Прогулка [СИ]

Глава 8

Крепость была построена в девятнадцатом веке, военное, то есть фортификационное сооружение, сотворенное не на виду. Каменные улицы, казематы и равелины прятались ниже уровня почвы, и травяной дерн накрывал каменные крыши казарм и оружейных складов. Так что издали это было просто заросшее травами холмистое пространство, откуда местами торчали внезапные кроны деревьев. И только подойдя вплотную, можно увидеть спуск, мощеные витые дороги, за поворотами которых открывались мощные стены с арками в помещения и черными входами в длинные туннели, пронизывающие холмы.

Поверху гулял свежий морской ветерок, светило полуденное солнце, а внизу стояла дремотная тишина, птицы тенькали в темной листве софор и акаций. Дугами раскидывались над старыми колодцами ветки шиповника, полные белых и розовых цветков. Кира медленно шла по вырытой в холме дороге, останавливалась, поднимая новую камеру. Иногда вытаскивала из сумочки привычную мыльницу — продублировать снимок, на котором — желтая от солнца стена, на ней вперемешку зеленые листья и тени от них, сводчатое окно с квадратом света на пыльном полу. Покинутая давно, крепость не казалась заброшенной, и Киру сперва волновало, найдет ли она нужные кадры, сумеет ли. Но снимать было так упоительно, так торжествующе голубело небо над острыми закраинами скал, в подножиях которых четко рисовалась каменная кладка, что она махнула рукой, и стала просто ловить камерой то, что останавливало взгляд.

Издалека слышался смех и крики. Там, в первой от моря линии зданий и выходов, знала Кира, есть чудная поляна, под зеленой сенью высоких тонких акаций. Очажок, бревнышки вокруг, вылощенные любителями пикников с шашлыками. Она пару раз ходила туда со Светкой и ее подружками, жарили сосиски, таскали из зарослей боярышника хворост для костра, а после спустились к морю, узкой кривой тропинкой, прорубленной в желтой скале. Плескались, смеясь, и к закату, усталые и совершенно довольные, брели к остановке с полными руками степных цветиков. Шашлычное место радовало Киру еще и тем, что мощно притягивало любителей праздного отдыха, они оставались на поляне, будто приклеенные и не бродили по огромным пространствам мощеных улиц, ныряющих с солнечного света в густую каменную темноту. Так что, можно было побыть одной, изредка встречая таких же гуляющих, но те не мешали. Мелькнет за поворотом велосипед, ведомый спешенным всадником, или тетка с пакетом, полным ягод шиповника. А дойдешь, свернешь — уже никого.

Когда Кира добралась к цели прогулки (оказалось, цель все же была, хоть и не подуманная) солнце светило уже сочно, готовясь к закату. Время с фотокамерой бежит быстро, без всякого волшебства, особенно, когда никто рядом не топчется, вздыхая от нетерпения.

…Маленькая тихая площадь, ограниченная высокими каменными обрывами, поверху совсем дикими, с щеткой травы на фоне небесной, густой уже синевы. А внизу в отвесной стене прорезаны полукруглые арки, невидные, скромные, отделанные серыми от времени деревянными плашками. Кто не знает, и внимания не обратит. И сама Кира много раз проходила мимо, потому что напротив чернел мрачный, значительный прямоугольник кромешной темноты. Такой мрачный, что поневоле притягивал внимание. Туда они как-то насмелились зайти, с приехавшей в гости подругой. Обе с фотоаппаратами, но без фонарика. Ступили пару шагов, беспомощно всматриваясь в плотную тьму туннеля с полукруглым потолком.

— Я телефон сейчас, — вполголоса сказала Лянка, и застыла, хватаясь за локоть Киры. И та взмокла спиной, слушая странные шелесты и шепоты, что кинулись на них сбоку, отскакивая от стен, убежали обратно, чтоб снова вернуться пересушенным затихающим эхом:

— Я-я-я, телефон-фон, теле-, теле-фон, он-он, сейчас-сейчас-час-час…

Шелест и шепот был громче сказанных Лянкой слов, и это напугало обеих так, что почти развернулись — выскочить, стукаясь рюкзаками о беленые облезлые стенки. Но эхо стихало, и замерло, чутко ожидая, когда слова накормят и оживят его снова. Кира истерически хихикнула, темнота с готовностью засмеялась в ответ, будто там, в боковых ответвлениях туннеля пряталась сотня противных гномов — издеваются, передразнивая.

Лянка засветила мобильник. И медленно, умирая от страха, они прошли черноту насквозь, не повернув лишь потому, что на середине пути после плавного поворота впереди ярко засветил белый квадратик выхода, на фоне которого все виднее гнулась тонкая ветка, такая живая, с листьями.

Потом, сидя снаружи на квадрах теплого камня, и новым, будто только рожденным взглядом скользя по траве, белым цветам, кривым стволам деревьев, Кира сказала все еще дрожащим голосом:

— Если бы там, на полпути, где в стороны тоже туннели, вдруг рявкнуло, я бы описялась, точно.

— Не ты одна, — согласилась Лянка.

