Прогулка [СИ]

Глава 30

Следующим утром все и начало меняться. Как будто Мичи дождался нужного себе и теперь помалу отпускал тормоза или что там — поводья, а может наоборот, натягивал их, плавно выворачивая в нужную сторону.

Кира проснулась от его взгляда. Сидел на краю постели, уже одетый, выбритый до блеска, в тщательной летней рубашке и светлых джинсах.

— Кира? Мне нужно уехать, ненадолго. Думал, успею, пока ты в постели, а ты проснулась.

— Я могу полежать еще, — она улыбнулась осторожно, ища в серьезном лице признаки вчерашнего горя и коньяка.

Мичи покачал головой.

— Понимаешь. Там внизу, пока меня нет, там люди. Нет, не Лорка. Скажем так, у нас совещание, на первом этаже, будут важные шишки, я за одним как раз поеду. А сейчас там пара охранников, ну еще там, трое. Отдыхают. Так надо, Кира, это по делу. Говорю, чтоб ты не пугалась.

По ее лицу увидел — испугалась все равно, и поспешил успокоить, гладя укрытое простыней плечо:

— Сюда никто не войдет, даже не думай. Тут — только твое королевство. Ну, полдня не поплещешься в бассейне. Потерпишь ведь? Ладно, маленькая, мне пора. Вернусь через пару часов.

Она растерялась, не зная, что сказать в ответ, вслед его высокой уверенной фигуре. Прошел мимо шкафа, взглянув на отражение, поправил воротник рубашки, подмигнул отражению Киры, сидящему вдалеке, под белым полотном простыни. И вот уже пересыпались по легким ступеням шаги. Снизу, от бассейна, раздался голос, кинул кому-то пару вежливых фраз, потом что-то ответил на вопрос, заданный чужим совсем голосом. Потом зарокотала машина, уже уезжая, за воротами. Ни слова Кира не поняла, потому что, осознала вдруг — тишина кончилась, снизу, с террасы у бассейна, шел фоном обыденный шум чужой жизни, кто-то ходил, кто-то плавал, шлепая и плеская, хлопала дверь в гараже и жужжала другая, та, что вела на лестницу, уезжала в стену.

Кире захотелось в туалет. Она встала, подбирая вокруг ног простыню. Осмотрела кресла и диванчики, пугаясь тому, что легкое платье, скинутое вчера, делось куда-то. Но вот оно, просто упало на гладкий пол. Путаясь в простыне, Кира быстро оделась, уйдя в закуток рядом с проемом, что выводил в коридор и на лестницу. Вздрагивала, боясь услышать шаги тут, в коридоре второго этажа, ведь пришла же сюда эта Лора, не спросясь. И уходя в туалет, с испугом ощутила, как открыты лишенные дверей проемы. Нет замка, кто угодно может взбежать по лестнице и войти.

В туалете и в ванной двери были, но поспешно комкая бумагу и оправляя тонкое платье, Кира вдруг поняла, на них нет задвижек, изнутри. Он говорил, все, что за этим забором — наша территория, Кира. А теперь…

И еще ее волновало, что внизу услышат шум воды, и как она тут ходит тенью, стараясь ступать потише и не подходя к стене с распахнутыми раздвижными стеклянными панелями. В кухоньке тоже полно всего, шумного, стало вдруг ясно Кире: вода в раковине, хлопанье дверцы холодильника, воющий миксер, вытяжка. И хотя от спальни кухоньку отделяла дверь, в сторону балкона тоже все было открыто, и можно бы закрыть, думала Кира, садясь на самый дальний табурет, но тогда те внизу увидят ее наверху.

Интересно, что бы Хелька сделала? Кира все же встала, открыла холодильник, придерживая дверцу ладонью, чтоб не чвякнула. Изнутри насмешливо посмотрели на нее яйца, рядочками в аккуратной решетке, кусок ветчины в фольге и разрезанная дыня на плоской тарелке. В морозилке, куда Кира не стала заглядывать, лежала пачка пельменей и блинчики, свернутые трубочками, вырезка в полиэтилене. Еще — мороженое в прозрачном ведерке.

Она достала дыню, ветчину, оглянулась на пустую хлебницу и сунула ветчину обратно. Держась дальней стенки, поставила дыню на стол, включила электрочайник. Тот зашумел, и Кира затаила дыхание, понукая, ну давай, грейся скорее.

