Прогулка [СИ]

Глава 20

— Василевская! Я что, с окном разговариваю? Ты записала тему своего доклада?

— Нет!

Собственный голос ударил ее в темноте, которая уже расползалась, показывая пыльное окно с высокими за ним тополями, усыпанными миллионами сережек, длинных и красных, как толстые гусеницы. Голос принадлежал Кире нынешней и потому картинка исчезла, а Кира села, опуская ноги к тапочкам и морщась от боли.

— Нет, — сказала снова темноте вокруг, — тогда уже с самого начала. Давай, поехали.

Ей не нужна была весна, в которой уже есть недавние воспоминания, такие тайные, такие сладостные. Отсюда она уходила в прошлое дважды. Сначала в майский день перед летними каникулами, уже после того, как остригла волосы. И после — в более ранний ноябрь, ветреный и холодный, в котором все началось, вернее, почти началось, а настоящее начало случилось в сентябре, когда вместо Элланы Леонидовны, рослой физручки с большой грудью, выпуклым животом и длинными ногами, директриса представила им нового учителя физкультуры. Вадима Михайловича.

— Конечно, в вашем возрасте уже положены раздельные уроки физкультуры, — утомленно сказала директриса, бережно касаясь маникюром начесанной башни залакированных волос, — но кто ж нынче идет в школу работать. Пока Эллана Леонидовна болеет, с вами, — она с еще большим утомлением оглядела строй девочек в красных футболках и синих трикотажных трусиках…

— Коровами, — ясным шепотом продолжила Ленка, наклоняя голову ближе к Кириной.

— Самашина, — без выражения отметила директриса, — не посмотрю, что ты у нас талант, получишь двойку по поведению. Так вот, с вами будет заниматься Вадим Михайлович, он пришел на весь учебный год и согласился вести совместные уроки во всех старших классах. А если что-то изменится, он доведет только мальчиков.

После уроков Кира, посмеиваясь, шла домой и слушала пылкие речи подружки. Та с упоением влюблялась раз в месяц, а то и чаще, было бы в кого.

— А-фи-геть, — убежденно делилась Ленка, удобнее устраивая под мышкой папку с эскизами, — а плечи какие! Ноги! Ты видела ноги, Кирюша?

— Угу. А лицо, как топор. И глаза белые.

Кира вспомнила светлые, почти без выражения глаза под недлинными ресницами, вежливый взгляд, без попыток понравиться будущим ученикам. Только волосы были хороши, подумалось тогда ей. Густые, наверное, когда длинные, то прям, кольцами вьются, чисто какой Лель, или нет, в древней Греции, историчка рассказывала, такие были блондины-греки, с золотыми волосами.

— Что?

— Дурында ты, говорю! Он же не барышня, глазками хлопать. Как раз такие вот — стальные. Как у сыщика. Ну, ты понимаешь, да?

— А как же Рафик? — поддразнила Кира подругу ее недавней страстью к изящному чернявому татарину из десятого Б, — ты же орала, ах, только брюнеты! Чтоб смуглые, как индейцы.

— Какой с Рафки индеец, — рассудительно возразила Ленка, — у него батя на базаре черешней торгует. Тоже мне. Ромео. И вообще, он за Хелькой бегает.

— За Хелькой все бегают, — так же рассудительно напомнила Кира.

И вообще, про физрука говорить не хотелось. И думать про уроки тоже. Лето кончилось, снова пацаны со своими подколочками. Кирка-затирка. Или еще грубее. А на совместных уроках думай теперь, как справляться с месячными. Эллана хоть и вредная тетка, но ей можно было справку из медпункта принести, в этому как? Совать листок с размашистой записью латинскими буквами «mensis»? У Тоньки один раз такую справку вытащили, из сумки, и потом ржали, таскали по коридору, орали вслух: Маканина! Менсис! Маканина, гыгыгы… Выходит, этот молодой совсем мужик, с мордой, как топор, он станет эти справки читать и в журнал скрепочкой пришпиливать.

Кира шла, глядя, как мелькают из-под юбки загорелые летние коленки, краем уха слушала Ленкину болтовню. И скучала по лету, раздумывая, скучать ли по тому, которое только что пролетело. Или уже начать ждать следующего.

