Просто мы научились жить

Глава 12.

Проснулась Женя почему-то одна, хотя точно помнила, что засыпали они на этом широком раскладном диване вместе с Янкой – трогательно взявшись за руки и отвернувшись в разные стороны.

Издалека доносились звуки утренней возни – шумела кофеварка, жужжала соковыжималка и детский голос отчаянно требовал хлопья.

– Проснулась, спящая красавица?

Не успел смолкнуть последний звук, не успел Серега закрыть за собой дверь, а Женя уже успела в два прыжка добежать до него, и запрыгнуть, обнимая за шею.

– Сережка! Сережка!

Сергей засмеялся, подхватывая Женю под ягодицы и кружа по комнате.

– Я рад тебя видеть, Джен.

Когда первый приступ радости схлынул и оба немного успокоились, Женя наконец обнаружила, что одета не слишком прилично – едва ли трусы и короткую майку можно было назвать даже более-менее подходящим случаю нарядом. Она слезла на пол, огляделась, но своей одежды не увидела.

– Моя чокнутая жена все постирала, – сообщил догадливый Сергей, – хочешь, дам тебе свою майку? Она пожалуй подлиннее будет. И пошли завтракать, все уже собрались.

Кто это «все» Женя узнала через несколько мгновений, когда в длинной Сережиной футболке вошла на кухню и увидела за столом Макса, Жанну, Киру и маленького Артема. Яна – в фартуке поверх домашнего костюма – жарила яичницу и разливала по кружкам кофе.

– Когда вы успели приехать? – Спросила Женя, обнимая Максима и целуя Жанну. – И сколько время вообще?

– Это я им позвонила, теть Жень. Здравствуйте.

Женя посмотрела на Киру – красотка выросла, да и только. Волосы белые – видимо, красит уже, сидит ровно, изящно даже, и глаза – господи, неужели накрашены? Вот так-так… Маленькая Кира превратилась во вполне себе взрослую девушку.

– Здравствуй, дорогая. Еще раз назовешь меня тетей – буду называть тебя малышкой, идет?

Кира засмеялась и кивнула. Яна через ее плечо поставила на стол блюдо с яичницей и сообщила:

– Это она смущается, Жень. За глаза ни разу еще не слышала чтоб она тебя тетей называла.

– Ну мам! – По тому, как залились краской Кирины щеки, стало понятно, что Яна права. Но развивать тему, к счастью, не стали: хозяева дома наконец-то тоже присели за стол, и Сергей, поднимая чашку с кофе, провозгласил:

– По-серьезному выпьем ближе к вечеру, граждане, а пока предлагаю чисто символически провозгласить тост за встречу.

– Поддерживаю, – заявил Максим, – за то, что все мы здесь сегодня собрались.

Все засмеялись, узнав в цитате любимую песню Макса, и принялись за еду. Женя ела молча – она уже поняла, что удрать сегодня не получится, и мучительно соображала, нужно ли позвонить Марине и рассказать новости, или же имеет смысл подождать до личной встречи.

После завтрака Сергей озвучил планы на день, в которые входили шашлыки загородом, прогулка по набережной Невы и… поездка на кладбище.

– Если ты хочешь, конечно, – уточнил Макс, – мы ездим каждый месяц, но поскольку ты приехала, можем поехать сегодня все вместе.

Все выжидающе уставились на Женю. Как же она не любила такие ситуации… Конечно, она собиралась съездить на кладбище, но хотела поехать одна. А теперь уже ничего не попишешь – придется всем вместе.

– Поедем, конечно, – вымученно улыбнулась она.

– Теть Жень, а ты надолго приехала? – Спросила Кира, вылезая из-за стола.

– А что, уже надоела, малышка? – Улыбка поменяла направление, и стала гораздо более искренней.

– Нет, – еще сильнее смутилась девочка, – просто если надолго, можешь спать у меня в комнате, а то в зале диван неудобный.

И под удивленным Женькиным взглядом выскочила из кухни.

– Ребенок влюбился, – заявил Макс.

– Ребенок влюбился еще в Адлере, – поправил Сергей, – когда мы, охламоны, занимались устройством личной жизни, а одинокая Женька таскала ребенка на плечах и играла в прятки. Кстати, Джен, я категорически не понимаю, почему ты не привезла с собой дочку.

Женя открыла рот чтобы ответить, но не успела – с другого конца стола подала голос Яна:

– Зато она вместо дочки привезла экс-любовницу.

