Прогулка [СИ]

Глава 16

На следующий день была пятница. Случилась внезапно, как в этом году случались с ней все пятницы, самые нехорошие дни в неделе. Потому что, уныло понимала Кира, переодеваясь в шумном закутке, полном фанерных полочек, старых скамеек и звонких голосов, завтра суббота, а за ней воскресенье. И хотя по субботам они учатся, но физры не будет и вообще у Вадима выходной, в понедельник, может быть, она сумеет увидеть его на перемене или во дворе, ну еще издалека на стадионе, но урок у девятого А только во вторник.

Все пятницы и вторники нынешнего года были посчитаны Кирой. Она понимала, их кажется много, но это лишь кажется, потому что недель в учебном году в семь раз меньше, чем дней, не успеешь оглянуться, настанет новый год, и да, еще ведь каникулы. Одни уже прошли, утаскивая с собой потерянные без него дни. Будут еще десять тягостных дней зимой, неделя весной. И — все. Потом он уйдет из школы.

Тайного счастья у Киры всего-то осталось пять с половиной месяцев. Так странно. Год такой длинный. А счастье в нем такое короткое, утекает сквозь пальцы водой.

— Василевская, патлы подбери, наступлю.

Кира дернула на плечо косу, выпрямилась от завязанных шнурков. Равнодушно посмотрела вслед гибкой спине, обтянутой красной футболкой. Под линией подола мерно покачивались бедра, маленькие и круглые, обрисованные черными трусиками, действительно, как и сказала Ленка, ушитыми вручную, даже нитки видны на боках, так плотно сидят. Солнце высветило тончайший пушок на линиях сильных ног, плеснуло ярким бликом по светло-русой стрижке, заливая ее солнечным медом.

Вот повернулась, покусывая накрашенные клубничным блеском полные губы, замахала рукой, тоже облитой солнцем из высокого окна под потолком. Свернула руку кренделем, подавая сестре. И обе, шагая в такт, клоня близко пышные стрижечки, прошли в спортзал, где уже мелькали, грохоча и бумкая, кричащие пацаны.

Кира почти и не смотрела. Если Ленка сказала, про Хельгу, значит, понимала она, нельзя показывать, что внимание к словам, жестам и поступкам стало пристальным. Не первый день Кира учится, знает, как любят девочки друг друга подколоть разоблачениями. Ой, смотрите, наша Ниночка вздыхает по Сашке! А-а-а, покраснела, покраснела! Правда, значит!

И совсем не смотреть или перестать разговаривать тоже нельзя. Да если бы Кира была такой же, как Хелька или Олька! Тогда — наплевать на догадки и подколочки. Потому что, разве может любой мужчина устоять, если такая девушка покажет — ты мне нравишься. Пусть даже он боится, что вылетит с работы. Но он улыбнется, отказываясь от внимания. Улыбнется. Не так, как мимоходом улыбается Кире, как любому из своих учеников. А по-другому. Я знаю, милая, скажет его прекрасная улыбка, но сама пойми, нельзя. Но я знаю, спасибо тебе.

За такую улыбку Вадима Кира отдала бы все.

Стоя в ряду девчонок, одинаково одетых в красные футболки и трикотажные черные трусики, Кира переминалась ногами в полукедах, и пока Вадим еще не вышел из каморки физрука, додумывала эту мысль. Отдать все. Так говорят, но на самом деле, это как? Что есть у Киры ценного, чтоб отдать? А не просто — возьми Боже, что мне негоже. И разговор не про всякие эти глупости типа ах, девичья невинность, да кому она нужна сейчас, тоже мне ценность. Такой как Вадим, эти невинности может брать по три штуки в день, стоит ему кивнуть. На дискотеке девчонки болтают о своих парнях и почти открыто говорят, насколько зашли отношения. Я с ним хожу, говорит подружка, и не уточняет, и так понятно, если ходит, значит, там все уже, или почти все. Значит, отдать свое все, это должно быть что-то другое. Свое. И — все. Такое, совсем отдельное, драгоценное, чего нет у других и быть не может. Чего, получается, и у Киры совершенно нет. Про это, наверное, и пишут в книжках, ах, спасти из горящего дома, например.

Кира представила, как она спасает Вадима из полыхания пожара, и фыркнула, радуясь, что может нормально улыбаться. Ленка топталась рядом, поводила плечиками, что-то сдавленно рассказывала про дурацкие лямки, гудела пчелой, позволяя кивать вместо ответов.