— Ты чего смеешься? — обиделась Ленка, снова подхватывая сползающую папку.

— Я улыбаюсь. Лето — пролетело. Про-лете-ло. Понимаешь? Тогда зима — прозимит, а весна провеснит.

Ленка подумала и покачала головой.

— Про лето красиво. А остальное — какая-то вышла ерунда. Не гармонично. Прозимила. Провеснила. Осень-проосень.

— Осенью — осеняет, — осенило Киру, — вот! А про другие найдем еще.

— Придумаем? — согласилась Ленка, жмурясь на отблески солнца в окнах.

Кира помотала головой. Зачем придумывать, нужно поискать. Оно есть, только пока не попалось.

— Провесная весна, — басом спела Ленка, — вяленая, значит! Фу, фигня. Смотри, получается, как с картиной. Когда все на своих местах, то все поет, прям. А если не стыкуется, то режет глаз. Даже если все отдельно красивенько. У тебя со словами так же.

— В-общем, скорее бы лето. Прилетело, — подвела итог Кира, вспомнив, что прошедшее ничем особенным не порадовало, ну, море, ну, солнце, но не случилось прекрасного какого романа, и по Ленкиному выражению — «прынц» — не явился.

Протягивая в темноту руку, Кира коснулась света, того самого, от стекол тридцатилетней давности, и проведя пальцами, перелистала ночной воздух, как будто он нечто хайтековское, суперсовременно-компьютерное. До следующей нужной ей картинки, что случилась уже в октябре.

Вадим Михайлович взялся за девятый класс без всякой жалости и скидок. С самого начала прилипло к нему пацански уважительное прозвище Вадзя, к которому Ленка, обиженная вежливым невниманием и двойкой за упражнения на бревне, добавляла непочтительное — Кобадзя. Кира занималась средненько, но нормально, получала свои четверки и радовалась, что новый учитель не придирается под настроение, как любила делать Эллана.

А однажды в начале октября опоздала на урок, хотела совсем не пойти, сачкануть, пересидев за стадионом на лавочке, но по пути налетела на Вадзю, который внезапно вывернулся из-за густого боярышника, и улыбнулся, ей — Кире, сминая в пальцах окурок, блеснувший золотым колечком.

— Василевская, кажется? Беги скорее, я подойду через пять минут.

Обошел ее, и она внимательно посмотрела на широкую спину, прямой разворот плеч, короткие волосы, отливающие странным пепельно-золотистым цветом.

В раздевалке было пусто, только в углу сидела с книжкой худенькая Наташа Смиренко, поправляя намотанный на шею шарфик. Кивнула Кире и снова уткнулась в книгу, осторожно покашливая.

Кира быстро натянула спортивные трусы, скинула белую рубашку, надела футболку, потом стащила юбку. И, ставя ногу на лавочку, стала шнуровать полукеды. На согнутое колено легла тень, гася солнечный блик из высокого окна. Она оглянулась, не убирая рук от шнурков. Дверь в раздевалку, которую она на ходу закрыла, открылась сама, и там, за ней, не стоял, нет, во всяком случае, когда она подняла глаза, уже сделал шаг в сторону Вадзя, уходя в зал. Осталось только воспоминание о том, что — посмотрел. И она внезапно увидела себя со стороны. В коротких трусах, обтягивающих попу, с голой ногой, поставленной высоко на лавку, так что маленькая грудь почти легла на колено. С косой, упавшей вдоль бедра.

Краснея, Кира завязала шнурки. Оглянулась на тихую Наташу. Та ничего не увидела, и не могла сказать Кире, стоял ли он там, или просто шел и глянул мельком, не видя, на что смотрит. Но слова Наташи не были нужны. Женщина, спящая внутри девочки, уверенно кивнула. Смотрел. Мужским оценивающим взглядом. Но так быстро ушел, что не успела понять, понравилось ли ему то, что оценивал.

Идти в зал из-за этого стало неловко. Но нельзя не идти, он ее видел, и помнит фамилию. Поймет, что удрала именно Василевская.

