Прогулка [СИ]

Глава 17

Киру поднял телефон. Мурлыкал под ухом нежно, но без перерыва, назойливо. Она вытащила его, лежащий рядом с подушкой, проморгавшись, нажала ответ.

— Да, мам?

— Ты снова до утра не спала, что ли?

— Привет. Как там теть Вера?

Кира села, откидывая жаркое со сна одеяло. Тронула рукой спину Клавдия, который просочился в постель и заснул поверх одеяла, раскидывая лапы.

— Какая теть Вера? Ты про кого сейчас?

В мамином голосе слышалось раздраженное недоумение. Сон с Киры слетел и она убрала руку с пушистой спины кота. И правда, о чем она?

Мама молчала выжидательно. И казалось, из телефона проистекает то, что она там сейчас чувствует, в свои семьдесят с лишним. Мама стала забывать какие-то вещи, как правило, недавние, по мелочи — купила ли картошки, куда сунула пакет с молоком. Это ужасно ее раздражало, потому что — теряла лидерство, становилась зависимой от близких, от дочери, которая могла напомнить, уличить в некоторой новой беспомощности. А быть беспомощной Татьяна Алексеевна терпеть не могла.

— Ерунда какая, — покаялась Кира, перебирая пальцами край одеяла, — это я спросонья. Ты как там?

— А… — мама успокоилась и голос ее стал мягче. В одном коротеньком междометии прозвучало много всего. — А я уж думала, снова забыла, а это оказывается, ты, рассеянная, как всегда, Кира. Как всегда. С самого детства. И до сих пор.

— Я нормально. Была у врача, сказал, нужно больше ходить и желательно по лестницам. Чтоб суставы работали. Сгибатели-разгибатели. Такой милый мужчина, ему пятьдесят восемь, импозантный. Я рассказала, какая у меня дочь. И что тебе не везет в семейной жизни.

— Мам!

— И что, когда ты приедешь, я вас познакомлю.

— Мама!

— Что мама? Если ты помнишь (на слове «помнишь» Татьяна Алексеевна сделала ударение), я постоянно утрясала твои личные проблемы. Сама ты просидела бы в углу, всю свою жизнь. Ну да, не всем быть звездами, но замуж выходят и в десять раз похуже тебя дамочки. А ты все кукуешь. Хоть на старости лет, могла бы и подумать.

— Про стакан.

— Что?

— Анекдот есть, про стакан воды, — терпеливо пояснила Кира, вовремя не сказав, ну ты помнишь, я рассказывала, и мы вместе смеялись.

— Не знаю я анекдотов, — открестилась мама и собралась продолжить воспитание неудельной дочери, но Кира перебила фразу.

— Тетка вышла замуж, чтоб, когда помирать, было кому стакан воды принести. И вот лежит, помирает, а воды-то и не хочется. Такая незадача.

— Да, — мама помолчала, потом из трубки послышался вежливый смешок.

И Кире, как всегда, захотелось швырнуть телефон и заорать, да что ты вечно взвешиваешь, никогда не расхохочешься просто так. Вместо этого она пошла на попятный.

— Это Задорнов рассказывал, в старой передаче.

— А-а-а, — успокоилась мама, — Задорнов! Какая прелесть, смешно. Кирочка, я позвонила…

Тут случилась пауза. И Кире стало ужасно жаль свою маму, за которую она могла бы сейчас раздраженно все порешать: да наплюй, ма, ну, не помнишь, посмейся, запиши на листочке. Но ведает ли полная сил Кира, каково это — существовать в мире, что вдруг стал зыбким и ускользает из памяти? Имеет ли она право злиться? Тем самым причиняя матери те же страдания, подобные тем, какие всю жизнь причиняла ей мать, бесконечно и беспрерывно подвергая сомнению все, что дочь говорит и делает, и постоянно подыскивая авторитеты, которых можно поставить в пример.

— Мам, я соскучилась. Приезжайте уже летом, а?

— Ну вот, — с облегчением ответила мать, — ты меня перебила, и у меня вылетело из головы, что хотела-то.

— Извини.

— Ах, Кира, Кира. Я тоже скучаю. Я и позвонила поэтому, — чуточку схитрила мать, и попрощалась.

Кира медленно спустила ноги к тапочкам. Голова немного кружилась, и на секунду ей стало страшно, как на качелях, которые раскачались так, что вместо движения к земле, вдруг пошли делать полный круг, неторопливо и будто еще сомневаясь. Она тут прикидывала, каково матери. А сама вдруг забыла, утро за окном или ночь.

