Просто мы научились жить

Глава 31.

Женька третий раз подняла руку, чтобы постучать в дверь и третий раз опустила. Вот уже несколько минут она стояла на пороге красивого двухэтажного дома и никак не могла решиться.

Говорят, что когда мечта сбывается, чаще всего чувствуешь, что она тебе уже не нужна. С Женей было не так. Она чувствовала, что находится в одном шаге от исполнения, и трусила как девчонка. Миллионы мыслей роились в голове – начиная от «а вдруг она будет мне не рада» и заканчивая «что если я увижу ее и ничего не почувствую».

Она снова подняла руку, и удивилась, увидев, как дрожат сжатые в кулак пальцы.

– И долго ты собираешься так стоять?

Голос раздался откуда-то сверху, и Женька чуть в обморок не упала от ужаса. Она отдернула руку, отпрыгнула и, по-детски открыв рот, задрала голову.

На балконе второго этажа, прямо на широких перилах, сидела Лёка.

Женя молча смотрела на неё, позабыв обо всем на свете. Она выглядела такой молодой, даже юной, и каждая черточка ее лица с радостью отзывалась воспоминанием в сердце. Загорелая, с выгоревшими на солнце волосами, свободно спадающими на плечи, с насмешливым выражением лица – Боже, как давно Женька не видела такого! – она была ровно такой же, как много лет назад, в Таганроге, в их самую первую встречу.

Тонко-тонко забилась вдруг в животе жилка, и потекло по ней самое искреннее, самое светлое, какое только можно себе представить.

– Здравствуй, чудовище, – прошептала Женя, глупо улыбаясь.

– Привет, мелкая, – Лёка одним движением перекинула тело через перила, свесилась вниз и спрыгнула, приземлившись аккурат рядом с Женей.

Теперь между ними было всего полметра, и Женя могла бы дотронуться наконец до этой кожи, до этих рук, щек, спины. Но она только улыбалась, и молча смотрела.

Лёка улыбалась тоже, да так, что у Жени мурашки побежали по спине – давно она не видела настолько открытой, искренней и доброй улыбки. Похоже, дежурное «рада тебя видеть» в данном случае было более чем реальностью.

И – боже мой, как замечательно она выглядела! Красавица в фиолетовых шортах по колено и короткой майке, из-под которой виднелась полоска загорелого живота. Весь её вид лучился здоровьем и счастьем.

– Зайдешь? – Спросила Лёка, и чертята в её темно-синих глазах затейливо подпрыгнули несколько раз, кувыркаясь через голову и играя в чехарду.

– Зайду, – кивнула Женя.

Внутри Лекин дом выглядел так же красиво, как и снаружи – в зале, куда с порога попала Женька, царил азиатский уют – выбеленные стены, множество пуфиков на полу, плетеная мебель. В углу стоял столик с выключенным ноутбуком, а посередине комнаты – еще один, пониже, с чайником и затейливыми чашками.

Лёка босиком прошлепала к столику, подняла крышку чайника, осмотрела содержимое, и, жестом указав Жене на пуфики, скрылась в одной из трех дверей, ведущей в кухню.

Через секунду до Жени донесся звук включенной воды, а затем – тихое посапывание чайника. Она огляделась, присела на один из пуфиков, и посмотрела на свои руки.

Дрожат. Надо же… Казалось, что волнительнее, чем то, что она пережила в путешествии до этого, уже не будет. Ан нет – оказалось, можно волноваться еще сильнее, особенно теперь – когда цель достигнута, но, боже мой, как же сильно она модифицировалась в дороге, эта цель. Ехали искать Лёку для Марины, а нашли для Жени. Иначе и не скажешь.

Из кухни донеслись приглушенные звуки голоса – наверное, Ленка разговаривает по телефону. Может быть, даже с Дианой – объясняет, кто у неё в гостях, и обещает что «ничего такого не будет».