Все присутствующие разом потеряли дар речи – кроме Артема, который продолжил с аппетитом поедать хлопья и лопотать что-то на своем, детском языке.

– Не понял, – отмер наконец Макс, – но если ты приехала с Лекой, почему не привела ее с собой?

Сергей, Жанна и Яна уставились на Женю – первые двое с удивлением, вторая – с усмешкой. Женя поежилась – ей вдруг стало очень неуютно.

– Потому что я приехала не с Лекой, – заявила она, – а с Мариной.

Сергей вспыхнул и с силой швырнул вилку на стол. Яна вся подалась в его сторону – испугалась. Следующий взгляд она кинула на продолжающего есть Артема, схватила его на руки и, приговаривая, понесла из кухни.

– Идем, мой хороший, докушаем в комнате, мультики посмотрим, а потом вернемся к папе и будем пить молочко вкусное, сладкое…

Максим вышел вслед за Яной и прикрыл дверь в кухню. Когда он вернулся, Сергей уже громыхал:

– Ты не должна была вообще с ней разговаривать! Как ты додумалась начать общаться с этой тварью?

– Я с ней не общаюсь! – Оправдывалась в ответ Женя. – У нас есть общее дело, и только.

– А что, больше Леку поискать не с кем? Надо обязательно искать ее с мразью, из-за которой погибла Олеся? Из-за которой мы тебя чуть не потеряли? Она – самая лучшая кандидатура на партнера по поискам, да?

Они орали друг на друга, возвышаясь над столом, и не обращая внимания ни на Жанну, которая была давно привычна к взрывному характеру Сергея, ни на Макса, который спокойно стоял поблизости и готовился в случае чего разнять.

– Есть другие идеи? – Спросила Женя, сжимая губы в узкую полоску и опираясь руками об стол. – Хочешь сам со мной поехать?

– Делать мне больше нечего!

– Ну а если нечего – тогда не умничай, ясно? Я ничего не забыла. Ничего, слышишь? Я ненавижу эту гадину не меньше твоего, и никогда не забуду того, что она сделала. Но сейчас у меня есть цель, и она единственная, кто может помочь мне на пути к этой цели, ясно? И вместо того чтобы орать на меня, мог бы сделать что-нибудь более конструктивное.

– Конструктивное? – Сергей задыхался от ярости. Он подошел к Жене, встал рядом и она инстинктивно отпрянула – столько злости исходило от его большого сильного тела, столько гнева излучали глаза. – На тебе конструктивное.

– Я был там, когда она тебя бросила. Я сидел рядом с твоей кроватью и видел, как у тебя из глаз не слезы катятся, а словно бетон сыплется – крошками. Я держал тебя, когда ты кровью блевала от боли, от душевной боли, твою мать! Я приезжал к тебе в больницу и мы с Максом пинками заставляли друг друга заходить в твою палату, потому что сил никаких не было смотреть на твои мертвые глаза! Она же убила тебя, убила, как ты не поймешь? Ты не помнишь себя, наверное, не помнишь, какой ты была до нее, а я помню! Помню тебя живую, и то, что ты сейчас – это нечто совсем другое, уж поверь мне. Тело твое мы спасли, а вот душу не сумели.

Он орал ей все эти слова прямо в лицо, а она стояла, растерянная, чувствуя, как ноги ее приросли к полу, не в силах даже пошевелить пальцем, рукой, отвернуть голову.

– И я был там. Я был там, когда она умирала. Леся и ее нерожденный ребенок. Я стоял под стеклянными дверьми операционной и молился, твою мать. Молился, не веря в этого дурацкого бога и не зная ни единой молитвы. Если бы надо было встать на колени – я бы встал. Если бы надо было биться лбом о пол – бился бы. Только это ни хрена не помогло! И потом вышел врач, чертов врач, и он шел ко мне, а мне казалось, что он удаляется, удаляется, удаляется, потому что я уже понимал, что он мне скажет. Не верил никогда в эту сентиментальную чушь, но понимал, черт возьми! И он сказал именно то, что я уже понял. Что Леся умерла. Ребенок умер. Из-за этой гадины мы потеряли тебя наполовину, а ее целиком, слышишь? Целиком!

– Серега, хватит! – Вмешался Макс. – Не одному тебе было больно.

