Прогулка [СИ]

Глава 33

Резкий стук в двери оборвал ее слова. Кира встала, сжимая кулаки и настороженно слушая.

— Кира? — сказал бархатный мужской голос, — ты что там, маленькая? Открой.

— Сиди, — шепотом велела Кира девочке, а та не шевелилась, опустив лицо.

Подошла к новой двери, помедлила чуть-чуть, решая, как быть и что делать, если… Но ничего не решила. Просто щелкнула непонятно когда закрытой задвижкой и отступила на шаг от распахнутой двери.

Мичи стоял, улыбаясь ей. В одних брюках, с блестящими каплями на плечах и потемневшей от воды головой.

— Совсем-совсем не рада мне?

Кира сглотнула, оглянулась быстро, на неясное шевеление, там, на широкой постели истаивали две фигуры. Спящий и сидящая. Уходили туда, откуда были вызваны памятью. А этот стоял перед ней, красуясь своей торжествующей реальностью. Пах свежим мужским телом, мокрыми, забранными со лба волосами. Блестел уверенной улыбкой.

Вошел, тоже уверенно, тронув ее локоть, проследовал к мягкому креслу, где недавно сидела она. И уселся удобно, кинул вытягивая, длинные ноги, босые под светлыми штанинами. Похлопал себя по колену.

— Иди ко мне.

Она стояла, по-прежнему неподвижно, стараясь ощутить на лице краску, двух цветов, которая будто защищала ее, делая Кирой настоящего. Но ведь и он не из прошлого, напомнила себе. Это Мичи, но это и Пеший, и ты сама, Кира-воительница, подталкивала его к превращению, когда поняла — похож, и не случайно похож. Полагала себя Кирой в силе, зрелой, уверенной и — злой. Хотела схлестнуться. А он в какие-то моменты недоумевал, помнишь? Тебя спрашивал. О себе. О своем прошлом.

Прерывая молчание Мичи вздохнул, закинул руки за голову, потягиваясь.

— Совсем-совсем не хочешь? Сердишься?

Она яростно удивилась его удивлению. Скотина. Совершил такое и еще кобенится сидит. И поняла, с мурашками по спине, а ведь прав. Через ненависть, и пережитую боль просматриваясь яснеющими очертаниями, вставало то счастье, которое было у двоих. Вернее, которое когда-то испытала она. Такое огромное, такое ликующее, что сама захотела принести себя в жертву. Чтоб все стало совсем гармоничным. Оно ведь — было.

— Ты ведь скучала. По мне. Если бы нет, я не сидел бы тут сейчас. Ели бы свою яичницу, с этим, — он пошевелил пальцами, сморщил нос, насмешливо припоминая, — редактором этим. Ты ему очень нравишься, кстати.

— Чего ты хочешь? — голос ожидаемо был хриплым и плохо слушался.

— Для начала — тебя хочу, — просто ответил Мичи, — еще хочу растолковать. Ты сделала то, чего не ждали, да. Сумела. Вырезала кусок души и запечатала его, вышвырнула на помойку. Потом вымыла руки. Думаешь, только из-за своей беды? Из-за того, что я ай-яй-яй, какой подлец и этакая кака? Нет, моя королева. Ты сделала это, потому что продолжала бы меня любить. Подчинялась бы мне. Ненавидела себя и делала все, что я прикажу! Миша — это всего лишь первый эпизод! Дальше были бы другие. Много!

Каждое слово било ее по темени, заставляя колени подгибаться. Дверь снова оказалась полезной — Кира схватилась за нее, боясь — упадет. И позорно перепуганная, цепляясь за остатки безмятежной решительности, почти кивала его словам, не замечая, что у него визгливо повышается голос. Но Мичи, услышав себя, замолчал. И после паузы, уже спокойнее продолжил:

— Сядь, Кира. Никто не придет. Мы только вдвоем, вместе. Нет прошлого, и нет твоего Олега, вот ты и вот я. В настоящем. Давай поговорим.

Она отпустила дверь и та, мягко чмокнув, закрылась. Нужно было усилие, чтоб оторваться от недавнего, убедить себя, Кира и Кира — одно. И девочка, сидящая на постели, как по рельсам, ускользнула, превращаясь в движении в сегодняшнюю Киру, которая оказалась не слишком готова к поединку. А он уже идет. И возможно, он и поможет маленькой Кире.