А потом все примолкли, становясь прямее. Он вышел в зал, прошел вдоль строя, от маленькой Тони Маканиной, мимо Ленки и Киры, к сестрам Канапкиным, что стояли первыми — самые высокие. И дальше, мимо Саньки Чутко, вечно шмыгающего бледным тонким носом, мимо пацанских коленок и расхристанных, тоже красных футболок, встал рядом с правофланговым — Васей Петрищевым, парнем высоким и толстым, флегматичным силачом-штангистом. Кире теперь правым глазом видна была фигура Вадима, одинакового роста с Васей, но не в черных сатиновых трусах, а в синих трениках с белой полосой по боку, и в белой же широкой футболке со шнурком свистка. Солнце позолотило короткие волосы, рисуя стриженые крупные завитки.

— Ну что, парни? Не страшно зады поморозить?

Голос гулко кинулся под высоким потолком. В ответ загомонили, смеясь. Вадим кивнул.

— Пять кругов по стадиону. Мне в окно вас видно, учтите. А барышни — марш на маты, сегодня для вас гимнастика. Отработаете мостик и полушпагат. Канапкина? Так, кого назначить, Оля, Хельга?

— Я не умею мостик, — капризно протянула Хельга, — Ва-адим Михайлович, вы мне покажете?

— Не умеешь? — весело удивился Вадим через головы пробегающих трусцой парней, — что ж ты за девочка, не умеешь мостика? Тогда вот тебе тетрадь, отмечай всех, кто сделает правильно, потом…

Он оглядел строй и кивнул.

— Потом Наташа с тобой позанимается. Нечего губу дуть, сама виновата, давно бы записалась уже на гимнастику в спортшколу. Так, мне нужно с документами поработать, двадцать минут вам на самостоятельное кувыркание, силы берегите, потом каждую проверю. Канапкина? Оля. Зайди ко мне.

Кира поверх Ленкиной старательной спины, уже изогнутой над мягким блестящим матом, видела разыгранную сестрами пантомиму. Оля пошла следом за физруком, показывая сестре язык и сильно покачивая бедрами, а Хельга надула губы и сделала вид, что рвет пополам истрепанную тетрадку.

Мне бы ее, эту тетрадь, думала Кира, придерживая пыхтящую Ленку, я бы в ней каждое слово исцеловала, что он писал.

Маленькая Тоня помахала руками, чтоб ей освободили мат, разбежалась и вдруг прошлась колесом, застыла на мгновение и, мягко падая навзничь, встала на мостик, выгнув худую спину и свешивая на мат черные прямые волосы. Под одобрительные возгласы напружинилась, рывком поднялась и встала прямо, раскидывая руки в финальном приветствии.

— Во дает, — восхитилась Ленка, держась за поясницу, — ну конечно, она три года уже в секции, на соревнования ездит. Куда нам, медведям.

— Встань тут, — сказала Кира, — руки держи, на всякий случай.

Расставила ноги, крепко ставя резиновые подошвы. И молясь, чтоб не опозориться, плавно выгнулась, заводя за голову руки. Секунду падала, в панике думая, подломятся, свалюсь, как мешок. Встретила ладонями упругий мат и удержалась на согнутых локтях. Спохватившись, подала вверх пресс, прогибая спину. И выдохнув, села на задницу, сразу же вскакивая и поправляя косу.

— Молоток, — одобрила Ленка, — а я вот только со спины и могу, из положения лежа. В кровати по утрам тренируюсь. Все пружины уже растянула.

— Василевская, — сказала за спиной внезапная Оля, оказалось, уже вернулась из учительской каморки, — сейчас Панчина идет, потом ты. Мостик Хелька тебе уже отметила. Ленка? Давай, накочевряжь нам тут. Пойдешь после Василевской.

У Киры внутри все привычно ухнуло вниз, в полукеды, заныл живот, во рту пересохло. Ничего не видя и не слыша, она улыбалась, помогая Ленке подняться, шутила что-то, даже огрызнулась на Хельгины какие-то издевочки. И когда в зал вернулась рыхлая Света Панчина, с обычным своим скорбным выражением на пятнистом от крупных веснушек лице, помахала Ленке рукой и легко пошла к неумолимому проему сбоку от баскетбольной корзины.