– Но ее там даже не было! – Сергей обернулся и орал теперь на Макса. – Она свалила молча, убежала – как всегда. А мы остались. И мы занимались похоронами, выбирали этот чертов гроб, и забирали… Олесю. И мы, твою мать, вдвоем решали, хоронить ли ребенка отдельно или пусть лежат вместе. И мы по очереди караулили ее родителей, которые чуть не умерли от горя, а Янка сидела с близнецами и каждые полчаса пряталась в туалете чтобы порыдать, потому что не знала, не могла им объяснить, что произошло и почему у них больше нет Олеси, и что она уже никогда не вернется.

– Я не могла остаться! – Крикнула Женя, отступая и трясясь от слез. – Ты обвинил меня в ее смерти.

– Мне тоже было больно! Я потерял друга! А ты ухватилась за первую попавшуюся возможность слинять, и с успехом это осуществила.

– Ты правда думаешь, что мне было легко? – На Женином лице читался неприкрытый ужас, словно вместо ее друга рядом вдруг оказался незнакомый человек, жестокий и безжалостный.

– Я говорю, что и нам было нелегко тоже! – Сергей снова обернулся к Жене, схватил ее за руки и уже не отпускал. – Я тебя очень люблю, Джен, и мне было очень трудно простить тебя, когда ты сбежала. И я не понимаю, я не могу понять, как ты можешь теперь иметь хоть что-то общее с тварью, которая повинна в том, что произошло?

Она смотрела на него, на его руки, на выбившуюся из-под резинки штанов футболку, и чувствовала, как еще один кусочек застарелой боли зашатался внутри, откололся и всплывает наружу, царапая, оставляя синяки и кровоподтеки, и разливаясь слезами.

– Серега…

Она уткнулась в него, вцепилась в пояс и разрыдалась. И сквозь слезы чувствовала, как он крепко обнимает ее, как на ее плечи опускаются руки Макса, и уже не разобрать, чей твердый голос шепчет:

– Я с тобой, Джен. Твоя беда – моя беда, помнишь? Не забывай никогда об этом.

И мир растворился в боли, очищающей и дающей надежду.

Когда тебе хорошо, дни превращаются в секунды, но когда тебе больно – каждый день словно бесконечность. И в этой бесконечности приходится продолжать жить – вставать утром, умываться, идти на работу и разговаривать там с людьми. И даже думать о будущем, в котором не видно ничего, кроме все той же отравляющей боли.

Инна старалась. Самым важным было, чтобы никто ничего не заметил – она держалась из последних сил, и любое сочувствие извне порвало бы струну и душа рассыпалась бы на части. Поэтому внешне все было как раньше: она приходила в офис спокойная, улыбающаяся, красивая в своей строгости, здоровалась с коллегами, проводила совещания и утверждала планы. А после садилась в машину и ехала за город, на дачу, и там долго играла с Дашей, ужинала вместе с Лешиными родителями, а то и с ним самим, и улыбалась, улыбалась, улыбалась… Она знала, что стоит прекратить улыбаться – и придет ужас. И старательно растягивала губы.

А поздно вечером, вернувшись домой, раздевалась и ложилась в постель, которую они четыре года делили с Лизой. Клала рядом ее большой махровый халат, утыкалась в него лицом, закидывала рукав от халата себе на шею, и закрывала глаза.

И приходил ужас.

Он был огромным, страшным словно медведь с когтистыми лапами, и острыми зубами, и эти зубы и когти раз за разом впивались в сердце, раздирая его на мелкие ошметки. От каждого ошметка в глаза брызгала кровь, рисуя на зрачках узоры и узорчики, прошлого и будущего, всеми силами отодвигая в сторону осознание настоящего.

Ей виделся их первый поцелуй – там, у каменной лестницы, возле солнечных часов. Первое объяснение, дрожащие Лизины пальцы. И первый завтрак вместе – обнаженными, мокрыми от жары и возбуждения, с потрясающе вкусным кофе и булочками из «Красного мака». Никогда ни до, ни после, кофе не был таким потрясающим. Никогда.

Господи, но ведь мы же любили друг друга.

Как иначе объяснить эти бесконечные ночи, в которых мы лежали, обнявшись и боялись пошевелиться, чтобы не вспугнуть это ощущение нежного и ласкового счастья. Как иначе объяснить моменты, когда я начинала фразу, а ты заканчивала ее, и говорила ровно то, что я имела ввиду.

Господи, но ведь мы же любили друг друга.

Когда мне было плохо, ты была рядом – держала меня за руки, дыханием согревала ладони и молчала когда нужно было молчать и говорила, когда без слов было уже не обойтись.