Сидя напротив, на краю пустой постели, Кира сложила руки на коленях.

— Зачем? — это был тот главный вопрос, который перевешивал все остальные, горькие, упрекающие, возлагающие вину. Он был как бы нейтральным, вопросом из области наблюдений. Зачем ты делал это со мной? Какова была главная цель? Самая главная?

Она не стала разобъяснять подробно. Замолчала, ожидая ответа. И Мичи, вероятно взвесив новые обстоятельства, ведь перед ним сидела не испуганная девочка, чья преданность оказалась преданной, такой вот каламбур, а взрослая женщина, которая сумела все вернуть и осмелилась пережить наново, кивнул. Расположил руки перед собой, ладонями вверх, будто держал в каждой по яблоку.

— Каждая ступень вверх похожа на вогнутую чашу.

Ладони сложились, углубляясь. Лицо над ними было спокойным, опасно безмятежным, будто он в силе, с щекоткой подумала Кира, не я, а он. Не боится. Читает свою лекцию, потому что — не боится признаться в чем-то главном.

— Или — гнездо. В нем уютно. Но форма делает шаг вверх почти невозможным. Слабые попытки лишь возвращают тебя обратно. Нужна большая сила, Кира, чтоб шагнуть за пределы гнезда. Во всех смыслах. Если не сдюжишь, снова упадешь на дно. Останешься там. Так мироздание защищает свои достижения. Стабильность. Нужно, чтоб все было крепким. Стабильным. Основательным. Но…

Прикрытые веками глаза открылись, взглядывая в расписанное лицо.

— В систему мироздания входят и свободные элементы, которые вне лестницы, вне жестких структур. Бродяги. Неудельные. Так тебя называла мама? И сейчас называет.

Он улыбнулся.

— Они вечно лезут, куда не надо. Делают не то, что предписано. Встревают. И даже когда подчиняются правилам миропорядка, делают это так, что правила рушатся. Структуры расшатываются. С ними приходится бороться. Да-да, конечно, они нужны, как нужны открытые форточки, для свежести воздуха. Но кто-то же должен следить, чтоб их бестолковая суета не выстудила комнаты напрочь. Не разрушила то, что возводилось миллионами лет.

Светлая голова отечески качнулась из стороны в сторону.

— Надзор над свободными элементами тоже входит в структуры порядка. Если кто-то чересчур, его приходится, как тебе объяснить… ослабить. Сделать мягче, послушнее. Вот и все.

Руки опустились на колени. Плечи пошли вверх и вернулись на место. Лицо приняло мирное, почти ласковое выражение.

— Это я — чересчур? — уточнила Кира.

— Да. Так получилось. Везде, во всех реальностях, вернее, во всех пластах, переплетенных и переслоенных, ты Кира — королева. Не с короной, не на троне дурацком. Но твое ослиное упорство, твоя никому не нужная работоспособность, направленная так нелепо — не на насущное! Ну хоть бы ты чего-то добивалась, общественно значимого. Или — для себя. Карьеры. Денег. Признания. Славы! Так нет. Таким, как ты, нужно одно, сразу выскакивать за пределы. На другую ступень. Вы…

— Подожди. Значит. То, что ты делал со мной? В прошлом. Это вот все, — она хлопнула по мягкой пружинистой постели, — это чтоб ослабить? К порядку призвать? Ты отдал меня этим уродам!

— Ты предложила сама.

— Мне было всего шестнадцать! И ты меня обманул! Анчар?

Мичи кивнул.

— Живой он был. Обманул. Ты ведь тоже обманула самого близкого человека — маму. Выстроила такой обман, я до сих пор восхищаюсь. А что до возраста… Иногда приходится работать с детьми. Если о них что-то ясно. В твоем случае не сразу. Тебя наблюдали. Но ты такая тихая была. До времени. Думали, обойдется.

— Кто? Кто думал? Кто все это делал?