Там была комнатка, с двумя дверями в раздевалки. На пацанской кто-то намалевал кривую букву Ж и подписал шариковой ручкой мелко «Жентлемены», у девочек была нарисована той же ручкой кошка с усами врастопырку. И дальше деревянная лесенка вела на внутренний второй этаж, кончаясь фанерной дверкой.

Кира встала перед ней, трогая пальцами круглую ручку. Глотнула, успокаивая нутро. Стоять долго нельзя, напомнила себе, потому что следом — Ленка. И еще девочки.

— Можно? — голос почти не хрипел. Только нога споткнулась, волочась через порог, как отсиженная напрочь.

— Василевская? Заходи.

Он сидел в захламленной тесноте, опустив над столом светлую голову. Писал что-то, быстро, сильно черкая толстой ручкой. За его плечами на самодельных полках лежали журналы и папки, придавленные гантелями и мячами. Кира сделала крошечный шажок, и оказалась рядом с табуретом, вплотную придвинутом к столу.

— Садись.

Она присела, неудобно, боком, плохо слыша его слова через оглушительный стук сердца. Тут было так тесно, что его лицо оказалось на расстоянии даже не вытянутой, а согнутой руки. Можно потрогать волосы, ватно подумала Кира, опуская руку, пальцы уже ощущали, как это — плотные стриженые завитки и его лоб, светлые брови.

— Ты у нас в седьмом много пропустила. Сплошные справки. Освобождения после болезни.

— Тонзиллит. Ангина.

Он поднял светлые глаза, внимательно глядя и постукивая ручкой по исписанному листу.

— Уже все прошло, — добавила Кира.

— Угу, — глаза снова опустились, ручка снова постукала по бумаге, оставляя на полях еле заметные точечки. Потом легла плашмя.

Вадим Михайлович раскинул руки, завел их за голову и потянулся.

— Теснота, коленки девать некуда, — засмеялся, сидя на шатком стуле, — устал от бумажек. Так вот, Кира Василевская. Из горкома указание, агитировать вас в спортивные секции, в городскую спортшколу. На выбор, плавание, акробатика, легкая атлетика. Чтоб, значит, потом ездили вы на олимпиады не только от школы, но и от города. Ты как?

— Я? — Кира покраснела от того, что переспросила так глупо, и замолчала.

— Я бы тебе советовал на плавание пойти. Или на гимнастику, но там постоянно все занято. И еще. Если были ангины, могут быть осложнения на сердце, я в курсе. А это очень серьезно. Потому уговаривать не буду. Но если захочешь, придешь сама, запишу. Только обязательно сходите с мамой к врачу, пусть напишет справку, что тебе уже можно. Поняла? Куда бы ты хотела?

— Я? — Кира готова была себя убить, удавить собственной косой, за тупость ответов.

— Ты, — согласился физрук, по-прежнему глядя ей в глаза, и никуда больше, ни на плечи, ни на грудь.

— Плавание, — хрипло сказала Кира вслух, про себя произнеся длинную и гладкую фразу о том, что плавает она с трех лет, нырять научилась еще раньше, любит плавать далеко, на воде прекрасно держится, но со скоростью могут быть проблемы, а это ведь на соревнованиях важно, так, Вадим Михайлович?..

Физрук согласно кивнул. Поставил против фамилии Киры какую-то пометку.

— Я так и думал, Василевская. У тебя линии тела, как у дельфина, наверное, в воде прекрасно себя чувствуешь.

Подождал ответа, снова поднимая на нее глаза. И улыбнулся, кивнув:

— Иди. Скажи там Самашиной и Петровой, пусть подойдут.

Линии, говорила Кире правая нога, ступая на деревянную ступеньку. Тела, добавляла левая. Как, снова вступала правая. У дельфина.

Линии.

Тела.

Как.

У дельфина.

Линии…

Шум просторного зала прошел мимо и сквозь, оглушая, неслышимый. Откуда он понял, увидел, почему так решил? Когда рассмотрел? И разве оно так?

— Ну? — Ленка подскочила, пританцовывая, — чо там? Записывают снова куда-то? Отмазалась?

— Я?

— Ты, ты! Попой нюхаешь цветы. Я быстро. Пока тебя не было, Тонька на шпагат садилась, ух. Я скоро.