Хелька, наверняка бы, вышла на балкон, делая вид, что не замечает суеты внизу. Потом на чей-нибудь возглас улыбнулась, поправляя пышную стрижку. Может быть, наклонилась, кивая и смеясь.

И вовсе не потому что она такая легкомысленная, возразила себе справедливая Кира, просто с такой фигурой и грудью, чего прятаться. Ну может, все же легкомысленная, но сказала бы после — а что, ты сам говорил, это наш дом на отпуск, чего они тут.

Но сама Кира так поступить не могла. И с тоской вспомнила о своих старых джинсах и белой рубашечке. Такая надежная одежда, настоящая. А не это тонкое платьице с разрезами до пояса на боках и с падающими на локти плечиками. Моя маленькая нимфа, смеялся Мичи, движением пальца оголяя ее плечи и грудь. И ей нравилось. Но это только для него. Для двоих, без посторонних.

Дыня показалась невкусной, от холодной мякоти заломило зубы. Кира быстро выпила растворимого кофе и вернулась в спальню, села на постель, удобнее устраивая босые ноги. Тут нет ничего, чем можно заняться, пока нет Мичи. Ну, телевизор. Еще она слегка убиралась, вытирая пыль, подметая гладкий пол щеткой и раскладывая по местам вещи — полотенца, одежду Мичи, свои три платьица. В ванной тоже наводила порядок, хотя что там наводить. Полка с флаконами. Да черт, у нее не было даже белья, чтоб постирать в раковине трусики с лифчиками.

В надежде потянуть время, занялась уборкой и сейчас, уставая от необходимости передвигаться в глубине комнаты, подальше от стеклянной стены. Полила цветы в горшках, протерла пыль, унесла в ванную вазу с чуть увядшими розами, поменяла воду, долго и медленно приводила в порядок каждый стебель, срывая листки и отламывая колючки. Туго увязала полупустой мусорный пакет и, оглядевшись, поставила его на пол. Потом, когда все уедут, она унесет вниз, в контейнер, как раз недалеко от халабудки сторожа, за которой — котята в картонной коробке. Домик сторожа сейчас пустовал, но Мичи говорит, он приходит по утрам, ненадолго, как раз увезти мусор, и накормить кошку.

Потом она сидела на постели, листала цветные журналы, внимательно разглядывая страницы и ничего толком не видя на них. Слушала шум внизу, такой однообразный, утомляющий.

Очень устала ждать…

Наконец, с ноющей спиной, Кира положила журналы на столик, медленно подошла к шкафу, стараясь не глядеть на свое лицо в высоком зеркале, провела пальцами, пытаясь подцепить дверцу. Подумала, припоминая, есть ли что, чем открыть. Ну да, в кухне есть нож, и вилки. Он скоро приедет, а я тут все расковыряла, как ненормальная, усмехнулась виновато. И оставив дверцу в покое, снова вернулась на постель. Сидя там и слушая, как внизу плещет в бассейне вода, и через возгласы и смех кто-то включает радио, задремала, с настороженным лицом, прижимая к груди натянутую простыню.

Проснулась резко, раскрыла глаза в полумрак. И совершенно испугалась пролетевшему времени и своему одиночеству. Он не приехал. Никогда не приедет больше, оставив Киру одну. А уже вечер.

Снизу, она не сразу поняла, там внизу — тихо, лишь мурлычет негромкая музыка, будто кто-то сидит в машине, открыв дверцу, вдруг послышался его голос. Свежий, веселый. Сказал что-то. Выслушал невнятный вопрос. Засмеялся, быстро что-то проговорив. И оба собеседника замолчали.

Обо мне, вдруг решила Кира, съеживаясь и представив, как оба стоят, смотрят вверх, на пустой балкон с распахнутыми дверями, его спросили, и он ответил, ах эта, наверху… и еще что-то. Со смехом.

Но снизу уже звучали шаги, а снаружи рокотал автомобиль, вдруг сразу став далеким, наверное, за воротами, и они закрылись.

— Где моя Кира?

Его почти не было видно за букетом роз. Целая охапка длинных прямых стеблей, увенчанных узкими, почти черными в сумраке бутонами.

— Ты где тут? Лови, тебе.

Розы полетели на диван, падая с него на пол. А совершенно счастливая Кира прижималась к мужской груди, ухом слыша мерное сердце.

— Устала? Уже все, нет никого, уехали. Пойдем.

Он тянул ее на балкон. Поставил у самых перил, показывая вниз, где мерцала подсвеченная вода. Пустота. Только пара столиков с пустыми тарелками и бокалами, да покосился зонтик над перевернутым шезлонгом.