По мелким деталям, замеченным в комнате, Женя сразу поняла – они не просто встречаются, они живут вместе. Ну не может этот легкий сарафан, небрежно брошенный на стул, принадлежать Лёке. И едва ли Лёка стала бы с такой аккуратностью и тщательностью развешивать на стенах фотографии в красивых рамках. Да и две доски для серфинга, стоящие на специальных подставках на улице под навесом, говорят о многом.

Женя не могла понять, как могут в одном маленьком сердце уживаться такие разные и такие огромные чувства. Там было всё – и радость встречи, и ревность (кого к кому только?), и зависть, и многое-многое другое.

– Знаешь, я думала, меня в этой жизни уже ничего не удивит, – заявила Лёка, возвращаясь в зал с заваренным чайником, – но тебе удалось.

– Могу сказать тебе то же самое, – улыбнулась Женя, – в жизни столько не удивлялась, как в последний месяц.

Лёка разлила чай в маленькие пиалки, и упала на пуфик, поджав под себя ноги. Зевнула, потягиваясь, и прищурилась на Женьку.

– Давай же. Поведай мне свою удивительную историю.

Женя не знала, с чего начать. Эти синие глаза, чертята в них, сила, пронизывающая насквозь – всё это рывками возвращало её в прошлое, окунало в негу, покой и радость. И было страшно своими словами испортить момент, очернить. И было страшно, что это может закончиться.

– Я назвала дочь твоим именем, – сказала вдруг она, и интуитивно угадала. Лёкины глаза вспыхнули, а на лице разлилось непередаваемое выражение восторга.

– Правда? Мелкая, я… Ух.

И от этого маленького «ух» что-то внутри Женьки лопнуло, как натянутая донельзя струна, и разлилось по телу тепло и счастье.

Она больше не думала. Сама не поняла, как произошло, но через секунду уже сидела на Лёкиных коленках, обнимала её за шею, и дышала в ухо.

– Чудовище…

А Лёка смеялась, и не могла остановиться. Она крепко-крепко прижимала Женьку к себе, фыркала в ответ на слишком сильное задувание в уши, и хохотала до слез.

– Мелкая, ну прекрати! Хватит!

Они барахтались на пуфике, то щекоча друг друга, то вдруг снова начиная обниматься. И тепло как будто перетекало из одной в другую, а потом назад, и снова, и снова. Наконец, Лёка победила – скрутила Женьку в кольцо, зажала руками и ногами и победоносно укусила за нос.

– Так нечестно, – заявила Женя, – ты пользуешься тем, что ты сильнее.

– Дело не в силе, мелкая, – хмыкнула Лёка, – а в умении её использовать.

Они замерли, уставившись друг на друга. Чувство возвращения домой было таким острым и трепетным, что мешало дышать. Синева Лёкиных глаз плескалась так близко и так ярко, что Женя теряла разум. Она видела, как наклоняется Лёка ближе и ближе, и вот уже можно почувствовать её запах на губах, её сбитое дыхание, тепло её кожи…

В последний момент она изменила направление, и коснулась губами Женькиной щеки. А затем – разомкнула объятия.

– Ты собиралась поведать мне удивительную историю, – заявила она смущенно, – по-моему, самое время это сделать.

Женя даже не пыталась скрыть разочарование. Она слезла с Лёки, улеглась рядом с ней, положив голову на её обнаженный живот, и, глядя в потолок, сказала:

– Ладно. Но сразу предупреждаю – многое из того, что ты услышишь, тебе не понравится.

Она рассказывала долго, подробно и обстоятельно. На Лёку не смотрела – по-прежнему её взгляд был устремлен в украшенный затейливыми узорами потолок. Иногда чувствовала затылком движения Лёкиного тела – когда та вздрагивала, или дергалась, или смеялась.

Потом, когда рассказ дошел до появления Марины на её пороге, Женя перевернулась на живот и теперь уже не сводила глаз с Лёкиного лица.