Девочки играли в пионербол. Кира терпеть его не могла, из угла не добивала мячом до сетки, и пацаны обидно смеялись. Но куда деваться. Встала, приняла мяч. Бросила, неловко выворачивая кисть. Мяч запрыгал, гулко стукая.

— Ва-си-лев-ская! — заорала Олька, будто фамилия была ругательством.

А Вадзя вдруг оказался рядом. Взял ее руку сильными пальцами, повернул, щупая запястье.

— Думал, вывихнула. Вот тут у тебя слабина, и тут, — пальцы нажимали на сухожилия и мышцы, — дома поработай с руками. Брат есть?

— Что? — у Киры путались мысли от запаха его одеколона. И табака. Он курил, в кустах. Как мальчишка.

— У братьев есть гантели, — Вадзя улыбнулся, — если нет, купи маленькие, они недорогие. И тренируй на сгибание-разгибание. Только не нужно чересчур стараться. У тебя тонкие запяться, это для девушки важнее, чем мячом через сетку.

Он ушел, Кира снова бросила мяч, машинально уступила место Тоне Маканиной. И стоя в углу, переминалась, боясь оглянуться, а то вдруг все увидят — она ищет глазами, где Вадим, куда ушел и с кем говорит.

Он почти не успел побыть для нее Вадзей-Кобадзей. С того солнечного октябрьского дня, полного ленивого солнца, что улеглось дремать на стекла окон, был только Вадимом. Без отчества. И только для нее одной.

За темными шторами проехала машина, кидая на них движение света, он прыгнул на потолок и вместе с шумом мотора уплыл, снова погружая мир в темноту. Кира полулежала, глядя в нее, напряженно следя, где именно мрак расползется. Ей нужно было туда, в стылый декабрь, самые последние его дни, перед новым годом. На краю зрения засветили тусклые огоньки, зеленовато-мягкие.

Это не роутер, поняла с щекоткой внутри, и не всякие зарядные. Это висят на ковре смешные поплавки, наполненные светлым порошком. Волшебные, они за копейки продавались в рыболовном отделе спорт-магазина. Днем порошок набирал свет, а потом полночи мягко светил размытыми зелеными бликами. Кира цепляла поплавки на старый ковер и днем они выглядели смешно, чужие на суше. Ночами было их время. Засыпая, она лежала, закрывая и открывая глаза, следила за мягким светом и ей казалось, он шевелится, меняя узор.

Вечером позвонила Ленка. Долго вздыхала в трубку, рассказав уныло, что поссорилась с Витечкой Косым, и теперь — как справлять Новый год? Так трудно отпросилась у матери, и та разрешила, взяв обещание вернуться первого к вечеру, чтоб с утра по родственникам, поздравляться. По родственникам Ленка не любила, но после выданного разрешения «на гульки», понимала — надо.

И вот разрешение пропадает.

— Ну, что? — уныло вопросила в десятый раз.

И Кира честно ответила, в десятый раз:

— А фиг его знает.

У них тоже собирались гости, мамины подруги с мужьями, и еще там был некто Коленька, сын и отличник. Кира общалась с ним по три раза в году, когда вынужденно сидела с мамиными гостями, но редкость общения не мешала Татьяне Алексеевне и матери Коленьки тете Нине умиленно смотреть на унылую пару и перешептываться, перемигиваясь. Раза два за три года общения Коленька посещал комнату Киры, там оживлялся, разглядывая фотографии отцовских командировок, расспрашивал, блестя круглыми коричневыми глазами, и видно было — лучше бы пообщался с ним, мужественным отцом Киры, про всякие перелеты, поездки на собачьих упряжках и походы на лыжах, чем с ней, про любовь с поцелуйчиками. Кира была и не против, так что, посидев пару часов отдельно от взрослых, они с облегчением прощались, и тетя Нина забирала Коленьку, изо всех сил подмигивая Татьяне изрядно косящим глазом.

— Тонька? — с надеждой спросила Ленка, и тут же сама себе возразила, — не, у Тоньки до хрена поприехало родни, скукота. А может, к Рафке напроситься? Он, кажется, Хельку с Олькой приглашает.