Мичи пожал плечами. И промолчал. А Кира вспомнила маяк, пустой, который ходила зажигать, свои прогулки, изменения в привычном мире. Она и правда, ждала, что за всем этим стоит некий человекообразный добрый дедушка или мрачный демиург в черном плаще? Или инопланетная напасть в виде пришельцев, вирусов, обезумевших машин? Не в этом разе, мысленно рассмеялась быстро промелькнувшим картинкам. Не в этом разе, Кира. Ты несколько лет выходила из дома, чтоб мерно шагать, встраиваясь в сам мир, а не в те образы, которые адаптированы для упрощения восприятия. И тебе это нравилось. Ты умеешь думать без слов, слышать без мелодий, ощущать без поименования чувств. Зачем тебе образ врага? Тем более, он уже есть. Создан по твоим собственным желаниям, выращен из твоего сердца.

— Ладно. Я поняла. Выбери сама, Кира.

— Есть нечто светлое, — он указал на ее скулу, покрытую бронзой, — и нечто темное. Дальше ты знаешь сама. Единство и борьба, свет и тьма, дуализм и бла-бла-бла. Как вы смеетесь, ну, мы смеемся — борьба бобра с козлом.

— И нечто темное сопротивляется тому, чтоб я увидела свет? Даже если я не умею его никому показать? Я не пишу картин. Не пишу стихов. Да черт, я даже на пианино одним пальцем. Все, чему я научилась, это не бояться видеть окружающий мир. Пытаться снимать то, что вижу. Какая во мне опасность?

— Я уже сказал. Своими трепыханиями ты можешь изменить не свой мир, а мироздание в целом. Ему этого не надо.

В балконные двери смотрела луна, совсем круглая, с пятнами на бледном лице. Такая привычная и такая чудесно странная в своей неизменной привычности. Огромный тяжелый шар, волшебно висящий в пустоте. Сколько раз Кира смотрела на него, ошеломленная и восхищенная привычной картиной. И не могла привыкнуть. Висит. Тяжелая, круглая, смотрит. Асмр. Мурашки по локтям. Ощущение торжественной песни мироздания.

И вдруг оно вот такое?

Она подняла руки и пальцами коснулась скул. Вытянула в лунный свет, показывая сошедшие на кожу пятна. Бронза на левой руке, бархатный уголь — на правой.

— Ты лжешь. Может быть, с точки зрения гнезда, одной только ступеньки, ты и прав. Ты говоришь — темнота и свет. Добро постоянно сопровождается злом. Ты знаешь, что собаку девочки Катерины зовут Хати? Я посмотрела, в книге. Хати — так звали волка, который гонится за луной. Черный волк, который хочет сожрать свет. А на самом деле Хатка — чудесная псина, живет в старом лодочном гараже вместе с отцом Кати — рыбаком Степаном. Так вот. Эти краски — они обе со светлой стороны. Потому что я выбираю шагнуть туда, где можно обойтись без зла.

— Так не бывает, Кира, — Мичи покачал красивой головой. Говорил с мудрой печалью. Как тогда, вспомнила она, наполняясь яростью, когда подталкивал меня к грязи, делая ее из чистоты. Из преданности и беззаветности.

— Может быть, раньше не было, — согласилась она, — но — будет. Мироздание не стоит на месте. Пусть даже боится само. Присылая таких, как ты. Но ты не полиция и не страж всего мира. Ты страж одного гнезда, Мичи. Трясешься за него. Твой миропорядок разрушится, если кто-то сумеет шагнуть дальше. Выше.

Она замолчала, ожидая насмешливого «уж не ты ли». Но по выражению его лица поняла, а ведь так. Именно она. И где-то в других местах и других временах еще кто-то. Казалось бы, неудельные, непонятые, ничего особенного не совершающие. Не ведущие за собой и не проповедующие новых истин. Просто сами идут туда, выше, в мир, где добра станет больше, чем зла. Просто так. По определению.

— Ах, Кира-Кира. Мечтательница. Сказочница Кира. Бредишь неисполняемым. Пытаешься…

Она встала, выпрямляя обнаженную спину. Красиво, как делала девочка Катя, нужными жестами поправила плечики текучего шелка.

— Пытаюсь. И буду пытаться. А тебя это пугает. Если бы неисполняемое, не сидел бы, завлекая снова. Шел бы ты, откуда явился. Мичи великолепный.

Пройдя мимо его рук, вышла на балкон, поближе к луне, к томной и теплой июньской ночи. Оперлась на перила, с таким знакомым ощущением, прохладная никелированная трубка под горячими ладонями. Вот он — мир. Полный всего.

