Просто мы научились жить

Глава 10.

…и даже если оно не вернется мне никогда,

и даже если ты мне никогда и письма не напишешь,

я нереально люблю наше прошлое… слышишь, да?

я знаю, что слышишь. точнее – я верю, что слышишь.

М. Яковлева.

Чух-чух поезд, чух-чух. Светлеет за окном, то тут, то там возятся сонные пассажиры плацкартного вагона. И Питер всё ближе и ближе, ближе и ближе. И одуряющая тоска сминает сердце в кулак воспоминаниями о прошлом, и никуда от них не деться, не спрятаться – рассвет их время.

И сопротивляться уже не хочется, а хочется растворяться в картинках из прошлого, которые словно кинохроника пролетают в глазах и улыбаются, а порой и плачут, и грустят, и не дают вздохнуть.

Странная штука – прошлое. Не хочет оставаться там, за горизонтом, одиноко ему там, и потому то и дело пытается пролезть в настоящее, прикоснуться к нему, слиться с ним и заставить идти по-своему, по-прошлому.

Да святится имя твое…

Надпись, нацарапанная на стенке туалета ржавым гвоздем. Религиозным фанатиком, или фанатом Куприна? Или просто разочарованным во всем на свете мальчиком-студентом, которому просто не во что больше верить, кроме как в эту, чудовищную в своей простоте, фразу.

Кто он такой, ваш бог? Да и верила ли она в него когда-нибудь на самом деле? Вот Олеся – да. Верила.

И понеслись, понеслись картинки, кадры, новые и новые, горькие и светлые, родные и удивительно ясные.

Да святится имя твое…

Вот она сидит на корточках в грязном переходе московского метро, смотрит ясными, открытыми и светлыми глазами, и улыбается навстречу хмурой Жене.

– Бог внутри, Женька! Даже если тебе кажется, что его нет, он всё равно внутри тебя, и даже если ты в него не веришь – он-то в тебя точно верит.

Да святится имя твое…

А вот её руки перебинтовывают Женины раны, ласково промывают, прилепливают пластырь, а губы – дрожащие, все в каплях от слез, шепчут:

– Женечка, всё будет хорошо, маленькая моя. Я с тобой, я рядышком, моя хорошая. Ранки пройдут, заживут, и мы поедем с тобой на море, будем купаться в волнах, играть в мяч и загорать под солнышком.

И Женя – верит. Лежит, скрюченная от боли – знатно били, сволочи – и верит каждому произнесенному слову. И чувствует, как омывается сердце свежей кровью и начинает снова, впервые за много месяцев, потихоньку биться.

Да святится имя твое…

Они смотрят друг на друга, стоя в глухом лесу – худые, голодные, уставшие и почти потерявшие мужество, и им не нужно говорить ни единого слова – и без того ясно, что если будет нужно, если возникнет необходимость, – жизни будет не жаль. Лишь бы билось. Лишь бы продолжало биться.

Да святится имя твое…

Олеся спит на полке плацкартного вагона, а Женька не может спать – она лежит и охраняет её сон. Рассматривает дорогое лицо – на нем морщинки появились, а раньше не было вовсе. Да и у самой первая седина в висках. Одеяло сбилось, и Олеся прижимает его к себе белокожей ладошкой, и кажется сейчас, что нет на свете дороже этой маленькой ладошки, так крепко и так настойчиво сжимающей шерстяной кусок тепла. Первый за много дней.

Да святится имя твое…

Питер, большой дом, мягкая постель. Они спят вместе, вжавшись друг в друга, и безопасность и любовь окутывают их с ног до головы.

Да святится имя твое…

– У тебя есть сигареты? – Женя спрыгнула с полки и нагнулась к розовой ото сна Марине.

– Ты же не куришь, – удивленно ответила та.

– Плевать. Дай сигарету.

Не обращая внимания на испуганные Маринины глаза, выхватила пачку Вога, и убежала в тамбур. Дышала часто, тяжело, неумело закуривая – за прошедшие годы отвыкла совсем.

Горький дым обжег гортань и растворился в легких. Женя закашлялась, на лоб упали непослушные пряди волос. Она курила молча, остервенело, резко сжимая губы и резко выдыхая дым. И, докурив одну сигарету, тут же закурила другую.