— Тебе охота?

— Нет, — вздохнула Ленка в трубку, и рассердилась, — ну куда-то же надо! Прям, хоть в кабак беги. Слушай, может и правда? Или на дискарь?

— В кабак страшно. Если бы толпой, а сами. Прицепится еще кто. Сашка Горбач. Или Костыль.

— Бе. Ну их. На дискаре тоже все перепьются, как зюзи. И чего мы с тобой, Кира батьковна, такие нещасные? У всех праздник, а мы чисто сиротки.

— Сиротки, — раздумчиво сказала Кира, удобнее усаживаясь на диване, — слушай, я вот чего вспомнила…

— Кира, — строго вклинилась в беседу мама за плотно прикрытой дверью, — ты долго будешь занимать телефон? Прибежит тетя Маша, начнет шуметь, что им позвонить, а ты!

— Они сами по два часа сидят на телефоне! — парировала Кира, прикрывая рукой чашечку трубки, — знают, что блокиратор, а им наплевать. Мам, я скоро.

Она приблизила губы к микрофону, по-прежнему прикрывая его ладонью:

— Помнишь, олимпиада была по литературе городская? Я там встретила Виолку, со старого нашего двора. Ну, я рассказывала.

— Да-да. И чего?

— Во-от. У нее двоюродная сестра в интернате. Там история такая, в общем, мать их бросила, а батя женился. И теперь Виолкина сеструха учится в интернате, потому что батя постоянно в рейсах. А дома она не хочет, ну чтоб с его женой не жить, пока он там…

— А мы причем? — перебила Ленка, — давай уже, про нас!

— Даю. Виолка говорила, там у них нормальная такая компашка. Короче, то не босяки какие-то, а при интернате есть секция, карате. Туда ходят пацаны клевые, с других школ. Она с ними дружит. И сама тоже ходила. Недолго.

— «Кия» кричала? Ой, не могу.

— Да погодь. Она хвасталась, что у них там круто, на дни рождения собираются, в спортзале прямо. Торт приносят, гитару, цветы там. Свечи жгут. Ну и магнитофон. В общем, получается нормальная такая вечерина, девки-пацаны, танцы. И на праздники, они тоже собираются. Она меня приглашала. Звони, говорит, и приходи.

— Так чего мы сидим? — возмутилась Ленка, и было слышно, как она заерзала, у себя на скрипучей тахте, — скукотища конечно, гитара, песни всякие, но вдруг там прынц? А как насчет бухнуть?

— Они же спортсмены. Не пьют.

— Фу ты. Ну ладно, можно ж заранее дернуть. Ой, Кирюша, давай! А ты что оденешь? Ты мне, может, свои полусапожки дашь, те, с каблуком?

— Да подожди, мне ж позвонить еще! Может, у них нет ничего на новый год как раз. Может им директор запрещает, Новый год.

— Так. Звони. И полусапожки. А я насчет закусона подумаю, ну и чего с собой там, на стол.

Тридцать первого дул сильный ветер, крепко пах морем и свежими водорослями, приносил мелкие капли и крохотные редкие снежинки. Они оседали на волосах и рукавах Кириного зимнего пальто. Сильно мерзли руки, потому что старые варежки она не захотела, а красивые кожаные перчатки не разрешила мама. И Кира прятала озябшие руки в карманы, царапая кожу о грубый драп. Коленки тоже мерзли, хотя Кира в последний момент передумала и вместо узкой мини-юбки надела самопальные вельветовые джинсы. С юбкой проблемно, вдруг порвутся колготки, а где там переодевать, ну и насчет туалета, пока их там снимешь-наденешь. Так что на Кире были черные вельветки в мелкий рубчик, с бронзовыми молниями на карманах — молнии она спорола со старой импортной сумки. И самовязаный свитерок, ажурный, как рыбацкая сетка, сама связала на толстых спицах, увидев похожий в заграничном журнале, радуясь, что быстро, просто и интересно. На тонком шнурочке висела на груди меховая чукотская цацка с бисером — папа когда-то привез из командировки. И тонкие сапожки на каблучке. Ленка спотыкалась на гололеде рыжими полусапожками, сверкала худыми коленями в тонком нейлоне, и шипела сквозь зубы при каждом порыве ледяного ветра. Под бесформенным пальто прятался драповый сарафанчик с ярко-желтой водолазкой. А в глубоком пальтовом кармане — бутылка крепленого вина.