Вдвоем нервно хохотали, представляя, как бредут обратно на остановку, в мокрых джинсах, с глазами в половину лица.

После Кира удивлялась, зачем их туда понесло. Но помнила — остаться снаружи не получилось. А внутри… Там не было хорошо, и не было плохо, как в других плохих местах. Там было… она помедлила, подбирая слово, — настороженно и выжидательно. Будто эхо относилось не только к голосам, но и к поступкам. И место готовилось повести себя так, как поведут себя они. Если бы мы испугались, подумала тогда Кира, пугаясь уже постфактум, и кинулись обратно, оно бы кинулось на нас. Эта темнота, такая плотная, будто черный кулак, и он может сбить с ног.

А потом, уже гуляя одна, Кира мимоходом заглянула в ту самую кукольную арочку напротив мрака. И пройдя короткий, освещенный рассеянным светом коридорчик, оказалась в круглой комнате, ошеломительно круглой, как половинка огромного яйца, поставленного на каменный пол. В потолке белело отверстие, из которого падал столб света и тут же рассеивался, отражаясь от побеленных круглых стен, закопченных сверху. Каждый шаг в этом куполе говорил и шептал, но без всякой насмешки. Это походило на гаммы, которые проигрывают сразу десяток старательных учеников, и те набегают друг на друга, догоняют и отстают, сплетаются, рассыпаясь на отдельные звуки. И вдруг замирают, слушают сами себя, внимательно склоняя головы.

Кира ходила, рождая шагами эхо, смотрела на свет, слушала, читала граффити на стенах, начирканные или процарапанные, к своей радости — без примитивной порнухи. Заглянула в проем, ведущий в такой же каменный купол, а с другой стороны был еще один. Встала в самом центре, запрокидывая голову к яркой монете солнечного неба. И нараспев сказала несколько слов. Эхо с готовностью проснулось, сотворяя из одной фразы целую сложную поэму. И еще долго зачарованная Кира бродила вдоль круглых стен, возвращаясь в поющую середину. Конечно, у этих круглых камер было когда-то свое, очень серьезное, очень техническое, военное назначение. И Кира порадовалась, что она не знала, какое именно. В день ее первого знакомства с местом чистота незнания позволила ей увидеть и понять именно место, не отягощенное главным его предназначением, из-за которого все прочее, что сейчас познавала Кира, было лишь сопутствующими эффектами. Ненужными. Случайными. Но вот давно ушло то, для чего создавались каменные купола. А дивное плетение звуков осталось.

Держа в опущенной руке фотокамеру Кира прошла знакомый коридорчик, немного опасаясь того, что купол за полгода замусорили и изрисовали гадостями. Но внутри все было почти, как раньше. Немного прибавилось картинок, в центре кто-то уложил квадратные камни, видимо, сидеть, говоря с эхом. В круглой комнате не было углов, и рядом с проемом в соседний громоздился сдвинутый накопленный мусор: пакеты, обертки, вперемешку с мелкими обломками серого камня.

— Привет, — поздоровалась Кира, снимая рюкзак и ставя его на центральный камень.

Купол ожил, рассказывая и перебивая эхо эхом. Улыбаясь, она вынимала штатив. Развинтив ножки, бережно закрепила на площадке зеркалку. И оставив рюкзак, пошла бродить вдоль круглых стен, переставляя штатив и припадая к видоискателю. Камера послушно щелкала, показывая на экране дивные сочетания мягкого света, прямых и скругленных каменных линий, темных теней.

Насытившись сумрачной геометрией света, Кира посидела, отдыхая и перекатывая во рту лимонную конфетку. Пожалела, что не взяла чего посытнее, ее последние прогулки стали нагонять настоящий голод. Ну, подумала она, если время в них будет таким прыгучим, то и неудивительно. А еще жаль, что сегодня сюда пришла одна. Одной неловко много болтать, а хочется послушать чудесное эхо. Жаль, оно никак не желает записываться на диктофон, пробовала уже, и с Ляной, и Светка ходила тут, деловито крича в микрофончик. На записи обычные скучные слова, иногда перекрытые шуршанием.

Кира сунула смятый фантик в карман ветровки. Рассеянно скользя взглядом по старым и новым надписям, поворачивалась. И замерла, сжимая в кармане руку в кулак. Сердце заныло.

МОЯ ДЕВОЧКА — сообщали острые буквы на закопченной стене, выше уровня глаз стоящего человека.

Мало ли, попробовала уговорить себя Кира, напряженно разглядывая острые очертания высоких букв, такие знакомые — по надписи на бетонной ограде старой лестницы. Эти два слова были оставлены слева от проема, и последняя буква А обрывалась, недописанная, как раз над линией выхода в соседний купол.

Там ничего нет, беспомощно сказала себе Кира, вытаскивая из кармана стиснутый кулак, да глупости, если бы дырка, понятно, но стена над проемом гладкая, он дописал бы тут. Не на другой стороне.

— Он? — спросило вдруг эхо в ответ на шуршание куртки, уточняя, и заговорило быстро, уже уверенно, — он-н, он-он, он!..