– Я открыла дверь и обомлела: на пороге стояла Марина. Это было первым сюрпризом из миллиона последовавших за ним. Она сказала, что хочет, чтобы я помогла ей найти тебя.

Лёкины глаза округлились. Она оглянулась, и, приподняв брови, посмотрела на Женю, словно задавая безмолвный вопрос.

– Да. Она тоже здесь. Прямо сейчас, думаю, она продолжает искать твои фотографии в базе школы Surf School.

– Не понимаю, зачем я ей?

– Я думаю, будет лучше, если она скажет тебе сама.

Жене вдруг стало неприятно и грустно. Она вспомнила Сочи, и свои сомнения, и свою боль. И она спросила, как с плеча рубанула:

– Ленка. Зачем ты мне врала?

Удивление Лёки выглядело вполне искренним. Она с недоумением посмотрела на Женю сверху вниз:

– О чем ты?

Что-то очень противное и колючее сжало горло. Она собирается продолжать врать. Ну что ж, значит, пора покончить с этим раз и навсегда.

– Я о той истории, что ты поведала мне, когда мы встретились в Таганроге. О твоем бурном клубном прошлом, о Марине и о… Саше.

Лёкины скулы дернулись и как будто заострились. Женя почувствовала, как на неё пахнуло холодом. Она только и успела подняться и сесть на колени, как Лёка уже отодвинулась и вся словно ощерилась:

– О чем ты, черт возьми?

Она была похожа сейчас на волка, оскалившего зубы и готового атаковать при первой опасности. Женя испугалась.

– Ленка… Я просто хочу знать правду, вот и всё.

– Какую правду? – Голос звучал спокойно, но слова вылетали сквозь зубы словно плевки.

– О том, что было с тобой на самом деле. Я много разговаривала с Мариной в этот месяц, и она многое мне рассказала. А кроме того… Лёк, мы были с ней в той больнице, где ты лежала. И были на кладбище. И я… Я всё знаю. Я знаю правду. И хочу понять, зачем ты мне врала?

Лёка долго молчала, и синева её глаз полыхала яростью. Женю трясло изнутри, она уже жалела, что завела этот разговор. Происходило именно то, чего она больше всего боялась.

– Марина рассказала тебе что-то, – Лёка наконец заговорила, и в каждом её слове звучал металл, – и ты решила, что это правда. Скажи, мелкая, а чем её правда лучше моей? Тем, что тебе она больше нравится?

Женя вздрогнула, как от удара. Господи, как же она жалела…

– Нет, не этим. Её правду подтвердила Янка.

– А чем Янкина правда лучше моей?

Она не спрашивала, о какой именно правде идет речь, и именно это вдруг зародило в Жене сомнения. А вдруг?

– А Саша? – Выкрикнула она. – Я была там, была в этой больнице сама лично! И там не было никакой Саши, а была только ты! В онкологии! Зачем ты выдумала её? Почему солгала? Что скрывала?

Она кидала вопрос за вопросом, в суетной надежде, что всему этому есть простое объяснение, и оно сейчас, сейчас произойдет. И с каждым словом видела, как сильнее и плотнее закрывается Лёка, уходя куда-то вглубь себя, растворяясь и пряча блеск из глаз.

Она не ответила ничего. Несколько минут сидела, раскачиваясь, а потом поднялась на ноги и ушла вглубь дома.

Женя осталась сидеть. В этот момент она ненавидела саму себя – за то, что приехала, за то, что искала, за то, что рискнула задать все эти вопросы. Она не понимала, что теперь делать – нужно было, конечно, вставать и уходить, потому что было ясно – Лёка не вернется. Она больше не хочет с ней разговаривать, не хочет её видеть.

Но ноги почему-то отказывались слушаться. Женя с удивлением обнаружила, как подступает к горлу забытая уже тошнота.