Цепляясь за локоть Киры, рассказывала, неловко двигая локтем и придерживая в недрах кармана бутылку:

— Мать мне, а ну показуй сумку, знаю я ваши гульки. Я говорю та на. Раскрыла, показала. А в карманы она ж не полезет, не знает, что в них даже огнетушитель вмещается. Далеко еще?

— Скоро, — с сомнением ответила Кира, таща подругу за угол бетонного забора, — она сказала, центральный закрыт, а калитка на стадион есть, там проволока. Открутить надо.

— Сиротки, точно! Были бы прынцы, они бы нам проволоку. Открутили б. Куда мы премся, охо-хо?

— Передумала?

— Нет! Но нам же бухнуть надо! — Ленка с возмущением остановилась, но тут же снова охнула от порыва ветра и, наклоняясь, пошла вперед, — затишек нужен, и чтоб никого. И по-быстрому.

Как же, по-быстрому, думала Кира, влачась следом к черной решетчатой калитке в белом заборе, если вина Ленка купила ноль семь, да еще крепленого. Нужно по паре глотков сделать и спрятать, что ли. А то, если по-быстрому, развезет.

Стадион оказался маленьким, уютно окруженным беленым высоким забором, который в одном месте прерывался коробкой отдельного домика спортзала, там горели окна, украшенные мохнатыми серебристыми гирляндами, мелькали чьи-то тени.

Натыкаясь на вкопанные обок беговой дорожки старые автомобильные шины, девочки осторожно подошли ближе, и нырнули за угол небольшого сарайчика, на дальней стороне спортзала. Тут не было ветра, низкий козырек крыши укладывал на шлаковую дорожку черную тень. Ленка, выдохнув, скинула с пушистой головы капюшон, поправила сползающую с волос вязаную косынку и вывинтила из кармана бутылку. Срываясь пальцами, отковыряла полиэтиленовую пробку.

— Так. Ты глоток, я потом. Вот конфета.

Сунула в холодную руку «Белочку» в жестком бумажном конвертике.

Кира вздохнула и запрокинула тяжелую бутылку. Глотнула тягучей сладости, та сразу протекла в горло, одновременно кидаясь в голову, но тут же застыла, будто ослабела, испаряясь.

— Чето не вставляет, — Ленка озабоченно глотнула еще раз и еще, прокашлялась, суя бутылку снова Кире.

Та прожевала тугую на холоде конфету, запила большим глотком.

— На.

— Угу. Мне вот интересно, они там совсем сами, что ли? Чего тебе твоя Виолка сказала? Прикинь, наша Лариспетровна разрешила бы, ночью, в спортзале, пацанам и девкам, охо-хо.

— Тренер у них там. Который карате ведет. Она говорит, деловой мужик, но очень строгий, вроде мент. Так что с директором у них договор. Чтоб ни бухалова, ни курить. Если, говорит, засекут, то гудбай вечерины. Лен, хватит, наверное.

— Нормально. Совсем же трезвые. Вот у меня…

Ленка в черной тени зашевелилась, постукивая замерзшими ногами на каблуках, сунула Кире в пальцы еще одну конфетку.

— Мятная. Дыхнешь, вонять будет, как от клумбы. Еще жвачка. Как пойдем, я тебе выдам. Апельсиновая. От Витечки осталась.

За углом ярился ветер, и весь мир, казалось, состоял из черных теней, белого сверкания дальних скамеек и желтых квадратов теплых окошек. Кире уже хотелось туда, но одновременно было страшновато. Там всякие посторонние девочки, и с ними парни. Нужно знакомиться, и непонятно, как встретят. Еще тренер этот. Она посмотрела на часики, прищурилась на мелкие цифры. Голова была совсем ясной, а вот цифры расплывались и прятались друг за друга.