— Насвинячили. Лорка завтра уберется. Я так соскучился. По тебе.

— Не надо Лорки, — попросила Кира, берясь за перила, — я сама. Там немножко же.

— Еще чего. Не королевское это дело. И потом… Дня три еще будет народ, так нужно, Кира. Дела просто так не делаются. И машины с домами сами с неба не падают. Ты потерпи, я сам не рад, думал, потом все устаканю, в июле.

— Да, — сказала она, радуясь, что названы сроки. Всего три дня. Конечно, она потерпит. А может быть, завтра Мичи отвезет ее утром, на море, а потом заберет. Ну одна, зато не сидеть тут.

— Подожди, — сказал он, — стой.

Она стояла, глядя то вниз, на бассейн, то на распахнутый во все стороны прекрасный вид — далекое море, горы по краям бухты, скалы и деревья. Он ходил за ее спиной, чем-то шуршал, потом подошел снова, кладя рядом с ее рукой розу, одну из охапки. Длинный стебель, узкий, сложенный, как губы в поцелуе, бутон, темный, почти черный.

Она хотела оглянуться, сказать ему о своей любви, и что она потерпит, конечно, потерпит и все выдержит.

Но над темной светящейся водой увидела лицо, такой странное. Женское, серьезное, с неподвижным взглядом разных глаз. Черного на бронзовой половине лица и золотого — на бархатно-черной.

— Нет, — сказали губы, размыкаясь, — нет.

— Нравится? — мужчина обнял ее сзади, целуя в макушку.

И Кира не оглянулась, промолчала, опуская голову в кивке. Будто не могла ничего сказать от счастья.

Испытание любви, к которому она, как полагала, готовилась сама, пугаясь временами слишком сильного счастья, пришло к утру через еще один день.

Это был нехороший день, для Мичи полный забот. Нехороших забот, поняла Кира, слушая то, что происходило внизу. Ее любимый куда-то ездил, потом приезжали машины, кажется, две или три, она не поняла, снова сидя у дальней стены и прислушиваясь к возрастающему шуму. Вздрогнула, когда мужской смех прорезал женский, не очень трезвый голос и дальше почти не умолкал, смеясь и болтая. Кто-то шумно плескался в бассейне, играла музыка, поднимался вверх запах шашлыка, пощипывая ноздри.

Дважды Мичи поднимался к ней, принес тарелку с мясом и зеленью, во второй раз, тяжело дыша, она боялась выпил, но нет, пахло от него только табаком, притиснул к дивану, задирая подол платья. Она хотела вскочить и одновременно хотела вытерпеть, не зная, на что решиться, но он, поцеловав ее грудь, плечи, сам поправил одежду.

— Скоро уедут. Я соскучился, Кира.

И снова ушел, очень быстро. Снизу послышался его смех и уверенный голос. Кира села ждать, и слушала, как прощаются, хлопают дверцами, увозят голоса и женский смех.

Наконец, остался только один голос. Вернее, два. Мичи говорил с кем-то, внизу, под краем террасы. Слов не разобрать, но интонации Кире не понравились. Гость спрашивал, не так, как спрашивают, когда хотят получить ответ. А как часто спрашивала мама, перечисляя риторические вопросы. Ну, и что теперь делать… ах, конечно…, и как же ты… — типа вот таких, саркастических, вспомнила Кира, это — сарказм.

Мичи в ответ говорил примирительное, но голос повысился, перебивая, и он умолк. Никаких сил не стало терпеть, она вышла из своего угла, настороженно прислушиваясь, прокралась к стеклянной панели, ступила на широкий балкон. Подошла к перилам, берясь и наклоняя голову, чтоб расслышать невнятный гулкий говор. И не сразу заметила чужой взгляд. Ничего не поняв в беседе, с досадой выпрямилась и наткнулась на него, как натыкаются на внезапный гвоздь рукой. Мужчина сидел на краю шезлонга, держа в руке бокал, смотрел на нее снизу вверх. Ухмыльнулся ее ответному взгляду. Поднял бокал, салютуя, сказал что-то в сторону. К нему подошел другой, такой же молодой и массивный, с широкими тяжелыми плечами и бычьей шеей. Осклабясь, осмотрел короткое платье, развеваемое ветерком.

Кира прихлопнула тонкий подол и, тяжело краснея, отступила в глубину балкона, стараясь не торопиться. Ушла в спальню и села, сердито глядя на свое отражение и удивляясь, почему у него такое цветное лицо.