Маленький свет над диваном горел, за стенами стояла тишина. За окном, Кира потянула край шторы — темно. Да и зря проверяла, мгновенное головокружение от того, что мир сдвинулся, уже прошло, она ясно помнила: прибежала домой, поздоровалась в коридоре с соседкой, выяснила — все аккуратно отключено и закручено. Выпив стакан воды, свалилась поспать, и оказывается, продрыхла до полуночи, уже первый час ночи!

— Отлично живешь, Кира Львовна, — укорила себя, смеясь и шаркая тапками в кухню, — теперь кофеек и снова совой до пяти утра, так?

Когда вернулась с кружкой горячего кофе, телефон снова мигал. Кира виновато ответила, поднося к уху:

— Илья? Привет, Илья.

— Ну? — сурово спросил тот.

— Что ну?

В трубке воцарилась тишина. Потом шумно вздохнули. Потом цыкнули с раздражением.

Обещала позвонить, вспомнила Кира с раскаянием. Забыла. Вернее, помню, поспешно поправилась она, просто слишком поздно проснулась.

Провела по экрану, прерывая разговор. Подождала несколько секунд, и торопясь, пока не перезвонил сам, набрала номер.

— Але? — сказал Илья с недовольным недоумением.

— Илюша? Добрый вечер. Прикинь, я спала, как сурок.

— Как кто?

— Сурок. Это…

— Да знаю. Кино есть, «День сурка». Отличный фильм, если не видела…

— Видела. Но с тобой еще раз посмотрю, с радостью. А сейчас я чего звоню-то. Ты в гости приглашал.

— А ты придешь? — Илья так удивился и обрадовался, что Кира смиренно поняла, она все поняла правильно, насчет настойчивого приглашения.

— Приду. Если не передумал. А то ночь уже.

— Ну, ты смешная, — рассудительно возразил мальчик, — сама работаешь почти до утра, я ж хожу, свет горит и горит, а как в полпервого дойти до соседнего дома, так тебе поздно? Выходи, я встречу.

— Подожди, — испугалась Кира, — через, ну… через пятнадцать минут. Нет, двадцать.

— Та я позвоню, когда выйду.

Он отключился, а Кира, прихватив телефон, помчалась в ванную, лихорадочно припоминая, чего там делают-то, перед первым с мужчиной свиданием, которое явно продолжится в постели.

Стоя под неохотными струйками душа, который то плевался горячей водой, то вдруг изливал порцию прохладной, она с удивлением ощутила, как сильно устала. Будто не спала вовсе. И спина болит почему-то в странных местах. Мышцы ноют, поясница тоже. Но времени на размышления не оставалось совсем. Кира быстро вымыла голову, навертев на влажные волосы полотенце, привела в порядок самое важное на себе, и ноги. Самое важное для него, теоретически, подумала, с щекоткой вдоль позвоночника. Время ускорилось, не давая возможности подумать, засомневаться и отказаться. Вернуться снова в свое одинокое размеренное существование. Может быть, так и нужно. Броситься наобум, наплевав на здравый смысл. И «может быть» тоже запоздало, через пять минут Илья позвонит, с улицы. А она, так не ко времени, раздвоилась сознанием, с одной стороны — страшновато и бодро, как от выпитой залпом чашки крепчайшего кофе, с другой — глаза закрываются от странной усталости. Такой сильной. «Не ко времени». В ее нынешних странных отношениях со временем — идеально как подошли слова.

Хорошо, он живет рядом, сонно подумала Кира, натягивая длинную цветастую юбку и черную маечку, идти недалеко, и там, конечно же, разложен диван, хорошо бы со свежими простынями и мягким подушками.

Припудривая перед зеркалом лицо, мысленно отрепетировала: завтра поведает Нике, о том, как увлеклась на свидание с малолетним мимими-медведем, страстно, нет, страстно мечтая завалиться к нему в койку — заснуть. И рассмеялась, мешая сама себе приводить лицо в порядок.

В дверь поскреблись. Кира оглядела прихожую, взяла ключи, и кусая губы, чтоб стали ярче, открыла двери, на ходу суя ноги в уличные сабо. Как хорошо жить летом, можно накинуть легкую куртку и выйти, не кутаясь капустой.

Илья торжественно маячил в полумраке, прикрытый лохматыми цветными розами. Сказал деловито, тыкая в Киру букетом:

— Тебе. Ставь, я подожду.