— Еще половина бутылки, — с сожалением констатировала Ленка, вытягивая руку на свет и наклоняя черную жидкость в темном прозрачном стекле, — надо сныкать, если что, выскочим, доквасим.

— Надо идти, Лен. Уже одиннадцать. Без пяти. Да положи ее!

— Нормально! — Ленка деловито копошилась, присаживаясь на корточки, потом встала, ловя косынку, — класс, я ее под колесо. Ну, Кирюша-чикирюша, пошли, всех там, эх!

Крепленое вино ударило в голову не сразу. Кира еще хорошо помнила, в мелких деталях и подробностях, как они стучались, и Виолка, рослая красотка в юбке из кожзама и пуховом синем свитерке, знакомила их с десятком новых знакомых. И как отлегло у нее от сердца, оказалось, тут почти одни ребята, девочек всего трое вместе с Виолкой, и одна, посмотрев на часы, через полчаса убежала, потому что «спальни проверяют», так что на семерых парней осталось их четверо, и парни оказались непривычно вежливыми и веселыми, церемонно приглашали танцевать, а один, высокий с черными кудрями Олег, даже провальсировал с тонкой коротко стриженой Валей два круга, под одобрительные возгласы и аплодисменты. И девочкам сидеть не пришлось, играла музыка, мальчики, не стесняясь, вовсю танцевали, приглашали, прикладывая к сердцу растопыренную ладонь, смеясь и над собой подшучивая. Кира совсем перестала стесняться, и полная удивления, то танцевала в кругу других танцующих, то усаживалась на низкую лавочку перед импровизированным столом, из двух таких же лавочек, накрытых простыней. Стол был заставлен лимонадными бутылками и тарелками с пирожками и кусками дешевого тортика. Болтала, улыбалась, согреваясь. Успела познакомиться с тренером, худым мужчиной средних лет, с тускло-рыжими густыми волосами и огромным носом, перебитым посередине.

А потом хмель ударил в голову, раскалывая мир на цветные шумные куски. Она все так же танцевала и говорила, но вдруг стала слышать сама себя, будто со стороны, громкую. С испугом понимая, может упасть, но не понимая, как помешать этому. И мешать не хотелось, от этого становилось еще страшнее, и — весело. Возьму и упаду, весело думала, упадая спиной на руки Миши, да, кажется, Миши, а он не удержит, треснусь башкой.

Ей было удивительно, что никто вокруг не понимает, как сильно она напилась, но одновременно казалось, она самая умная и хитрая, всех обманула, и завтра с Ленкой они будут ржать, вспоминая, как… Как… Что же мы будем вспоминать?

— Что? — спросил ее партнер, и Кира увидела, вовсе не Миша, а другой, его зовут… как же его зовут?

— Много! — через музыку пыталась объяснить простое: вас так много, а помню я только Мишу, но ты же не Миша, нет?

— Что? — снова спрашивал мальчик и смеялся в ответ на ее смех.

— Не Миша? — уточняла Кира, кружась и наступая ему на ботинки.

— Я Эдик. Эдуард.

Она кивала, через секунду забывая имя. Потом вспоминала, хотела похвастаться этим, но вместо Эдика ее кружил тренер, очень серьезно, держа на расстоянии, и она рассмеялась тому, что он не просто не Эдик, а еще с отчеством, какой хитрый, думает, она помнит, да?

Когда перед самым боем часов двери открылись и показался Вадим, а с ним еще двое — в дорогих дубленках, в темных новеньких джинсах, она совсем не удивилась, а только сильно обрадовалась. Замахала рукой, смеясь. Послушно ушла к лавочке, на которую ее усадил тренер, и сам ушел, протягивая гостям руку для приветствия. Кира сидела смирно, улыбалась, счастливая тем, что Новый год начинается с такого невероятного подарка, и смотрела на большие часы над открытыми дверями. Осталось три минуты. Сейчас она встанет и пойдет, пригласит. Наплевать, кто увидит и что скажет. Главное, будут бить часы, в радиоприемнике, который стоял недалеко, пищал и трещал, готовясь. И они будут танцевать, вместе. Потом она скажет Ленке, про них с Вадимом. Про свою любовь. Нужно, что Ленка знала, а то еще влюбится в него снова. Будет нехорошо.