Он незаметно подошел, прижался, обдавая шею дыханием.

— Пусти!

— И меня ты выбрала сама. И кроме наших отвлеченных бесед о мироздании есть еще моя сила, Кира. Просто грубая мужская сила.

Она рванулась, но поверх ее ладоней легли сильные руки, притискивая больно.

— Кто бы подумал, что, прожив большую часть жизни, ты вдруг… Освободишься. Увидишь. Но сумела! Твоя смерть, к сожалению, мало что изменит. Но в этой реальности… Ах, бедная Кира, упала с балкона, так неудачно. Свернула шею, так печально. Надо сообщить… дочери. Маме. Она уже так стара. Такое горе.

Бормотал, выворачивая ее руки, притискивая ребрами к перилам, и уже кладя жесткую ладонь на скулу, так ловко, уверенно. И Кира, дергаясь, пытаясь вырваться, понимала, одно сильное резкое его движение, и вниз обрушится уже мертвая Кира. С цветным лицом, в открытом вечернем платье. Напилась на карнавале. Свалилась сама. Всякое бывает.

— Хоть ма-аленькое удовольствие, — ему приходилось нелегко, голос шипел, прерываясь, но был уверенным, хотя и полным досады. Ну да, для мироздания то, что происходит — всего лишь крошечный эпизод.

Она, уже задыхаясь, билась в его руках, и яркая луна темнела, уходя за пелену перед глазами, и вдруг за спинами вскинулся отчаянный голос.

— Пусти ее!

— Ты! — он ослабил хватку, Кира, выворачиваясь, пихнула его локтем в живот, отчаянно желая стать, как те дамочки в фильмах, чтоб коленом в пах, зубами за нос.

В дверях стояла девочка с короткими кудряшками. Твердо уперев ноги в порожек, держала в напряженных руках две туго натянутые цепи, сверкающие в лунном свете. Обе уходили в темноту над далеким морем.

— Пусти! — закричала так, что у Киры зазвенело в ушах, — а то!

В темноте, ворочаясь, рыкнуло, взревело, посверкивая и бликуя, хлопнула внезапная волна, слышная даже сюда. И поднимаясь, стал шириться шум, сотканный из сотен испуганных голосов. Кричали, что-то неясное, волнуя ночную тишину.

Внизу на первом этаже захлопали двери, чей-то голос быстро заговорил, кто-то побежал мимо бассейна, к нижним перилам, всматриваясь в дальнюю темноту, сверкающую длинными бликами.

— Ничего себе грохнуло! Колька, а ну отойди от края! Гроза, что ли?

— Мам! — в упоении заорал Колька, подпрыгивая у перил и суя голову под них, выше не доставал, — мам! Там драконы! Ну эти! Динозавры! Здоровущие!

— Кира! — закричала девочка в шуме, который усиливали черные деревья, беспорядочно размахавшись ветками, — я не могу, ну!

— Ага, — Кира метнулась, пробежав мимо стоящего с растопыренными руками Мичи, подхватила из рук девочки тугие поводки, вцепилась, с яростным наслаждением ощущая, как натянуты сверкающие цепки, удерживающие — левая — огромную ящерицу с большой башкой, по спине и согнутым лапам бегут золотые и бронзовые блики, правая — черную угловатую махину, громоздко вздымающую из воды великанские бока.

— Ну, — сказала через стиснутые зубы, поворачивая яростное лицо, сама с трудом удерживая цепи, — выбирай, гад. Свет-лый? Или… черный тебе?

Мичи пригнулся, ныряя под натянутую цепь в угол балкона. Затерялся в мелькании бликов и грохоте близкой грозы, мигающей молниями почти без перерыва.

Маленькая Кира, заплакав, прижалась, обнимая Киру под вытянутыми руками. А та, опуская лицо, чтоб коснуться подбородком коротких волос, испуганно боролась с силой, на дальних концах цепей.

А если не удержу? Эх, королева Кира…

И тут из комнаты зазвонил телефон. Замурлыкал настойчиво, будто вокруг ничего не происходит, и он — самое главное сейчас. И, по мере выпевания песенки, все вокруг успокаивалось, прислушиваясь. Вихрь пролетел, тяжкая туча ползла за ним, открывая звезды, уходили к горам сверкание молний и грохочущий гром.