Кира, улыбаясь цветам, бережно отделила три огромных, кораллового оттенка, положила их на тумбу.

— Остальные я в ванну положу, пусть купаются, пока меня нет. А эти нам. Для красоты, гм, процесса.

— Все тогда ложи, — распорядился Илья, звеня ключами в кармане шортов, — по дороге я еще. Добуду.

Минут пять они трепались в прихожей, пока в ванной набиралась вода на ворох томно благоухающих цветов. Илья веселился, пугая Клариссу и Клавдия, они вышли проводить и, сидя поодаль, пялились с возмущением желтыми глазами с огромными по случаю слабого света черными зрачками. На жесты Ильи Клавдий пятился, стараясь сохранить достойный вид, а Кларисса величественно сидела пеньком, напустив на морду равнодушного презрения.

В темной тишине улицы Илья остановил Киру на углу своего дома. И полез через провисшие проволоки палисадника. Заворочался там, шепотом чертыхаясь. Кира укрылась под вишней, замирая сердцем следила, как над кустами роз вдруг погасло окошко.

— Вылазь, — прошипела в темноту, — получишь сейчас, по башке из окна.

— Я там выйду.

Вывалился с другой стороны, неловко держа три розы, одна уже роняла лепестки под ноги, в темноту.

— Ты их своровал? Это же незаконно! И хозяева. Прикинь, у тебя бы. Украли чего.

— Та, они уже отцветают. И, между прочим, розы нужно обрывать, а то будут на другой год пустышки. Так что, пусть придут и спасибо скажут. За труды.

— Придут, — засмеялась Кира, поднимаясь следом по лестнице, — по следам и придут. По лепесткам. Мы с тобой, как в сказке.

— У меня было раз. По башке получил каструлей. Это когда я жене на годовщину полез за розами, а хозяин меня выпас и ка-а-ак херакнул с окна. Попал прям в лоб. Шишка знаешь, была какая. Ну вот. А я по постели еще раскидал лепестков, типа романтика. А оказалось в тех розах полно каких-то жуков. Они как стали ползать.

— Ох, — сказала Кира слабым голосом, прислоняясь к перилам.

Илья повернулся, уже распахивая дверь. Улыбнулся, щуря синие глаза.

— Смешно, да?

— С тобой и кина не надо.

— Заходи.

— Когда ты успел, ожениться-то? Совсем пацан, и нате вам — бывшая жена.

— Тут разувайся. Туда иди, там моя комната.

…

— Ну. Успел. Мамка до сих пор говорит — дурное дело нехитрое. Она со мной вместе работала. Я летом грузчиком в магазине. Она продавщицей. В общем, ушла от мужа, и мы вместе жили, ну-у, ага, три года. Семья, чо. И сюда приезжали. С пацанами я ее познакомил.

Кира под его рассказ прошла в узкую комнату, обычную, с письменным столом, украшенным огромным монитором, с цветными старыми диванами, приоткрытым в ночь белым окном и огоньком фумигатора в розетке.

— И что?

Илья сел на диван, повалился спиной на ковер, пожал широченными плечами. Диван скрипел под тяжелым телом.

— Оказалось, зря познакомил. Ну, нет. Не зря. Смотри, если бы не так, я бы в рейс, а она тут хвостом крутила? А так все само решилось.

За окном ворочался далекий гром. Там тоже Илья, подумала Кира, сидит на своем облачном диване, ворочается, лениво прикидывая, начать грозу или лечь спать. Прошла к другому дивану, напротив. Села, так же опираясь плечами на мягкий и одновременно колючий ковер. Подобрала босые ноги под цветной подол. И зевнула.

— Работать будешь? — неожиданно спросил Илья.

— Чего? — у Киры открылись глаза, — а, нет конечно, я в гостях. Ты суетись давай. Вокруг меня. Будешь? А я пока посижу. Устала что-то.

— Я розы поставлю, — решил Илья. Диван жалобно заскрипел. Под шаги из кухни Кира зевнула опять. Подумала сонно, это нервное, конечно. И проезжая по ковру плечами, прилегла, на такие, как и мечталось ей, свежие простыни, постеленные на узкий диван.