– Смотри, – Лёка появилась неожиданно, и волна облегчения накрыла Женьку с головой. Она удивленно смотрела, как Лёка садится рядом, как бережно кладет на колени альбом с фотографиями.

На первой из них Женя узнала саму себя – молодую, красивую, в драных донельзя джинсах и косухе, с немыслимой прической на голове.

– Это после майской демонстрации, помнишь? – Улыбнулась Лёка. – Мы гуляли тогда с тобой и Кристей, и она сделала несколько снимков.

На второй фотографии было уже несколько человек – Женька, сидящая на коленях у Лёки, рядом – Шурик, Светка и Кристина с Толиком.

– Это «База», какая-то дискотека. Не помню уже, какая.

Дальше было несколько фотографий с игры, в костюмах, и несколько – простых, бытовых, общажных.

Лёка листала альбом, улыбаясь, и рассказывая что-то про каждый снимок, а Женя, притихшая, сидела рядом и поверить не могла в то, что всё обошлось.

Она ахнула, увидев на следующей фотографии Ксюху на сцене, в окружении огней светомузыки. Новый образ так мало соответствовал старой знакомой Ксюхе, что Женя едва её узнала.

– А это я, – Лёка ткнула пальцем в худюшую светловолосую девушку, стоящую рядом с Ксюхой, и Женя не поверила своим глазам, – мало похожа, да? Рассвет моей женской привлекательности, прошедший под знаком кокаина.

Она листала фотографии, одну за другой, и все они были похожи – яркие огни, яркие девушки, сцена, клуб, и снова сцена, и снова девушки. А Женька, замерев сердцем, ждала, что же будет дальше. И дождалась.

Лёка. В больничном халате. Бледная как смерть, и такая же худая. Но глаза снова синие, цвет вернулся в них. А рядом с ней – на лавочке – женщина, по виду сильно старше, тоже одетая в халат и повязавшая на голову косынку. Они сидят рядышком, держась за руки, и Лёка, хоть и смотрит в объектив, но видно, что все её мысли и чувства направлены не вперед, а вбок – туда, где улыбается потрясающе красивой и доброй улыбкой эта женщина.

– Это единственный раз, когда меня приехала проведать одна из девчонок, танцевавших в шоу. И сфотографировала нас. Я отказывалась, боялась, что это может стать плохим знаком, но она захотела, и я… согласилась.

Женя слушала, и не замечала, как по её щекам одна за другой катятся слезы. Она смотрела на Лёкин профиль, на то, как трепетно она держала в руках это фото, и боялась, что сердце просто не выдержит.

– Она умерла через неделю после того, как был сделан этот снимок, – просто сказала Лёка, и от этой простоты стало вдруг еще больнее и горче, – а еще через два дня мне привезли готовую фотографию.

– Почему они сказали мне, что ты лежала в этой больнице?

– Потому что это правда. Я плохо помню первые дни после её смерти. Кажется, я кричала, дралась. Мне было даже не больно. Это было что-то, что невозможно вынести и невозможно изменить. И они оставили меня там, на какое-то время. Пока я не смогла… идти дальше.

То, что она говорила, было так просто и звучало так буднично, но за этой простотой скрывалось столько горя, что Женя уже не смогла больше сдерживать слез. Она обняла Лёку за шею, и прижалась к ней так тесно, как только смогла.

– Она, наверное, пришла позже, эта медсестра, – прошептала она, озаренная внезапной догадкой, – и поэтому не знала… Сашу.

Похоже, что Лёка её не услышала. Она продолжала с нежностью смотреть на фото, так, будто Жени тут вообще не было. И только насмотревшись вдоволь, перевернула страницу альбома.

– А вот уже Питер. Никаких наркотиков, никакого алкоголя. Работа, работа, и только работа.

Женя смотрела на фотографии, и думала – и эти клубы Марина назвала третьесортными? То, что было изображено на снимках, было действительно высшим классом.