Господи, но ведь мы же любили друг друга.

Ты была моей женой, а я – твоей. Наш брак не был ни законным, ни венчанным, но он был большей силой, чем что либо иное в этом мире, потому что каждый день мы знали, что мы – друг для друга, и никак иначе.

Господи, но ведь мы же любили друг друга…

И проливались слезы. После разговора с отцом она научилась плакать, и это был выход для горечи, боли, тоски. Становилось легче – ненадолго, но все же, все же.

А утром она вставала с постели, выжимала мокрую наволочку, и все начиналось снова – работа, Даша, дом, ужас. И снова работа, Даша, ужас…

Лиза звонила редко. Она чувствовала свою вину и потому старалась максимально быстро свернуть разговор – спрашивала про здоровье Даши, про настроение Инны, и прощалась.

После каждого такого разговора Инна долго сидела, разглядывая трубку, и не задавала себе один и тот же вопрос – как же так? Но ответа не было.

И надо было как-то жить дальше, но как? Как?

Куда? И – самое главное – ради чего?

– А что будет с ребенком? – Спросила подруга Лелька, заехавшая в гости однажды вечером с бутылкой коньяка и набором шоколадных конфет «Победа». – Пока она шалается, ты им занимаешься?

Инна поморщилась. Лелин флотский юмор со времен студенчества совсем не изменился. Да и в остальном мало что поменялось: худая до невообразимости, некрасивая Лелька по-прежнему ходила в широченных штанах, красила волосы в белый цвет и курила тонкие сигареты, зажимая каждую в уголке узких красивых губ.

– Лель, ты отлично знаешь, что ребенок – не он, а она, – сказала Инна, – и прекрати курить на моей кухне, если хочешь портить здоровье – делай это в подъезде хотя бы.

– Нет, ну серьезно, Инка, – Леля, конечно, не обратила никакого внимания на заявление про сигареты, и прикурила новую, – ты занимаешься ребенком, пока она шляется?

– Формально Даша сейчас у родителей отца на даче. Но по существу вопроса – да, ею занимаюсь я. И мне не очень ясно, почему тебя это так беспокоит.

Инна встала со стула, потянулась за закипевшим чайником и разлила кипяток по чашкам. Заваривать свежий чай не было сил. Вообще ни на что не было сил. Даже спорить.

– Меня беспокоит другое, – Леля глотнула коньяка прямо из бутылки и даже не поморщилась, – ты очень привязана к этому ребенку, а прав на него никаких не имеешь. Что же будет когда твоя девка уйдет окончательно? Заберет ребенка, и поминай как звали.

Инна подняла глаза, сжимая зубы, и посмотрела на подругу.

– Не смей называть ее девкой.

Леля молча кивнула. Даже она понимала, что есть вещи, на которые нельзя посягать. Например, называть девкой женщину Инны Рубиной. Инны Рубиной, раздавленной и растерянной, но по-прежнему отстаивающей то, что ей было важно.

– И все же ответь по существу, – попросила Леля.

– У меня нет ответа. Я не знаю, что будет. Юридически я для Даши – никто, и если Лиза захочет ее забрать, я ничего не смогу сделать, кроме как пытаться убедить ее этого не делать. В нашей стране я, реально являясь ей мамой, формально не являюсь для нее никем.

Леля вздохнула, и сделала еще глоток.

– Ладно. Но ты же можешь бороться! Ты знаешь, к кому она ушла? Можно прямо сейчас поехать и набить ей морду, а твою привезти домой.

Господи, в этом была вся Лелька – схватить, побежать, набить морду, и вернуться – на щите, или под щитом, а то и вовсе без щита. Как жаль, что это невозможно.

– Почему невозможно?

Да потому что Лиза сделала свой выбор, и надавав оплеух ее избраннице, ничего не изменишь. Это ее любовь, ее чувства, и никто не может в это вмешиваться.

Зазвонил телефон. Пока Инна разговаривала с мамой и отнекивалась от предложений приехать, Леля допила коньяк, добыла из холодильника пару яиц, и принялась готовить омлет. Она включила плиту, плюхнула сверху сковородку, и ждала, пока она разогреется.

Инна даже вопросов задавать не стала – только брови удивленно приподняла. Леля очень комично выглядела у плиты – утопающая в своих странных штанах, которыми ее можно было бы обмотать раз пять, и еще бы осталось, курящая очередную сигаретку, и задумчиво морщащая лоб.