Илья мелькал, принося вазу с цветами, потом тарелку с печеньем, потом сунул в руку Кире чашку, и почти сразу отобрал, поставив на стол, захламленный всякими совершенно пацанскими мелочами. Вспомнив что-то, убежал и вернулся, кладя на колени, укрытые цветастой юбкой, тяжелую вазу, расписанную танцующими гречанками. Кира то просыпалась, болтала что-то, кивала, слушая. Принимала в руки очередную вещицу, рассматривала. И вдруг куняла носом, проваливаясь не в сон, а в какую-то неумолимую слабость, в которой все было лишним — терракоты, фотографии, книжечки с росписями археологов-авторов, какие-то еще цацки, принесенные неутомимым Ильей, который, похоже, решил показать все свои сокровища.

На платяном шкафу выразительно торчали ножки журнального столика. Он стоял там, в большой комнате, поняла Кира, теперь убран, чтоб удобнее разложить большой диван. И чего тогда мы сидим и беседуем, ведь скоро утро.

Ей было хорошо тут. И хотелось, чтоб утро не наступало сегодня. Казалось, Илья не только рядом, на стуле, он вокруг и везде. И если сейчас Кира не решится, на главное, то все рассыплется, ей придется ступить в другое время, утреннее, вспомнить, откуда взялась усталость, и почему ноют мышцы. Она что, ходила во сне? Тогда уж не ходила, возразила она себе, а бегала. Или прыгала. Становилась на мостик. А еще что-то там было нехорошее совсем. Сначала хорошее, потом нет.

Было? Там?

— Илья, — сказала она, трогая его за бок и обрывая длинный рассказ о длинном рейсе на Камчатку, — ты чего сидишь там? Давай, поцелуй меня уже.

Он замолчал, поворачиваясь. Кире стало нежно и хорошо от его серьезного лица, такого временами детского, а иногда наоборот, совсем взрослого, будто он старше. Сильнее. Обязательно сильнее и обязательно защитит. Хотя бы для этого можно плюнуть на здравый смысл.

Но все оправдания поцелую и тому, что за ним последовало, не понадобились. Все было, к удивлению Киры, не просто хорошо, а прекрасно. Она засмеялась в конце, потом, уже сидя на бескрайнем гостевом диване среди разбросанных подушек и прижимая стриженую голову Ильи к своему горячему животу. Без всякого страха глядя на светлые от утра шторы, смеялась, перебирая короткие темные волосы.

— Ух ты, — сказал он, переворачиваясь на спину и глядя ей в лицо снизу, — ничего себе. Вот это да.

— Тебе того же. Тем же, по тем же местам.

— Чего?

— Ух ты. Ничего себе. Вот это да.

Голова заелозила на ее коленках. Илья важно кивал. Потом, зевая, предупредил:

— Я знаешь, как сильно кручусь, во сне. Могу нечаянно звездануть. Если мне приснится, что ты Дарт Вейдер, к примеру. Или Чужой.

— Вот спасибо!

— Нет, ты не поняла. Это ж во сне если…

— Я поняла. Дай посмеяться, ты.

— А, — удовлетворился Илья, зевая уже во весь рот, — посмейся. И ложись к стенке, а то вдруг я тебя уроню, если приснится чего.

Он спал, и во сне, в полумраке лицо его стало совсем детским, так странно, белело запрокинутое, с мягко сложенными губами и смешной по четкому овалу линией темной бородки. Кира лежала на боку, не очень удобно, но пока не канула в сон, это было ничего, можно смотреть, раздумывая, что произошло. И произошло ли. Нормальный секс (прекрасный, поправила себя Кира, устраиваясь на локте, чтоб видеть лучше), она что, не имеет права на секс? Это мама торжественно похоронила дочкину сексуальность еще полтора десятка лет тому, переставляя мебель в квартире и засунув в угол Кирин раскладной диван. А чего его раскладывать, парировала дочкино возмущение, девочка, что ли, спать, что ли, с кем собралась, не смеши.

Кира, разумеется, смешить продолжала. Были у нее романы, и короткие, и длинные, один из пары длинных, тот самый, с прекрасным, крепко пьющим мужчиной. И другой, который почти закончился браком, но вместо этого закончился какой-то невнятицей, и Кира осталась соломенной непонятно кем, в ожидании нечастых звонков, которые становились реже, потом прекращались и вдруг возобновлялись с новой силой. Вспоминать прежние отношения Кира не любила. Она вообще не любила перебирать прошлое, как не любила снимать всяких родственников для семейного архива (родственники обижались) и разговоры ностальгические о всяких давних из детства происшествиях и забавных случаях вела только, чтоб доставить удовольствие маме. Территории ее памяти мало интересовали Киру, потому что, резонно полагала она, есть территории намного большие. Мир настолько огромен, думала Кира, насколько ты позволяешь ему быть огромным. И однажды сняла надпись, мелом, размашисто, на том самом заборе с кустом шиповника.