– Вот Янка, и вся банда. Это мы ездили в Петергоф на выходные. А это мы с Катей и её ребенком. Тут мы уже помирились, кажется.

– Подожди, – Женя положила руку на альбом и заглянула Лёке в лицо, – скажи мне еще вот что. То, что ты рассказывала о том, как закончились ваши отношения с Мариной. Ты ничего не выдумывала?

– Нет, – пожала плечами Лёка, – я никогда не вру.

– Но Марина рассказала мне совсем другое.

– И её правда понравилась тебе больше.

– Да нет же! Но пойми, я звонила Яне, и она подтвердила, что никакого скандала не было…

– Мелкая, – Лёка убрала альбом и взяла Женю за руки, – послушай меня. Ты пришла просить у меня правды. Я дала тебе её – такую, какая у меня есть. Я не знаю, какая правда у Марины, и какая у Яны, и я не готова отвечать за их правду. Если тебя не устраивает моя – что ж… Другой у меня нет.

Она смотрела так искренне и так трогательно, что у Жени снова выступили слёзы на глазах. Боже мой, что же она наделала? Ведь это она, она, маленькая Ленка, честная и открытая. Причиняющая боль, и бегущая от расплаты, но никогда не сказавшая ни слова лжи. Как она могла в ней усомниться?

– Я строила стены, – сказала Женя тихонько, – и настроила их столько, что перестала из-за них видеть людей. Я принимаю твою правду, чудовище. Я тебе верю.

И тогда Лёка притянула её к себе, обняла крепко-крепко и, как раньше, как много лет назад, задышала в макушку:

– Я тебя люблю, мелкая. И я рада, что ты вернулась.

А потом была жизнь. И события в ней летели одно за другим так, что – только успевай оглядываться.

По иронии судьбы Марина нашла Лёкину фотографию ровно в тот момент, когда Женя и Лёка, уже успокоившиеся, пили остывший чай и дурачились, вспоминая юность. Они были поражены, когда в дверь неожиданно забарабанили, и на пороге оказалась Марина.

Женя скрепя сердце оставила их наедине, но разговор долго не продлился – уже через час Марина вернулась в гостиницу и молча собрала вещи.

– Хочешь, я отвезу тебя в аэропорт? – Предложила Женя.

– Не надо, я уже заказала такси. Посиди со мной на дорожку.

Они присели на краешек кровати, которую так много дней делили друг с другом, и крепко обнялись.

– Я буду скучать, – сказала Женя, и это было чистой правдой, – и я бы хотела еще когда-нибудь…

– Вы должны быть вместе, – перебила Марина, – мне больно это говорить, котенок, но, черт возьми, это правда. Вы действительно две стороны одной медали, и можете полноценно существовать только рядом. Она любит тебя, а ты любишь её. Боже мой, да вы даже влюбляетесь в одних и тех же баб. И я прошу тебя – не упусти своего счастья.

– Марусь…

– Не надо, – она высвободилась из Жениных объятий и мокрыми глазами посмотрела на неё, – прощай, котенок. Может быть, когда-нибудь…

И, подхватив чемодан, вышла из номера.

Женя вышла на балкон и долго провожала взглядом машину, увозящую Марину в аэропорт.

Вот и закончился еще один кусок её жизни. Важный, и нужный кусок. И заболела внутри застарелая ранка, но заболела уже по-другому – будто содрали с неё, наконец, многолетний нарыв, и стала она чистой, безопасной, хоть и болезненной пока, но с большими шансами на заживление.

Не успела Марина купить билет на рейс Денпасар-Бангкок-Москва, как Женя уже была у Лёкиного дома. Она неслась на такси, уговаривая водителя поторопиться и сама не понимая, почему так спешит.

И только заколотив в дверь, испугалась – а вдруг откроет Диана? Эта влюбленность, глупая, детская, испарилась без следа, и осталась только ревность и опаска – а вдруг?