Кира внимательно смотрела вслед быстрой Ленке, с пушистыми, пронизанными солнцем волосами по плечам. А может, он говорит такое всем? Ленка вернется и, конечно, похвастается, как физрук вокруг нее круги нарезал. Ну, это вечные шуточки, ой, девки, физик меня всю слюнями закапал, пока формулы в тетрадке чиркал. Но если Вадим что-то скажет, такое же, как сказал Кире, то Ленка обязательно… Растрещит в подробностях.

Но Ленка ничего такого не рассказала. Похвасталась, что из-за художки времени на всякий спорт нету, Вадзя кивнул и мучить не стал.

— Пусть вон Тонькой размахивает, она все равно за школу вечно отдувается на всяких сборах, — решила за физрука Ленка и стала рассказывать о своих приятелях из художки, веселя Киру смешными и меткими характеристиками.

А Кира вспомнила, из-за художки идти ей сегодня обратно в одиночестве, потому что Ленка с последнего урока понесется на свои занятия, совсем в другую сторону.

Светлая и одновременно паршивая школьная пятница неумолимо кончалась, и Вадим, наскоро проверив успехи барышень, попрощался и ушел на последние полчаса к парням, на стадион. Теперь до понедельника — смирилась Кира, и после химии ушла домой, одна, выбрав дорогу подлиннее, переулками, чтобы спокойно в тысячный раз перебрать в голове каждую секунду сегодняшнего разговора. После него была еще Хелька, но все сложилось, к удивлению Киры, не больно, а совсем наоборот. Красавица долго крутилась вокруг физрука, заглядывая в тетрадь и тыкая длинным ногтем в свои там пометки. Налегала ему на плечо грудью, будто нечаянно прижималась к локтю бедром, нависая над ним, сидящим на низкой скамейке. А потом он поднялся, отряхивая футболку, и сказал ясным, всем слышным голосом:

— Ну, Канапкина, хватит филонить, показывай, чему тебя Наталья научила.

Посмотрел на томные попытки Хельки, с ее вскриками и ойками, нацелил в журнал толстую ручку:

— Трояк тебе, гимнастка. Ко вторнику хоть что-то сумей, ясно? Сестру попроси, она получше тебя занимается.

Трое вышли на Киру из невидного переулка, она и не знала, что там есть проход, думала, это просто ворота в отдельный частный дом, только сделаны поглубже.

— Обана, — первый подскочил вплотную, ухмыляясь и делая быстрые шаги в обе стороны, чтоб Кира не смогла его обойти, — етто чтойта у нас за жабка с косичкой шарится?

Он был высоким, Кира не видела лица, перед глазами блестела черная исцарапанная кожа длинной турецкой куртки. Шумно дышал, обдавая запахом чеснока и курева.

— Пусти, — сказала она с испуганной злостью, делая шаг назад и рванувшись: там стоял другой, прихватывая ее локти, но соскользнув пальцами с нейлона курточки.

— Опа, — повторил третий, тесня Киру обратно, к кожаной груди с черными пуговицами.

— У нас просто так не ходят, — пояснил сверху Куртка, — куда дергаешься? Сильно быстрая, да?

Кира молчала, оглядываясь и стараясь не смотреть на хмельные лица, плывущие в радостном ожидании.

— Чо зыришь? — заорал вдруг первый, накручивая себя, — в глаза не смотришь? Западло? А лазить по улице не западло, значит? Умная дюже?

— Нет, — коротко сказала Кира, прижимая к бокам локти и каменея, потому что видела — ждут, что начнет биться, говорить, и тогда можно будет хватать ее, выкручивая руки и цепляя за волосы.

— Не нет, а да, — поучительно сказал орущий, подступая совсем вплотную, — вот щас дам пизды, чтоб не блимала глазами тут. И будешь нам хорошо делать, пока не расплатишься. Зюйчик, у тебя чо в гараже щас?

— Батя там, — отозвался за спиной Зюйчик и харкнул на землю, смачно прокашлявшись.

— Вот блядь, пиздота старая, — первый обернулся к третьему, — ну, а ты чо?

— Серый, да ладно тебе. Ну, куда щас ее? У меня вообще гости сегодня. У мамки.

— Под мост, — решил Серый, и уже уверенно вцепился в кирин локоть, дергая к себе, — нормально, а ты думала, не придумаю? Щас…

Кира рванулась, совершенно четко понимая, ей некуда деться, улица пуста, за спиной автобусная дорога, по которой в лучшем случае через полчаса проедет рейсовый раздолбанный автобус, и ни одной машины тут, на глухой окраине.