«Все границы — в твоей голове».

В большое прошлое входили и человеческие деяния, и смена сезонов, при этом, время цветения ежевики, к примеру, или верно сказанное два тысячелетия назад слово в античной трагедии могли быть значительнее мировых войн и людских достижений. Где-то там, в этом бескрайнем лоскутном космосе, была и территория самой Киры, но та, внешняя, состоящая из паспорта, прожитых лет и отношений с родней, интересовала ее очень в меру. Даже любовь к дочери существовала там ровно и с некоторым смирением. Девочка выросла, у нее своя жизнь, это нормально, и в этом счастье. Хорошо, что она чаще звонит Кире, чем та ей. И хорошо, что это не связано с семейными неурядицами. Пусть Светильде-котильде повезет со здоровьем и счастьем, даже если она будет существовать отдельно и наездами.

Сейчас Кира вольна поступать так, как хочется и нужно ей. И мальчишка, который недавно так сладко и уверенно делал взрослые вещи, внимательно глядя, чтоб ей — Кире — было хорошо, это как бы проверка ее готовности к собственной внутренней свободе. Ну, Кира, поддразнила она себя, укладываясь, наконец, на спину, кладя руку себе на грудь, чтоб не мешать ему спать, и закрывая глаза: слабо тебе ввязаться в отношения, которые изначально сумасшедшие и могут развернуться как угодно, став невероятным котом в невероятном мешке? От очень милых до изрядно неприятных. Может, он будет приходить к тебе поддатый. Или вообще, в лоскуты, да еще и любитель поскандалить. Угу, возразила она себе, вспоминая пьяного Илью на диване, который беспокоился, чтоб сидела рядом, чтоб ему, значит, лучше спалось. Нес пирожок, не удержался, обкусал по дороге.

Ну ладно… Кира смотрела в белый потолок с черными лапами люстры. Илья рядом резко повернулся, закидывая на нее колено, и Кира сцепила зубы, чтоб не охнуть, ничего себе нога, бревно, а не нога.

…Ладно. Не так он страшен пьяный, но вот его интерес к зрелым дамам. Когда болтали, посмеялся, что мать его поддразнивает, ах ты, альфонсище малолетний. А если так и есть? Конечно, взять с Киры совершенно нечего, но вдруг будут попытки, и станет ей противно и грустно. Или, например, обычный он пацан пацанович, зависает с друзьями на лавочке, задирая прохожих, пьют свой пивасик, хватают барышень за бока. И там, со своими малолетками, начнет он хвалиться, что был у него секс.

Что там еще…

Кира вдруг поняла, что навесила на безмятежно спящего парня все мыслимые грехи и рассердилась на себя. Сама готова была наплевать на все. Сама явилась и после сама потребовала поцелуя, прервав увлекательный рассказ про то, как чинятся судовые двигатели в условиях крайней Камчатки среди крабов и морских выдр. И теперь кается?

Нет, это не раскаяние. Просто разумная предосторожность. Она осторожно свалила с бедра его тяжелую ногу. Илья захрапел, повертываясь, и взамен устроил на Кириной шее руку, тоже увесистую. Интересно, подумала она, отползая к самой стене, весит он, наверное, центнер, и сколько же по отдельности весят руки-ноги-башка. Никогда не имела дела с мужчинами из породы великанов. Толстоватые были, или худые длинные. Но так случалось, что любовь совершалась чаще с небольшими, стройными, быстрыми в движениях. А тут.

Сон уже брал ее, оттаскивая все звуки, делая их далекими, маленькими. Свист сонных стрижей, рокот чужого холодильника, шум редких автомобилей. И сонное дыхание Ильи стало далеким. Он снова повернулся, выпирая из-под небрежно кинутой простыни крутым плечо и большим, как у минотавра, боком, храпеть перестал, но, мерно дыша, иногда бормотал что-то.

Фиг с ним, успела подумать Кира любимую присказку, завтра докуем. Уже вместе, улыбнулось ее сознание, уютнее укладываясь отдохнуть.