Но повезло – открыла Лёка. Молча пригласила зайти.

Было странно – с момента Жениного ухода прошло всего несколько часов, и чайник с чашками остались стоять на столике в том же порядке, но внутри было чувство, словно пролетело несколько дней, а то и недель.

– Она уехала в аэропорт, – Женя не нашла ничего лучшего, кроме как сказать это.

Лёка кивнула, усаживаясь на пуфик.

– О чем вы говорили? – Не отставала Женя.

– Присядь, мелкая, – задумчиво попросила Лёка, – я хочу тебе кое-что сказать.

Женя села напротив, вся сжавшись в комочек. Ну что же. Бей!

– Знаешь… Я думаю, она искала не меня.

Лёкины слова лишь всколыхнули то, о чем Женя сама уже давно догадалась, но услышать это всё равно было горько.

– Она искала тебя, мелкая. И, судя по всему, так и не смогла найти.

– Ты ошибаешься, Лен, – тяжесть растеклась по Жениным венам, и ранка снова принялась болеть, – она нашла. Но не сумела остаться.

Грустная улыбка исказила Лёкины губы.

– Давай завтра поедем кататься? – Предложила она. – Я хочу показать тебе одно место на острове. Тебе должно понравиться.

– А как же… Диана? – Дрогнув, спросила Женя.

– Это не твоя проблема. Только согласись – и всё будет так, как мы захотим.

И всё действительно стало так.

Женя не знала, рассталась ли Лёка с Дианой, или нет, но уже через несколько дней заметила, что часть вещей из дома таинственным образом исчезла. Нельзя сказать, что её это не обрадовало, но это открытие было только одной радостью из целой череды сумасшедших, чарующих, волнующих событий.

Каждое Женькино утро теперь начиналось с вопля с улицы:

– Мелкая, выходи!

Один бог знает, как Лёка умудрялась так рано вставать, но с рассветом она неизменно оказывалась под окнами Женькиного номера.

Вместе они бежали к океану, делали зарядку, и, прихватив доски, выплывали на лайн-ап.

– Греби, греби! – Орала Лёка, подгоняя Женьку и хохоча, когда ту накрывало волной.

– Молодец! – Подбадривала, когда удавалось встать на доску.

– К берегу! – Командовала, видя, как лайн-ап смещается в сторону.

Океан принял их как своих, как лучших друзей и самых трепетных любовников. Он играл с ними волнами, подкидывал пеной, гладил гребнем волны.

Он разукрашивался в малиновый рассветный цвет, и приветствовал их утренней радугой.

С Лёкой Женька наконец исполнила свою мечту и ездила на байке – правда, только в роли пассажира, но её это совершенно устраивало. Они пристегивали доски к Лёкиному мотоциклу, надевали шлемы, Женя обнимала Лёку за талию, и не успевала оглянуться, как начинал свистеть в ушах ветер и перехватывать дыхание от скорости.

Они объездили так весь остров – и северную его часть, и южную. Побывали на пляжах с черным вулканическим песком, в Убуде – городе мастеров. Были и на вулкане, и в лесу обезьянок, и в глухих балийских деревнях, где и по-английски-то никто не разговаривал.

Лёка была совершенно своей в каждом месте, куда бы они ни приезжали. Легко и свободно разговаривала в местными то на английском, то на индонезийском, о чем-то договаривалась, смеялась. Их то и дело приглашали в гости, угощали жутко острой местной пищей (чаще всего рисом с морепродуктами), и приглашали приезжать еще.

Уроки серфинга тоже не были забыты – Женя уже довольно сносно стояла на доске, но больше всего ей нравилось сидеть на лайнапе, и любоваться открытым океаном и открывающимся видом на берег острова.

И было счастье. Каждый день, каждую секунду, проведенную вместе. Звенела в ушах молодость, свобода, и бесконечная близость. Сбылось то, о чем Женя исподволь мечтала, еще в Москве и позже – в самолете – слушая песни с Лекиной страницы вконтакте. Сбылось всё. И даже больше.