– А ты не такая уж сильная, Ковалева, – сказала она своему отражению в стекле двери, – уже сейчас готова рассыпаться, а что же будет дальше?

Может, ну её к черту, эту авантюру? Выйти на московском вокзале, и не сделать с него ни шага? Купить билет на поезд до Ростова, и сегодня же уехать назад, домой, в безопасное тепло родного дома, к любимой дочке, к своей, нормальной жизни?

Но кто говорил, что будет легко? И разве кто-то надеялся на легкость? Нет. Она с самого начала знала, что будет сложно. Что будет рваться на части сердце, и удастся ли собрать эти части снова – большой вопрос.

И она приняла решение. Не сдаваться. Что бы ни случилось, идти до конца.

Вернувшись в вагон, на Марину посмотрела почти с отвращением – всё-таки всколыхнули воспоминания былые эмоции, и от почти дружеского сосуществования не осталось ни следа – ненависть, глубокая и яростная, поднялась со дна сознания наверх.

– Что с тобой? – Спросила Марина.

– Ничего, – был ответ, – собирайся. Скоро уже прибудем.

И прибыли. Чух-чух поезд, чух-чух. Здравствуй, московский вокзал, здравствуйте ярко-красные, похожие на ракеты, «Сапсаны», здравствуйте плакаты «Альфабанк приветствует вас в северной столице», здравствуй, особый, яркий питерских воздух и здравствуйте особые питерские лица.

Здравствуй, дом. Такой далекий и такой забытый.

Марина едва поспевала за спешащей Женей – она в минуту пересекла вокзальный зал, спустилась по ступенькам, и выскочила на площадь восстания. И задохнулась от ощущений, стоя с открытым ртом и глядя на буквы «Ленинград» напротив, наверху гостиницы.

Что бы ни случалось с ней, куда бы её не забрасывало, Питер для неё всегда начинался здесь – с этой площади, с этих букв, с этого расходящегося в разные стороны Невского – старого и нового.

Как же я по тебе скучала, оказывается, родной ты мой, любимый и такой уже далекий. Здравствуй.

Сумки – в камеру хранения. Черт бы с ними, вернутся за ними позже. Марину – за руку, и вперед, быстрее, по Невскому, мимо старых зданий, новых вывесок, к Фонтанке, к Аничковому мосту, к коням.

Добежать, с лицом, мокрым от слез, и гладить, гладить узоры моста, опоры коней, дышать глубоко, с силой, втягивая в себя запах и свежесть воды, впитывать в себя речные трамвайчики, и хохотать от счастья.

Здравствуй, мой любимый.

И – дальше, к Казанскому собору, к грибаналу, там тоже мост, и тоже родной, знакомый, и снова запах – но уже другой, более терпкий, туристический, но всё равно свой, свой же.

Бегом до Мойки, на Дворцовую площадь, мимо Эрмитажа к набережной, бежать, закрыв глаза, потому что открыть их можно только в одном, одном месте – на ступеньках, рядом со львом, где Нева волнами и волнишками бьет о гранит, играет, здоровается…

Здравствуй, любовь моя.

Женька застыла, очарованная и заплаканная. Разулась, спустилась на ступеньку вниз. И когда холодные воды Невы коснулись её пальцев, снова захохотала, счастливая. Она дома. Она, черт бы побрал всё на свете, дома.

Конечно, она потом долго не могла простить Марине того, что та стала свидетелем её слабости. И весь остальной день молчала – пока забирали вещи, пока устраивались в гостинице (-Поехали ко мне? – предложила, было, Марина. Полный презрения взгляд был ей ответом), пока обедали в «Пирогах» у Аничкового, пока возвращались в номера (конечно, разные) и гасили свет.

Корить себя не стала – что было, то было. Но и радоваться больше не получалось. Уже почти заполночь позвонила Янке. И ахнула, услышав в ответ целую бурю эмоций, радости, воплей и обещаний приехать прям сейчас, немедленно, только скажи адрес.