— Нет, — голос Киры возвысился и сорвался, она глотнула и повторила, — нет!

И замолчала, слушая. Но эхо, увлекшись предыдущим словом, кажется, не обратило внимания на ее протест. Или Кира временно оглохла от волнения, так бывает, вроде и говоришь, а не слышишь, что именно.

Она встала, машинально проводя руками по куртке, оглянулась на свой рюкзачок, он казался терпеливым котом, а больше ей не у кого было просить молчаливой поддержки. И ватными шагами двинулась к надписи, глядя испуганно, будто боялась, что буквы прыгнут и нападут, целя в шею и лицо острыми концами.

Они и прыгнули. Как только вошла в низкую арочку, выпрямилась, оглядываясь. И подняла руки, защититься от слов и строчек, которые кричали со стен, ей.

МОЯ ДЕВОЧКА! — вопила жирная надпись напротив.

ТЫ НЕ ЗАБЫЛА? — вторила ей другая, пониже.

И вокруг, линиями, волнами, свешивая концы строк, задирая их, мельча буквами и растягиваясь росчерками, мельтешило написанное, и оно же шелестело и шуршало переплетенным эхом, толкая в уши и вползая в голову.

Кира не стала читать посланий. Закрывая глаза, попятилась, наткнулась локтем на край проема, проскочила, неуклюже ступая, и выпрямилась с другой стороны, покачиваясь и держась за пачкающую стенку. Сердце сильно бухало, до боли в ребрах. Память стучалась в мозгу, требуя внимания, но Кира запретила ей воцаряться. Не для того она когда-то потратила столько сил, чтоб прогнать, запечатать, избавить себя от куска собственной жизни. Вырезать его, как вырезают испорченный кусок, потом заворачивают трижды и уносят прочь, чтоб ни запаха, ни пятнышка. Потом моют руки…

— Какого хрена, — сказала хрипло, по-прежнему не открывая глаз, — я что, обязана кому-то? Какого я говорю, хрена? Обойдетесь.

Снаружи, со света, послышались шаги, сначала быстрые, потом медленные робкие. Эхо с готовностью пересказало — кто-то идет, сюда, внутрь.

— Мама, — сказал детский голос, пугаясь, — мам, тут тетя. Разговаривает.

— Иди сюда. Быстро! — голос матери забрал детские шаги, и удаляясь, спохватился, спрашивая, — тетя? Обычная?

— Стоит, — послушно рассказал детский голос, — говорит одна.

— Пойдем.

Кира усмехнулась, открывая глаза и ощущая надпись над своей головой, как перегретый обогреватель, от которого нехороший сухой жар. Если бы тетя лежала и стонала, нужно зайти, посмотреть. А если стоит и болтает сама себе, лучше уйти. И поскорее. Кому нужны сумасшедшие.

…Я могу завыть и забормотать, поднимая руки. Тогда любой, кто сунется, удерет, мелькая пятками.

Думать это было забавно, и можно прикинуть, как рассказать забавное подруге Веронике, прям вот сейчас начать прикидывать, чтоб не думать о прочем.

Кира, не поворачиваясь, прошла к середине, взялась рукой за камеру, терпеливо ждущую на штативе. И рассердясь, резко повернулась. Какого черта? Черта и хрена. Все это было (этого не было, подсказал мозг, и Кира кивнула, соглашаясь, не было) так давно, ну смешно, дайте посчитать, тридцать почти лет назад. И длилось, ну ладно, не длилось, две недели.

«Я не позволю двум неделям уничтожить целую жизнь. Я ее — живу! Столько лет я…»

Гневная тирада осталась недодуманной. Надписи не было. Вместо нее корявый рисунок изображал даму с раздутыми бедрами и огромными сиськами, волосы висели до плеч, прочерченные черными прямыми линиями. «Оля — корова», лаконично сообщало пояснение под шедевром.

Кира подняла брови, потом морщины на лбу разгладились, губы сложились в злой усмешке. Вот так нужно поступать со всякими попытками напасть и сломать. Утретесь, кто вы там, в других слоях мироздания, если пялитесь сейчас на меня, радуясь испугу. Я смогла когда-то, и могу сейчас. Тем более, время прошло, с собой унесло. Далекое прошлое становится с каждым днем дальше. И отлично.

Она подхватила штатив. Направила камеру в проем, методично работая, сделала несколько снимков, меняя настройки. Шагнула снова в соседний купол, обвела взглядом стены, редкие картинки и надписи. Одна гласила печально «в гостях хорошо, а дома — нету». Другая порадовала не меньше «сила в верности, а вы такие слабые».

Кира снимала, не думая вообще. Не ставя уже никакие блоки, не торопясь и не забегая вперед, просто знала, ей нужно беречь силы, потому что придет ночь. И в ней станет намного сложнее. В черном сундуке ночи много сложено воспоминаний и мыслей, от которых тяжело защититься. Но она живет одна и, никому не мешая, сможет превратить ночь в день, занимаясь какой работой. Или посмотрит кино. Три комедии, одну за другой. А спать свалится, когда голова вообще перестанет соображать. В общем, способов много, и Кира намерена перепробовать их все.