— Устала?

Мичи вернулся, проводив настойчивого собеседника. Резко ходя между креслами, разделся, ушел в душ, оттуда закричал через шум воды:

— Я тоже устал. Хочешь, пойдем поплаваем.

— Нет, — Кира встала в дверях, держа полотенце, — хочу просто. С тобой. Мичи? Все в порядке?

Он вышел, прижимая к лицу поданное полотенце, пройдя к постели, бросил его и свалился поверх, разбрасывая ноги. Похлопал рядом ладонью:

— Нет, моя Кира. Иди сюда, посиди рядом. Не все в порядке. Совсем плохи наши дела.

Он говорил таким спокойным голосом, что Кира не сразу перестала улыбаться. Она все еще тихо радовалась, что в суете отступили горестные мысли о смерти Анчара, и никак не могла уложить в голове: вчерашнее горькое известие — всего лишь первая ступень. Лестницы, ведущей вниз.

Подошла и, как попросил, села рядом, подала руку, Мичи сразу взял ее, целуя в ладонь, уложил поверх щекотных ресниц. Вздохнул, будто ему совсем хорошо, и сейчас заснет, потому что — Кира, соскучился, и вот она рядом. Дыхание щекотало ей запястье. В боку закололо от неловкой позы, она сидела на краю постели, повернувшись к нему и не видя его лица под своей ладонью.

— Как… плохи? — переспросила растерянно, все еще надеясь, пошутил, насчет «совсем». Или оговорился.

Мичи еле заметно пожал плечами.

— Как совсем? — снова спросила Кира, убирая руку, а он сразу снова прижал ее к глазам, — Мичи. Что случилось? Случилось, да?

— Неважно, моя Кира. Обидно только, с тобой поступаю, как полная свинья. Обещал. И не выполнил обещания.

Теперь он сам убрал ее ладонь, посмотрел серьезно на потерянное лицо.

— Завтра поедешь. Я тебя отвезу в Кокто, на автовокзал. Куплю билет. Думаю, мы не увидимся больше. Прости. Кира, я тебе денег дам, на…

— Подожди! Ты не сказал, что случилось! Я не поеду!

— Поедешь. — в голосе звучало мудрое, взрослое «куда ты денешься, так надо».

Кира встала, поправляя короткие волосы, потом платье. Руки дрожали и их нужно было куда-то девать. На глаза набегали злые слезы. Только все сделалось хорошо. Прекрасно. И тут же стало рушиться. Но слезы пришли не от ощущения, что поманили чудесной игрушкой и отобрали, смеясь. Нет, Киру мучила обида. Он совсем не верит ей. Не любит сам и не верит в ее любовь. Иначе не отсылал бы, как только пошли неприятности.

…Вместе. Сначала обещал — все у нас будет вместе, называл своим талисманом, своей удачей. И вот вышвыривает, как… как…

— Кира? Ты плачешь там? Перестань. Поди сюда.

— Нет. Я не хочу. Пока ты так, я не хочу!

Она встала напротив и почти кричала в удивленное лицо, такое совсем любимое.

— Получается, у нас все вранье, да? Я игрушка тебе? Ты обещал, ты говорил мне. Что я могу, что я помогаю. Обещал, если вдруг, то ты скажешь, чтоб я сделала, что могу. Для тебя. А теперь, бери билет, Кира, мотай отсюда, да? Денег дам. Плевала я на твои деньги! И на тебя плевала тогда. Я сама. Когда захочу!

Он уже стоял рядом, ловил ее руки, она отпихивала его, вырывалась, закусывая губу. Наконец, встряхнул, так что дернулась голова и слеза полетела со щеки.

— Да успокойся, глупый ты ребенок! Ты…

— Я не ребенок! Ты со мной спал. Говорил, женщина. Говорил, вместе! Я уйду, когда сама захочу. Вот расскажешь, тогда и подумаю. Еще. Уходить или нет. Ясно тебе?

Он отступил на шаг, удерживая ее за плечи и не давая вырваться. Кира с ненавистью смотрела, пылая щеками с мокрыми дорожками слез на них.

— Ну. Ну хватит, девочка моя. Любимая моя девочка. Мое горячее солнце.

В ее голове слово будто лопнуло, обдавая мозг, потом сердце, желудок расплавленным киселем. Он сказал «любимая»? Никогда до этого не говорил.