Часы медленно стукнули, все закричали, и Кира закричала что-то, ища глазами Ленку, и не нашла ее. Поднялась навстречу протянутым рукам Вадима, вошла в круг его рук, в тепло распахнутой дубленки, прижалась к пушистому свитеру, под которым мерно билось сердце, от этого у нее закружилась голова. Подняла счастливое лицо к его — серьезному и прекрасному.

— Я тебя люблю. Вас.

— Что? — он наклонился, подождал, вдруг повторит. Засмеялся тому, что она смеется. Переступая и ведя ее в медленном танце, сам коснулся горящего уха губами:

— Вот это сюрприз, Кира Василевская. Я по делам заехал, на минутку. А тут ты. Веселишься.

— Я танцую, — важно ответила Кира.

— Прекрасно.

Он отступил на шаг, улыбаясь и выдерживая дистанцию, повернул Киру и ведя ее в танце, снова заговорил:

— Ты не забыла, я твой учитель? Нам нельзя, Кира. Нам ничего нельзя.

Но его лицо говорило другое, и Кира кивнула, понимая все-все.

— Я не буду. Вы мой учитель. Вадим Михайлович.

Часы умолкли, а музыка продолжалась, медленная, тягучая, полная грусти и счастья. Поодаль топталась Виолка, прижимаясь к Мише, и Валя тоже танцевала с кем-то. В углу сидели на матах вокруг тренера, смеясь и настраивая гитару, остальные. На полу в фаянсовых тарелках горели свечи.

Кира поискала глазами Ленку и не нашла. Закрыла глаза, чтоб не видеть ничего, а только чувствовать его руку на талии, и пальцы другой — своими пальцами. Он говорит нельзя, значит, нельзя. Она не дура и все понимает. Любить его никто не запретит, и в любви бывают жертвы. Кира будет любить его молча, тайно и никто не узнает. Даже Ленки нет, это удача. А еще в любви бывают настоящие чудеса. Он появился из ниоткуда, чтоб говорить с ней и станцевать танец, может быть, единственный их танец. Чудо и счастье. Даже если он молчит и не прикасается к ней нигде, кроме талии и ладони, где лежат его руки.

Выпитое вино, проснувшись от тепла и движения, превратило маленький спортзал в волшебную сказочную пещеру, полную сокровищ. А где-то внутри трезвая Кира знала, короткое счастье танца уже идет к завершению. Так хорошо. И так грустно. Печально. Обе Киры готовы были смириться, любя.

Но сейчас была еще третья Кира, сидела, замерев, настороженная, как будто она мать самой себе, и ей нужно защитить девочку, сделавшую первый шаг на странные, незнакомые ей территории, где происходят игры и войны мужчин и женщин. Воспоминания, которым она позволила ожить, и приказала явиться в строгом порядке, так и совершались перед ее строгим лицом. Она не знала, что будет дальше, и что предстоит пережить маленькой Кире, горячо влюбленной впервые, по-настоящему. Но знала, попытается помочь ей. Если он сделает что-то плохое. А он сделает, печально шепнула темнота, не зря же ты убила их, эти воспоминания.

Музыка все не кончалась. Но — скоро, знала Кира, покачиваясь с закрытыми глазами и вбирая в себя тепло сильных пальцев и дыхание на своих волосах.

— Знаешь, чего я хочу, Кира?

На медленную, тягучую, сладостную, как мед, перебродивший в хмельное волшебное вино, секунду он оказался рядом, в следующую секунду — еще ближе, незаметно для всех, и только Кира понимала, в танце двоих произошло, кроме танца, что-то еще.

— Увидеть, как выглядят твои волосы, распущенные. Без косы. Ки-ра…

Она задохнулась и почти умерла, поняв, что он ей предлагает. Нет, не про волосы. Он сказал — нам ничего нельзя. А потом сказал — я хочу. Это должен быть их секрет. Совершенный, не нарушаемый. Никто, никогда не должен узнать.