— Сидеть, — сказала Кира дрожащим голосом тому, что рвало из рук цепки, и разозлившись, прикрикнула в темноту, — я кому сказала? Сидеть!

Прислушалась, нетерпеливо переступая босыми ногами. Было очень важно сейчас, к телефону. Почему-то. Вдруг что-то с мамой. Или Светильда. А вдруг Илья?

— Я подержу, — маленькая рука перехватила цепь, Кира осторожно передала вторую.

Вбежав в комнату, схватила мобильный, с недоумением и досадой читая цифры чужого номера.

— Алло? Кто это?

Из комнаты она видела, девочка говорит что-то, обращаясь к мигающей зарницами ночи. Постояв и слушая неслышимые ответы, кивнула, подняла руки, раскрывая ладони. Пустые. Повернулась. И когда в трубке раздался голос, Кира мучительно раздвоилась, похолодев — за спиной маленькой Киры возникла мужская фигура, почти прозрачная, бледная, но ясно видимая.

— Кира? Вот черт, а я еле номер твой вспомнил, но видишь, вспомнил.

— Илья? Это ты? Ты можешь потом? Попозже? У меня тут. Ты вообще где?

— Не могу попозже, — мрачно и одновременно бодро отозвался Илья, — я тут, ну, это. В больнице я. С ногой.

— С чьей ногой?

Кира, не отрывая телефона от уха, пошла снова на балкон, пристально глядя на две фигуры за просторным стеклом.

И тут Кира, стоящая перед Мичи, покачала головой.

— Иди. Я справлюсь.

— С ума сошла? Я не тебе. Что с ногой там? Илья? Кира!

Но девочка улыбнулась, упрямо встряхивая головой. Лицо ее тоже стало упрямым. И повзрослевшим. Подойдя, она взяла мобильник, прикрывая динамик, сказала растерянной Кире:

— Это важно. Это — сейчас. А я все сделаю. Уже. Ты вспомнишь. На.

Две фигуры бледнели, размываясь на фоне ночи. Снизу слышались все еще возбужденные голоса. Смеялись, подшучивая над Колькой. Драконов он увидел. Вечно выдумает.

— Илья?

Кира медленно обходила номер, ища в нем приметы из прошлого и не находя их.

— Я на тренировке ка-ак прыгнул. Коленка хрустнула. Ну и. Скорая забрала.

— Когда?

— Как это когда? — удивился Илья, — сегодня, конечно.

— Да. Сегодня. Конечно.

Она села, напротив зеркала, оттуда на нее смотрела женщина с расписанным лицом и длинными пепельными волосами по голым плечам. Казалось, столько времени прошло. А всего-то.

— А телефон украли. Или выпал. В кармане ж дырка. Пока сидел там, в приемном. Кира, я тебя люблю. И вообще тут херово совсем. Шесть мужиков, запердели всю палату. Духан такой. Я с коридора звоню. Это медсестры мобила. Дежурной. Ужасно без тебя паршиво. Ты когда придешь?

— Утром, — она поискала глазами часы на стенах, — утром, да? Больно?

— Я в гипсе. И костыль. Я один уже сломал, — похвастался Илья, — мне дали другой, крепкий. Обматерили, конечно. Ты там плачешь, что ли?

— Ужасно тебя жалко.

Кира увидела его, большого, с бородой по молодому совсем лицу, нога в гипсе. И чужой мобильник.

— Медсестра? Что еще за медсестра?

— Ага, ревнуешь, — обрадовался голос Ильи, — она меня поссать водила. Пописять, то есть. Но ты не ревнуй, она старая уже кошелка, лет тридцать. Пять. Ты там чего, ты ржешь там, что ли?

— Не смей ее называть. Кошелкой. Она тебя там нянчит. А ты.

— Я просто. Чтоб ты не ревновала. Но здорово, что ревнуешь.

— Илька, я тебя люблю.

— А я скучаю.

— Козлище ты. Ускакал, такой прям фу-ты ну-ты.

Она хотела сказать, про деньги. Но не успела.

— Я бабки взял, помнишь, мы хотели, в Коктебель махнуть? Ты хотела. Ну, мне там кореш подсуетил, на самой набережной гостиница, и билеты еще. Я хотел, чтоб сюрприз. А ты как набросилась! Сказать не успел.