— Иди сюда. Не плачь. Не рви ты мне сердце. Хоть ты. Сядь, я расскажу. Если тебе так лучше, я расскажу. Но потом поедешь, поняла?

Она кивнула, идя следом бережно, боясь сильно ступить, чтоб не расплескать изнутри сказанное им. Села, держась за его руки. Он сидел рядом, касаясь ее коленями. Смотрел серьезно. Потом опустил голову, собираясь с мыслями. И снова поднял, сминаясь лицом.

Мучается, думала Кира, как же он мучается. Чтоб сказать. Ей стало совсем страшно.

— У меня за этот чертов дом долги. И за машину. Вышло так, что один человек, неважно кто, не нужно тебе знать, он мне задолжал крупную сумму. Потом появился, предложил вернуть, если мы с ним совершим одно дело. Все законно, не думай. Просто нужно было вложиться, серьезно.

По ее лицу заметил, что перестала понимать и уточнил:

— Вложить туда денег. В общем, я разрешил ему долг туда пустить. И еще отдал немало. Дело, и правда, верное. Оно получилось. Прибыль втрое от вложенного. Втрое! Это значит, Кира, кроме этого дома и тачки дурацкой, еще бабла, на пару таких домов. Понимаешь?

— Да, — сказала Кира, внимательно слушая и стараясь не упустить ничего, — да, я поняла, конечно. Значит, все хорошо?

— Было бы, — угрюмо согласился Мичи, — если бы этот гад не свалил. С таким капиталом чего ему тут сидеть. И сумел же. В общем, исчез. А я снова должен, только уже побольше.

Со всех сторон мягко сверкали в свете настенных ламп шкафы, столики и диваны. Высокие вазы на полу, с красивыми розами в них. Наверное, целая сотня роз, подумала Кира, ужасаясь цене, это сколько же заплачено. А еще бассейн и всякие тут гости. Еда. Машина. Платья он ей покупал. И привез красивые босоножки, дорогие, из валютного магазина. Ей ничего этого не нужно.

— Если дом, — неуверенно сказала Кира, — машина еще, так может, ну его? Их. Ты молодой совсем, ты еще заработаешь, а пока можно ведь и без этого?

Убеждала, думая с неловкостью, он привык к другой жизни, обидится, что предлагает нищету, ходить пешком, жить квартирантом у Анжелки, есть всякое дешевое. Как многие. Как другие.

— Господи, Кира. Думаешь, меня это пугает? Да я могу хоть в лесу прожить! В том самом райском шалаше! Я же говорил, не надо тебе знать. Не поймешь.

— Чего не пойму?

— Убьют меня, Кира, — ласково ответил он. Крепче сжал ее руки, чтоб утишить дрожь, — ты не знаешь, что это за люди. Пырнут ножом в подворотне. А схвачено у них все кругом. И милиция тоже. Дело и открывать не будут. Только, прошу, не нужно меня сейчас упрекать, что я не думал, куда влезал и так далее. Поздно уже.

Она молчала, глядя на его пальцы поверх своих. В голове все путалось. Казалось, ее подняли высоко-высоко, обещая — к солнцу, к облакам, а потом с размаху швырнули, и она падает, зная, все кончилось, только яма внизу, огромная, страшная. Не облететь стороной. Не увернуться.

— Я потому и не хотел тебе рассказывать. Обидно. Ужасно обидно. Понимаешь, я вообще никогда ничего не боялся, да мне наплевать было выживу или умру. С парашютом прыгал, и на Эльбрус поднимался, думал, замерзну там насмерть. Думал, какой-то я калека, нет во мне страха, плевать, живу или нет. Но потом вот Анчар. А теперь ты. Ты так меня любишь, что и я себя полюбил. Жизнь стал ценить. А оно меня все догнало.

— Давай уедем! — она села ближе, прижалась, чтоб ухом слышать его сердце, обхватила руками, притискивая к себе, — уедем совсем, туда, где никто.

— Ты бросишь школу? Маму?

— Д-да. Да! Я всех брошу. Только бы тебе. Хорошо. Я говорила ведь!

— Какая ты. Совершенно бесстрашная. Кира королева.

— Перестань. Не нужно сейчас. Не хвали меня. Правда, давай уедем, а?

Он засмеялся, покачивая ее, как ребенка.

— Ни гроша. Ночь. Мы идем пешком, по кручам. Куда, Кира? В Кокто? Или в Судак? Далеко мы уйдем пешком? Нужно работать, а если по документам, сразу возьмут. Без них тоже возьмут, наверняка меня будут искать. И тебя. Тебя как пропавшую. По всей стране. На каждой остановке будут висеть твои фотографии. Ну и мать, ты же одна у нее. Нет, маленькая, это не выход.

