вот засну и пусть мне приснится, а женское, неподвижное, только следящее тайным взглядом из-под полуприкрытых век. Двух цветов, четко разделенных по центру лица, как африканские маски на фотографиях в толстой красивой книге, но не грубых — красный с охрой, а — глубокая бронза и непостижимый черный.

Карандаши, подумала засыпающая Кира. И заснула совсем.