Потянулся последний аккорд, стихая вместе с печальным женским голосом. Вадим отступил от Киры, шутливо поклонился, и проведя ее к скамейке, отпустил руку, отвернулся и ушел в сторону, смеясь и что-то спрашивая у оживленного тренера. Кира легко улыбнулась приземистому Эдику, встала, подавая ладонь. Сама шагнула вплотную к тугому батнику, прижимаясь к пуговицам на груди. Закрыла глаза и положила голову на его плечо. Эдик прижал ее крепче и затоптался, мурлыкая вслед за песней:

— Это ярмарки праздник, бесконечные пляски…

Вадим неподалеку крутил Виолку, та вскрикивала, валясь на его руки спиной, выпрямлялась, блестела глазами, покачивала завитыми локонами. Кира только раз открыла глаза, и снова закрыла их, не поднимая головы с плеча партнера. Она не подведет. Его — никогда. И даже если она что-то сделает, только он поймет, это сделано для него. Секрет Киры стал секретом двоих. Такое счастье.

Ленка нашлась в туалете, сидела там на картонке, положенной на перевернутое ведро, стонала, вытирая по щеке размазанную тушь.

— Черт! Тебя никто?..

На испуг Киры махнула слабой рукой:

— Та не. Курила. А оно как дало. В башку. О-ох, Кира, да чего ж так херово-то?

— Нафига ты пила, как конь? Я вот уже совсем трезвая, — Кира торопливо расплетала длинную косу, растрепывая пряди пальцами, — только башка трещит, сильно волосы туго.

— Жалко же, — обиделась Ленка, ворочаясь на ведре, — там винище. Пол… пол… пол еще бутылки. Же. Еще.

— Уже не пол. Хорошо, что я не пила больше. У тебя расческа есть? А щетка?

Ленка простонала что-то, показывая рукой на окно. Кира вытащила из ее сумки щетку, расчесала длинные пряди, осмотрела себя в тусклом зеркале с пятнами амальгамы.

— Ты идешь, Лен?

— Курить, — согласилась та.

Кира покачала головой, суя растерзанную пачку в задний карман вельветок.

— Я тебе принесу минералки. А курить — фиг получишь. Сиди, я быстро.

В зале догорали короткие свечи, роняя на тарелки тягучие слезы, сперва прозрачные, потом — быстро мутнеющие. В углу на матах, сложенных уютной горой, сидели ребята, и один пел, пробегая пальцами по гитарным струнам. Девочки сидели отдельно, обнявшись, отделенные от парней строгой фигурой тренера (Петр Георгиевич, без труда вспомнила она), тот скрестил по-турецки кривые ноги, и положив руки вверх ладонями на колени, слушал, взглядывая на подопечных. Кивнул Кире, указывая на место рядом с Виолкой. Поднял невидные брови, показывая лицом — подруга где?

Кира кивнула, тыкая пальцем в сторону коридора, успокаивающе улыбнулась. Снова порадовалась тому, что быстро и незаметно для всех отрезвела, теперь не получится, будто с улицы приперлись две бухие девахи. Поправила ненужные без Вадима расплетенные волосы, садясь, где указано.

А не было его. Пока Кира торопилась сделать подарок, в ответ на его первое «хочу», обращенное к ней, он ушел, исчез, как и появился, забрав своих молчаливых спутников в таких же дорогих коротких дубленках и новеньких джинсах.

Это было правильно. А еще там Ленка-страдалица, нужно подождать, когда кончится красивая песня и пойти, забрать ее. Еще посидеть, слушая гитару, помочь Виолке и Вале сделать чай. В три утра начнут ходить автобусы. Попрощаться, сказать спасибо за прекрасный праздник, и правда, все было замечательно, врать не придется. Скорее приехать домой, задернуть шторы, долго-долго лежать, снова и снова перебирая воспоминания, каждую их крошечную секунду. И тысячу раз повторить самое главное воспоминание, острое, поднимающее на невероятную вершину, оттуда — прямиком в небеса. Он рассказал о желании. Сам. Ей. Она ему нравится. Она — Кира Василевская. С телом, как у дельфина, с распущенными по плечам волосами, с тонкими запястьями.