Оглохнув от страха и ярости, не сразу поняла, что чужая рука отпустила ее, хотя три фигуры по-прежнему стояли вокруг.

— А то что? — переспросил тот, который Серый, и сплюнул. Но в голосе напрочь не стало радостного упоения силы над гарантированной беззащитностью.

Снаружи, наверное, ответили что-то негромкое, волшебное что-то, и фигуры нехотя расступились, выпуская Киру. Она отвернулась, быстро идя к блестящей дороге, видной ей даже через слезы, и там на ней — машина какая-то, одна, белая, с раскрытой дверцей.

Кира резко вильнула в сторону, водя глазами по крашеным воротам, калиткам и каменным заборам. И остановилась, ударенная сильным, уверенным, совсем не отсюда возгласом:

— Василевская! Кира!

У машины стоял Вадим. В своей зеленой куртке с карманами, в темных новеньких джинсах. Опершись спиной на машину, смотрел спокойно, не махал рукой, не кивал. Ждал.

— А, — коротко сказала Кира.

Искоса метнув взгляд на группку парней, быстро подошла. Вадим распахнул заднюю дверь.

— Садись.

Захлопнул и сел сам, на водительское место. Киру качнуло, она убрала руку, чтоб не вцепиться в косматую шерсть Анчара, который без перерыва рычал, вздергивая черную губу над сахарными клыками.

— Спокойно, Анчар. Не бойся, он не на тебя. На уродов этих.

— Да. Я поняла. Спасибо вам.

— Пустяки. Я в центр. Тебя где высадить?

— На автовокзале. Я там рядом.

— Я знаю.

Кира с изумлением посмотрела на светлый затылок и дальше — на веселые глаза в рамочке зеркала.

— У тебя адрес в журнале. Улица Косова.

— А. Да. Конечно. Я их не знаю. Совсем.

— Я понял.

— Нет. Вы, может, думаете, что я знакома, что у меня такие вот знакомые. Нет. Ненавижу таких. Уроды. Такие над слабыми издеваются. Если знают, что ничего не будет.

— Это называется безнаказанность, Кира. Это нужно исправлять.

Он уверенно вел машину, иногда смотрел на Киру в зеркало, и ей не было неловко, может быть, из-за пережитого страха, язык был свободным, и все казалось легким и правильным сейчас.

— Как? Как можно такое исправить? Они уже есть. Такие вот.

— Наказывать, — засмеялся Вадим, — пусть знают, безнаказанности не бывает. Никогда и нигде.

— Кто же их накажет, — Кира вежливо погладила Анчара по крутому плечу под лохмами шерсти.

— Я накажу. Хочешь?

Справа уже тянулись серые пятиэтажки знакомых кварталов, и Кира выбирала момент, чтоб показать рукой, где остановить. Выпустить ее.

— Я?

— Конечно. Приказывай, королева Кира. Тати в нощи будут наказаны по твоему повелению.

— Мне тут вот. Тут выпустите. Я не знаю.

Она замолчала, берясь за теплую пластмассовую загогулину и другой рукой неловко держа портфель. Хочет ли она, чтоб он ее выпустил? Такое странное получилось слово. Выпустите. Но не время. Думать такое. И пошутить в ответ не получится. Это уже слишком для Киры, шутка в ответ на его шутку, это будто они снова там, в тесноте каморки и тогда даже стола между ними не будет.

— Я не королева. Спасибо вам. Вадим Михайлович. За то, что меня спасли.

Он, поворачиваясь и кладя локоть на спинку сиденья, улыбался, рассматривая ее, вылезающую из машины.

— Если я спас, тогда ты королева, поняла?

— Нет.

Он нагнулся, чтоб лучше видеть ее, уже стоящую.

— Ты меня обвинила сейчас, что я Робин Гуд, спас тебя. От разбойников. Если ты так высоко обо мне, то и я о тебе хочу так же. Значит, если я спаситель, то ты — королева. Теперь поняла?

Ну вот, поняла Кира другое, я снова тупила, как двоечница, ждала, когда разжует и в рот положит.

— Да. Поняла. До свидания.

Она ушла. И не услышала, как позвал в быструю спину:

— Кира!

И медленно двинулся дальше, не дождавшись ответа.