Но до завтра они проснулись еще раз и еще дважды, вернее, не слишком и просыпались, занимаясь любовью снова и снова. И откатываясь от жаркого тела, Кира успевала подумать, в дремоте, а совсем ведь забыла, какие же они неутомимые кони, мальчишки в свои двадцать с копейками. Удивительно. И смешно.

В глубине сна несколько раз слышался ей голос. Мужской, уверенный. Звал ее по имени, замолкал, ожидая ответа, а потом звал снова, уже с легким раздражением.

— Кира. Кира?

Во сне она знала, надо ответить. И не потому что боялась, чего тут бояться, это же он… Но всякий раз рядом Илья ворочался, или просыпался, будя ее для срочного и одновременно неспешного ночного дела, и голос стихал.

А поздним утром, когда проснулись совсем и Кира, торопясь, стала собираться, волнуясь о брошенных в квартире котах, она не вспомнила ничего. Кроме того, что было с Ильей.

— Ты сегодня придешь? — он сидел, расставив длинные ноги, крепко уперев их в палас босыми ступнями, возил по стриженым волосам ладонью, поднимая на лбу хохолок.

— Мне нужно поработать, — Кира кое-как прибрала волосы, заплетая их в небрежную косу.

— А тут никак? Ну да, понял. Тебе надо там, где привыкла, да?

— Как-то так. Ладно, я пойду. Ты валяйся еще.

— Я провожу. Ты посиди, я в туалет и умоюсь.

Голый, прошлепал в коридор, хлопнул дверями. И закричал оттуда гулко, чем-то там громыхая:

— Ты хочешь если поесть, там яйца, и еще рыба копченая.

— Я дома.

— Чего? Не слышу!

— Да не кричи, ты.

— Не буду, — согласился Илья очень громким голосом, плеская водой и ругаясь по поводу пятого этажа и слабого напора.

Кира закатила глаза. Она уже оделась и быстро привела в порядок лицо. Аккуратнее расправила на диване простыни. И чутко прислушивалась к шуму в подъезде — вдруг пришла в голову мысль, а ну как вернутся его родные, не ко времени.

Илья вернулся в полосатых ярких трусах, и Кира заулыбалась, вспоминая любимых своих шмелей, толстых, с такими же полосками через всю корму.

— Слушай, чего ты пойдешь. Там бабок полный двор, смотреть будут. На нас.

— И что? — удивился Илья, вытирая лицо большущим полотенцем, — ты меня, что ли, стесняешься?

— Нет же. Мне-то что, наоборот, за честь. Вот скажут, скадрила младенца. На старости лет.

— Но-но, — предостерег младенец, сгребая ее и поднимая над головой, — за младенца улетишь сейчас, с пятого этажа. Ласточкой. Или стрижиком. Я мужчина!

— Конечно, — поспешно согласилась Кира сверху, — конечно! Только поставь меня скорее! Ребра помнешь, медведь!

— Медведь — это лучше, — согласился Илья и послушно поставил перед собой слегка помятую смеющуюся Киру, — дай нос, поцелую. А мне на всяких бабок и теток наплевать. Между прочим, по нашему поводу пацаны уже проехались. Колян стебаться стал, что, Илька, нашел себе тетю по вкусу.

— Вот. Видишь?

— Ага, — Илья запрыгал на одной ноге, надевая шорты, — ну и получил от меня. Легонечко так, в лобешник. Он мне лучший друг, сразу все понял. Теперь молчит и шишку лечит.

— О Боже. С кем я связалась? — Кира ушла в прихожую обуваться.

— Нормально, — утешил ее Илья, — не писяй, Кира. Я своих вкусов не скрываю. И никого не боюсь. Ясно тебе?

— Это я уже поняла. Ну, хорошо, если так.

Илья внимательно посмотрел на ее серьезное лицо. Звеня ключами, догадался:

— Ты обиделась, да? Про «не писяй»? Это мы с мамкой смеялись, дома. Дразнили друг друга. Пошли?

— Значит, я тебе вместо мамки?

Илья перестал звенеть ключами. Глаза широко раскрылись, а потом сморщился нос, губы скривились в гримаске.

— Ты про что? А-а-а! Фу-у-у… Бэ-э-э… Мелешь глупости, а взрослая же женщина!

Передернул плечами, для пущей выразительности.

«Жеженщина», вспомнила Кира свои с дочкой семейные шуточки. И вышла следом за широкой спиной, так и не решив, что и как ей нужно чувствовать. Знала только одно, какое счастье, что она никак не влюблена и новые отношения поэтому ничем жестоким ей не грозят.