Кира и сама тоскливо это понимала. Но не могла смириться с тем, что совершенно нет выхода. Так не бывает! Вон поговорка, у шахматистов, мамина любимая. Из любого безвыходного положения есть по крайней мере два выхода. Два! И Кира всегда в это верила.

— Давай поспим, — Мичи снял с ее плеч лямочки платья, уложил навзничь, целуя в глаза и в губы, — я умоюсь и приду к тебе.

Потом они занимались любовью. Так нежно, так бережно друг к другу, будто оба из стекла, или тончайшего льда, на который даже дышать нужно осторожно. И легли рядом, обнявшись и глядя в потолок, на котором плелись неясные сетки от воды в бассейне.

— Век бы так, — сказал Мичи.

Кира снова чуть не заплакала. Но сдержалась, снова лихорадочно думая, что можно сделать. Время превратилось в черный песок, а ночь вокруг — в стеклянную колбу. Песок тихо шуршал, утекая в узкую перемычку, не остановить. Намучившись, Кира стала задремывать, прогоняя сон, который наползал снова, а она боялась пошевелиться, думая, вдруг он заснул, и пусть поспит хоть немного.

— Теперь ты понимаешь, почему я не хотел твоих подарков, — вдруг раздался в полумраке его голос, — кроме несчастных котят бывает еще. Всякое. Что нельзя отдать. Даже любимому.

Она проснулась, пытаясь сообразить, о чем он сейчас. Раскрыла глаза, следя за сетками и не видя их. Что-то еще. Что нельзя отдать. Значит…

— Мичи? Я что-то могу? Я не поняла только. Я могу сделать что-то, да?

— Нет. Я просто о том, что не все можно. Да я сказал уже.

— Ты не сказал! Ничего не сказал!

Она села, поправляя волосы, чтоб не падали на глаза.

— Ну? Просто скажи, Мичи. Ты мне уже рассказал. Плохое. Расскажи все. А то нечестно выходит. Блин, мы на танцах, что ли? Боишься на ногу наступить? Мы должны друг другу правду. Если любим.

Он тоже сел, и заговорил, сердясь, очень быстро, как выученный нудный урок, чтоб поскорее, и забыть.

— Миша тебя видел. Сказал, отдашь, и простит мне. Не все, конечно, но никаких счетчиков. Сказал, сможешь нормально отдать, за пару лет. Никто не тронет. А теперь подумай сама, своей дурной девчачьей башкой. Как я тебя отдам? Ему? Как?

— Тебя же хотят убить!

— Ну и что?

— Как что? Ты дурак совсем? Ты умрешь! Тебя не будет. Вообще! Я пойду. К этому твоему Мише. Ты только потом не ненавидь меня, ладно? Черт, нет. Как хочешь. Можешь потом вообще со мной не здороваться. Главное, ты будь живой!

— Кира!!! — крик кинулся в ночной тишине, не нарушая ее, бился в голове у женщины в длинном платье, стоящей на обрыве с раскинутыми руками. И, ударяясь в прочнейшее стекло, которое окружало Киру из прошлого, сам рассыпался осколками.

— Смотри! — девушка в шортах и маечке подалась вперед, выворачиваясь из мужских рук, — ничего себе, сколько звезд сразу! Ты загадал желание? Загадал?

— У меня одно только.

— Фу ты. Какой. Подожди, давай постоим, вдруг еще полетят.

— Кира. Я не могу! Не могу!

— Замолчи. Я тебе говорила, чтоб если нужно, я сделаю. Для тебя. Говорила?

Она дождалась кивка и кивнула в ответ сама.

— Вот. Только, пожалуйста, не надо, чтоб я бегала за тобой, упрашивала. Я для тебя делаю, и еще я буду упрашивать. Детский сад. Ты сам говорил, бывает секс, а бывает любовь. Между прочим, в моем классе почти все девчонки уже перетрахались. Без всякой любви. А я сидела в уголку. Потому что со мной никто встречаться даже не сильно хотел.

— Кира!..

— Если ты хоть слово скажешь сейчас, я…

— Что ты? Ну что ты мне сделаешь? Перестанешь здороваться? Я тебя старше. Я знаю. Это ты меня возненавидишь.