Она разбила яйца, вилкой помешала их в сковородке, не обращая внимания на Иннин возмущенный возглас – сковородка была тефлоновая, и достала из шкафа тарелку. Поставила ее перед Инной и переложила поджаренные яйца.

– Ешь, – велела.

Пахло отвратительно. Желудок весь сжался, он не хотел никакой еды, сама мысль о том, чтобы запихнуть в себя хоть кусочек, вызывала отвращение. Но Лелю было не остановить – она уже добыла кусочек хлеба, вилку, села напротив Инны и скомандовала еще раз:

– Ешь.

Инна вилкой отделила желток и, поморщившись, отправила его в рот. Леля удовлетворенно кивнула и продолжила:

– Так-то лучше. А теперь, Инка, ответь-ка мне, дуре, откуда ты знаешь, что она не ошибается?

Она чуть не подавилась. Закашлялась, нагибаясь над столом.

– О чем ты?

– Я о том, что у тебя есть идиотская привычка все решать за всех. Ты делаешь выводы, принимаешь решение – и все, тебя фиг остановишь. А если допустить на маленькую секундочку, что ты не права? Что на самом деле она свою телку вовсе не любит, а просто хочет трахнуть? Или даже не трахнуть хочет, а просто ей захотелось движухи, и она пошла искать ее на стороне? Ты ж не знаешь точно, Инка, а выводы делаешь.

– Ты сказала «она ошибается», – поправила Инна.

– А, да, – Леля всегда быстро теряла мысль, но так же быстро ее восстанавливала, – я имела ввиду, что даже если она думает, что любит ее, она реально может ошибаться. Я например часто так делаю – встречаю классного мужика, трахаю его, и думаю – все, влюбилась. А через неделю понимаю – фиг.

Вся боль, копившаяся в груди Инны, рванула наружу в радостном вопле: она права! Она права! Есть шанс! Вдруг она правда ошибается, и может еще… вернется?

Но здравый смысл рывком затолкал боль обратно.

– Перестань, – покачала она головой, – глупости. Речь не идет о том, что она чувствует, а о том, что она… ушла. И это реальность.

– Это реальность ровно до момента, пока ты разрешаешь этому быть реальностью.

Леля завелась. В ее глазах появился блеск, опасный блеск. Она отобрала у Инны вилку, и принялась кормить ее, приговаривая:

– Ты в своих доспехах сверкающих не видишь ни фига, Инночка. Ты ее любишь, и вбила себе в голову, что отпускать – значит проявлять любовь. Неправда. Проявлять любовь – это бороться за нее до самого конца, а когда конец придет – побороться еще немного. И когда уже все испробовала и не помогло – тогда уж, фиг с ним, отпустить.

Инна зачарованно слушала и послушно открывала рот навстречу каждому новому кусочку.

– Это неудачники придумали фигню о том, что надо отпускать. С фига бы я стала отпускать то, что для меня важно? Вот есть у меня деньги, например. И они мне дороги. Но я ж не отпускаю их фиг знает куда в надежде, что если они меня любят, то сами вернутся. Нет уж. Я храню их в кошелечке, глажу и нежно люблю. И если у меня их сопрут – я пойду, оторву яйца тому, кто это сделал, и верну их обратно.

– Есть разница…

– Ага, – Леля не дала себя перебить. Яичница кончилась, и теперь она кормила Инну хлебом, – пусть. Инка, ты подумай. Как твоя Лиза узнает, что ты ее любишь, если ты не попытаешься ее вернуть? Она ж сейчас думает, что ты сидишь на заднице и ничего не делаешь, потому что она тебе не слишком-то и нужна.

Инна перехватила Лелину руку и отстранила.

– Погоди… А в этом что-то есть.

И снова надежда растеклась по телу. Но на этот раз останавливать ее не стали. Инна взяла Лелю за руки, глядя на нее, сказала:

– Ты права – я даже не сказала ей, что люблю, когда она уходила. Я думала, это и так ясно. А может быть… Может и нет.

– Инка, – серьезно ответила Леля, – тебе надо хоть раз в жизни отпустить себя на волю, в пампасы. И сделать то, чего тебе правда хочется. Сказать ей что любишь, или набить морду, или еще чего там придет в твою прекрасную душу. Слышишь? Душу, а не голову. И уж по крайней мере, если она хочет бросить тебя, пусть не думает, что это будет легко.