И приехала – вот неожиданность-то, а? – влетела в номер гостиницы яркой стрелой, красивая, звенящая, громкая, кинулась на шею, затормошила, затискала, и зашептала на ухо гадости вперемешку с радостью.

Потом они долго сидели вдвоем на подоконнике, смотрели в окно на питерский двор-колодец, и разговаривали, разговаривали, разговаривали.

Янка рассказала о том, как порой тяжело ей быть рядом с Сергеем – он вошел в фазу кризиса среднего возраста, увлекся рыбалкой, и совершенно не общается с детьми. О том, как Кира скоро закончит школу, и надо поступать, а она думает только о мальчиках. О Максе и Жанне, которые по-прежнему трепетно и нежно любят друг друга, и строят дачу, и ждут второго ребенка. О том, как устроилась и устаканилась жизнь, стала иной, предсказуемой и ожидаемой. И как не хватает в ней чего-то, что раньше можно было потрогать руками, вдохнуть носом и ощутить сердцем.

Женька в ответ поведала о дочке, показала фотографии и пожаловалась, как скучает. Рассказала о нелюбимой и скучной работе, о том, как достают ученики и какими крысами могут стать пятнадцать теток, если запихнуть их в рамки одного педколлектива.

И чем больше рассказывала, тем больше чувствовала – что-то не то. Да, остановиться остановилась, да, жизнь удалась и стала спокойной, но вместе с тем ушло из неё что-то очень важное, без чего эта жизнь и не жизнь вовсе.

И когда в дверь постучали, даже обрадовалась. Потому что знала: придет. С самого начала знала – когда звонила Янке, и приглашала в гости. Знала. И не ошиблась.

Марина вошла осторожно, на цыпочках – она, видимо, ожидала застать Женьку спящей. И опешила, увидев сидящую на подоконнике Яну.

Секунду они смотрели друг на друга, а потом Женя усмехнулась и сказала:

– Девочки, постарайтесь не убить друг друга сразу, ладно? У нас есть одно общее дело.

Яна фыркнула в ответ и грациозно слезла с подоконника. Осмотрела Марину с ног до головы и фыркнула еще раз.

– А ты постарела, Кошарочка, – заявила она с ехидством в голосе, – так себе выглядишь.

Марина улыбнулась.

– Я тоже рада тебя видеть, Яночка.

Женя смотрела на них во все глаза. Она не вмешивалась – было интересно, чем же кончится эта дуэль взглядов, столкновение двух примерно равных по характеру сил.

– И что ты здесь делаешь, позволь поинтересоваться? – Спросила Яна, глядя исподлобья и улыбаясь опасной, яркой улыбкой.

Марина растерялась. Посмотрела на Женю, и снова на Яну.

– В смысле… Она тебе не сказала?

– Что не сказала?

Яна была суть воплощенное ехидство и изящество. Вот только одну бровь не приподняла – не умела, видимо. Женя продолжала молчать.

– Мы приехали искать Лёку, – сказала наконец Марина, осознав, что помогать ей никто не будет, – ты давно её видела?

Яна расхохоталась. Она смеялась долго, раскатисто, с удовольствием.

– Ты серьезно? ВЫ приехали искать Лёку? Вдвоем?

– Да.

Марине надоел этот спектакль – она плечом отодвинула Яну, прошла в номер и присела на край кровати, не отказав себе в удовольствии положить ногу на ногу, обнажив кусочек бедра. Теперь они с Женей сидели, Яна же осталась стоять. Она переводила взгляд с одной на другую, и улыбка медленно сползала с её лица.

– Жень, она правду говорит?

Женька равнодушно кивнула.

– Ну и ну. Ну и… Ну и ну.

Яна ошарашено помотала головой, и, будто приняв какое-то решение, кивнула.

– Ладно. С тобой, – она махнула в сторону Марины, – я разговаривать не хочу и не буду. Жень, а с тобой мы можем продолжить внизу в ресторане или поехать к нам в гости. Серега будет рад.

– Хорошо, – согласилась Женя, слезая с подоконника, – выбираю в гости.

И под удивленным взглядом Марины они вышли из номера и закрыли за собой дверь.

Вот так-то, милая.

Вот так.