— Ну и что. А нет. Я тебе слово даю, что не возненавижу. Главное, чтоб ты меня. Теперь говори, когда. Завтра, да? Миша это тот, толстый который? Я слышала, ты его звал, Миша Петрович.

Она уже стояла над ним, сидящим снова на краю постели. И с каждым вопросом светлая голова опускалась, отмечая ее слова кивками. Потом он поднял лицо, глядя внимательно и серьезно.

— Если ты так. Решила. Я скажу. Не день, Кира. Ему нужна неделя. Меня тут не будет. А будет он, со своими парнями, охранниками. Сказал, подъеду отдохнуть. По-человечески. И единственное, что я могу для тебя сделать, это пообещать, никакой жестокости не будет. Сам так сказал. Как девочка захочет, так и… Так и будет все.

— Неделя, — Кира вдруг растерялась, начиная понимать, что случится уже завтра, — как неделя? Целая неделя?

— Вот видишь.

— Замолчи!

Она заплакала и отвернулась. Не видя ничего, пошла, натыкаясь на стулья и столики, к светлой двери, украшенной матовыми изгибами врезанного стекла. В ванной открыла воду и села на холодный край, вцепилась руками в раковину. Вода плескала на пальцы. В зеркале легкая дымка постепенно скрывала лицо, такое — растерянное. И под носом — мокро.

Вода текла, с тихим радостным журчанием, будто лесной ручей. И если закрыть глаза, то можно представить, и точно — лес, светлый, на горных кручах, они сидят, смеются, передавая друг другу термос, кусают хлеб с вареной колбасой, ноги гудят, потому что весь день бродили, а вечером нужно поставить палатку, забраться в нее. И потом заснуть, чтоб приснился совсем другой сон. Не этот.

Кира нагнулась, умывая лицо горячей водой. Потом ледяной. Резко протерла запотевшее зеркало. Сказала шепотом той, растерянной Кире-отражению:

— Подумаешь, неделя. Ну… неделя. Ты все равно решила. Обратно нельзя решать.

Да она и не хотела обратно. Выход был найден. Главное, он есть. Все остальное можно перетерпеть, тем более, она уже много знает, и даже что-то умеет. И девчонки правда, рассказывали шепотом, как маленькая Катька давала в подъезде другу старшего брата, полгода встречались. А про Танюху, которую исключили, вообще говорили, что она давала за деньги. Кира недавно ее встретила в городе, нормальная Танюха, узнала, подошла поболтать, спрашивала про Ольку с Хелькой, а потом ей посигналил из машины какой-то дядька и они уехали. Веселая такая. Смеялись там, внутри.

Плохо только, что Мичи не будет рядом. Нет. Это как раз хорошо. Потому что как он выдержит? Пусть лучше он побудет где-нибудь. Потом заберет Киру и она поедет домой. Потом они встретятся, уже ведь не опасно будет.

— Нормально, — закончила размышления шепотом, — нормально. Пусть уже завтра. Чтоб побыстрее.

Кира на склоне нагнулась к рюкзаку, запихивая в него снятые вещи. Подхватила на плечо, в другую руку взяла увесистый штатив. Кусая губы, покинула площадку и пошла, как была, босиком, вверх по дороге к дому, в котором все совершилось. Рюкзак сползал, перекашивая платье, тяжелый штатив бился в бедро, ступни колола каменная крошка. И подвернув растянутую щиколотку во второй раз, Кира выругалась, бросая штатив на асфальт. Вытащила из кармашка рюкзака мобильник.

— Олег? Вы как там? Уже собрались ехать? Удачно, я как раз хотела. Нет, я повыше. На дороге. Увидите, тут никого, одна я. Спасибо, жду.

Отошла к обочине, села на высокий бордюр, за которым внизу шумели деревья и тихо журчала вода.

Вот он, элемент, введенный решительной Кирой, спасающей любимого от смерти. Теперь Мичи не обязательно прятать ключик от шкафа, в котором свою хозяйку ждут вещи: спортивная сумка, джинсы, белая рубашка с карманчиками. Паспорт и маленький кошелек с выданными мамой двадцатью рублями на мороженое, открытки и обратную дорогу. Кира пообещала и никуда не денется. Он это знал? Конечно, знал. Не зря все время повторял, направляя ее, Кира беззаветная, Кира преданная. За то ценима великолепным Мичи, в сто раз больше ценима, чем все Ольки и Хельки вместе.