— Я набросилась? — Кира задохнулась от возмущения, счастья и жалости, — да ты сам! И вообще это на хозяйство были.

— Та. Я уже заработал еще. Успел. Потом не знаю, как будем. Нога эта.

— Потом будет потом.

— Кира, я тебя люблю, — заторопился Илья, — мне уже машут тут, чтоб мобильник. Ты принеси мне мороженого, хорошо? В угловом магазе, где теть Нина, там это, пломбир «Малышам» и еще «Буратино» такое. Скажи, теть Нина, какое Илья любит, она знает.

— Принесу. Буратино ты малышам.

— Он вкусный, — обиделся Илья, — все, цем-цем-цем тебя везде.

Кира держала в руках мобильник, глядя в зеркало, где отражались две Киры. Вторая сидела в белой рубашке и вытертых джинсах. Смотрела серьезно, а рядом — спортивная сумка с длинным ремнем.

На кровати, застеленной узорчатым покрывалом, Кира в платье сидела одна. Поэтому снова посмотрела на отражения.

— Он где?

— Он больше не придет.

— Он не обидит тебя?

Маленькая Кира покачала головой. Улыбнулась, вытягивая перед собой тонкие руки.

— С нашими драконами? Нет. Хочешь досмотреть, как все было? Как все получилось теперь, когда ты?

— А если бы не я? Было бы другое? — Кира подумала о намертво запечатанном куске, завернутом в нежелание помнить. Если она изменила прошлое, значит, она не узнает, как было, до того, как получилось теперь.

— Нет. Ты же пришла! Я запутаюсь сейчас.

— Не надо. Запутываться. Мне ужасно нравится эта рубашка. Всегда нравилась. Привет, рубашка! А джинсы я ушивала вручную.

— Привет, Кира, — девочка подняла ногу, покачала ей в воздухе.

Обе засмеялись.

— А как же Пеший? — спохватилась Кира, — ну, Олег который. Павлович.

— Он, кажется, в кухне. Слышишь?

По лестнице поднимались шаги, осторожные, наверное, тащит поднос, подумала Кира.

Они помолчали, потому что мы — одно, подумала Кира. Я знаю, что скажет она, а она знает, что отвечу я. И обе улыбнулись.

Кира встала, открыть дверь Пешему, который наплавался, и несет вино с салатом и яичницей. Нужно сказать ему, что скоро ехать. Потому что дома муж, попал в больницу. С ногой. Такая вот незадача, сплошные на невезение Пешего негодящие ноги. У странной пары.

— Олег, — сказала, принимая поднос, на котором кроме тарелок дрожала в вазочке роза на длинном стебле, — мне срочно нужно домой. Я расскажу. Вы не подбросите меня на автовокзал в Коктебеле, утром пораньше?

Пеший доблестно выдержал неудачу и Кира, садясь за столик, вынесенный на балкон, зауважала его, все же надеялся, тем более, сама напросилась в номер-люкс. Но было еще что-то, поняла она, украдкой изучая растерянное лицо. Как у человека, который хочет вспомнить и никак не может.

— Так странно все, — он поставил пустой бокал, тряхнул головой с влажными после бассейна волосами, — я вообще-то рассчитывал. Извините. Но ощущение такое, будто целый день…

— Мешки грузили, — подсказала Кира, отправляя в рот последний кусочек яичницы.

— Да, — удивленно согласился, — мышцы болят. Но это не все. Я будто… вроде… да черт. Будто спал в накуренной комнате. Дышал и противно было. Наверное, это из-за грозы. Вы видели, что творилось? Может, успели снять?

— Вам нужно поспать, Олег. Номер наш до утра.

— А вы?

— Я посижу на балконе. Спасибо за ужин. Так вкусно.

Она отодвинула легкий стул от столика, чтоб было удобнее сидеть, глядя на лунное серебро дальней воды. Сказала вполголоса вслед его зевкам из комнаты:

— Вы уж простите. За превращение.

— Спокойной ночи, Кира, — сонно согласился из темноты Олег.

Кира положила руки на колени. Откинулась, усаживаясь удобнее. Она сказала, хочешь досмотреть? Не знаю, хочу ли. Но я должна убедиться, что справилась. Что помогла. Прежде чем дальше жить свое настоящее. А еще, ну так. На всякий случай, я хочу быть с ней рядом. Мало ли что.