Все границы в твоей голове. Эту надпись сняла как-то Кира, не понимая, что сказанное — о ней самой. Во всех смыслах, как прекрасных, волшебных, так и угрожающих. Кира провела границу и останется за ней, потому что она так решила, потому что пообещала, да потом у что граница — проведена. Все. И снова тот же вопрос. Зачем он делает это? Может быть, он уловитель несчастных дурочек, наслаждается играми с ними? Но если их много, не слишком ли долгая выходит игра? Почти год потрачен на одну Киру. Да таких дурочек можно ловить по парочке в месяц, и делать это более грубо, наспех, сами налетят, радостно маша крылышками, сами насадятся на булавки. Ему ли не знать, учителю физкультуры в старших классах. Красивый, спортивный, с машиной. А может, он поставляет уродам свежее мясо? Богатым уродам, а те ему платят. Но те чаще берут если уж девочек, то нетронутых. Прочее им предоставят опытные, раскованные в сексе.

Мучаясь вопросами, которые еще не получили ответа, Кира сидела, прислушиваясь к далекому шуму машин.

А маленькая Кира спала, устав от тяжелых решений и страха. Мичи сидел рядом, терпеливо ждал, разглядывая скорбное усталое лицо с нахмуренными бровями. И убедившись, что заснула, крепко, встал, ушел из спальни в коридор, освещенный тусклыми ночниками над каждой дверью.

Открыл последнюю, где оказался кабинет, был там стол, и книжные полки и даже канцелярский шкаф с железными панелями и врезным наборным замком. Ни тогда, ни теперь Кира не видела, что сложено на полках закрытого шкафа. Потому что воспоминаний об этом не было. Но удивилась бы сильно. Мужчина вытащил папку с тесемками, положив на стол, сел и медленно перекладывая бумаги и снимки, смотрел, словно освежая в памяти.

Там была фотография Киры на руках совсем молодой Тани Василевской, которая стояла на фоне моря и скал, ветер трепал рукавчики крепдешинового платья, на голове — смешная белая шляпка круглой нашлепкой, а на шее — крупные янтарные бусы. Рядом отец — в белой нейлоновой рубахе, в широчайших брюках с ремешком. Смеялись, поднимая маленькую Киру, чтоб вышла — на фоне скал и воды.

Кира на трехколесном велосипеде, в пальтишке и шерстяных гамашах, сзади бегут пацаны, волоча деревянную тележку.

Кира в сбитом набок пионерском галстуке, в белых гольфах, спустившихся гармошкой на сандалеты.

Кира на стадионе, прыгает в яму с песком, лет двенадцать ей тут, две толстые коски летят следом, рот раскрыт, а глаза зажмурены.

Кира с подружками у высокого столика, пьют лимонад из граненых стаканов. Кира и торт. Кира и соседская кошка. Кира с мальчиком, очень некрасивым, обнимаются с напряженными лицами под надписью «Спортивный лагерь „Орленок“». Кира и мама, обе с цветами, смеются.

Если бы Кира увидела эти снимки, возникшие в доме, который завтра отберут за долги, вопросов бы только прибавилось.

Мужчина сложил папку, снова запер ее в шкаф. Набрал номер на тяжелом аппарате, что стоял на углу стола.

— Лидочка? Не спите еще? Позови Мишу, будь хорошей девочкой.

И после паузы, откидываясь на спинку стула:

— Миша? Ну что, завтра?

— А? — переспросил сонный голос, прокашлялся и уточнил недоверчиво, — да ну? Прям вот тика в тику?

— Я говорил. Прямо утром, можешь приезжать.

— Сама?

— Да.

— А что наобещал?

— Миша. Без бабла. Без обещаний. Без подарков. Чисто-просто сама.

— Вот ты черт с ушами. Поделись, как оно делается?

Мичи рассмеялся, вытягивая под стол длинные ноги в импортных пляжных шлепанцах.

— Ты не захочешь, друг. Скучно это и долго. И не с каждой прокатит. Тебе же нужно, чтоб с каждой? Так не бывает. Подходы нужны разные. На том стою.

— Ладненько. Завтра буду. Эхх…

— Миша. Лорку захвати. Чтоб без эксцессов всяких.

— Ну. Само собой. Нам эксцессы не нужны. Мы люди солидные.

Через пять минут Мичи лежал рядом со спящей Кирой, решая, разбудить ли, чтоб заняться такой нежной, такой трогательной прощальной любовью… или оставить это до утра, чтоб еще нежнее, еще трогательнее. При свете, чтоб видеть, как дрожат у нее губы и ресницы. От любви.