А вечерами, когда темнело и народ разбредался по клубам и кафешкам, они приходили на пляж, и долго сидели в обнимку на песке, слушая музыку прибоя и тихонько разговаривая о вечном.

Лёка много говорила о свободе. О том, как долго и трудно шла к себе, и каким счастьем было для неё обрести себя снова.

– Мне всё казалось, что можно обтесать, – говорила она, – взять то, что мне не нравится, и убрать это. Оставить только то, что нравится. И только здесь я поняла, что это глупо. Что мои черные стороны – это тоже я. И избавляясь от них, я избавлялась от себя самой. Без тьмы не было бы света. Без света не было бы тьмы. И без достоинств и недостатков не было бы меня.

Женя слушала, не перебивая. Она чувствовала, что это именно та правда, которую она так хотела и так искала.

– Я поняла, что не видела людей. Я задавала вопрос и придумывала ответ до того, как услышу его. А если не могла придумать – вовсе не задавала. Мнила себя богом, который вправе решать, что тот или иной человек хочет мне ответить. Бог Елена Савина. Как тебе? Звучит?

– Грустно звучит.

– Не то слово! Богом вообще быть трудно, мелкая. Много ответственности, и еще больше вопросов. И когда я поняла, что я вовсе не бог, стало настолько легче, ты даже представить себе не можешь. Теперь он управляет миром, а я просто живу. И отвечаю только за свою жизнь, а не за все вокруг.

– Ты очень выросла, Ленка.

– Смешно, правда? Взрослая тетка, открывающая для себя вечные истины, – Лёка подула Жене на макушку, растрепывая её кудряшки, – но думаю, это никогда не поздно для себя открыть. Правда, у этого есть и обратная сторона. Я больше не медный пятак, и не нравлюсь всем вокруг. Но я перестала продавать душу дьяволу, а это гораздо важнее.

– Душу дьяволу? – Удивилась Женя. – О чем ты?

– Я хотела быть лучшей во всем и для всех, понимаешь? И это возможно, но в процессе обтачки теряется основа. Это как будто ты изначально полено – такое, каким тебя бог создал. Со своими изгибами и заворотами. Но вот ты встречаешь кого-то, и начинаешь себя под него обтачивать. Нравится ему такой изгиб – и ты вытачиваешь изгиб. Нравится чтоб сучков не было – убираешь сучки. А потом встречается другой человек, и у него уже другие вкусы, и ты продолжаешь обтачивать… Пока ничего не остается вовсе.

– По-моему, кое-что всё-таки осталось, – Женя ущипнула Лёку за бедро и захихикала, когда та возмущенно вскрикнула.

– Нет, мелкая, – отсмеявшись, сказала она, – на самом деле, не осталось ничего. Всё, что ты видишь, я буквально выращивала заново. С самого-самого начала. С семечка, если хочешь.

– А что стало этим семечком?

– Я расскажу тебе об этом, мелкая. Но не сегодня.

– А когда?

– Когда-нибудь. У нас впереди еще очень много времени.

Но Лёка ошибалась. Времени почти не было. Женя изо дня в день откладывала разговор о будущем, но само будущее неумолимо приближалось, словно огромная волна, и грозило затопить их – такое хрупкое – счастье.

Пора было возвращаться домой. Лёка-маленькая снилась Женьке каждую ночь, и она всей душой стремилась к дочери. Но в то же время, вторая часть её души была накрепко привязана к Лёке-старшей, и что с этим делать – было совершенно непонятно.

Ясно было одно: Лёка с острова не уедет. А раз так – Жене придется уезжать одной. И скоро.

Лежа ночами без сна в огромной кровати, она смотрела в потолок и одну за другой перемалывала тяжелые мысли. Она знала, что как раньше – уже не сможет. А как по-другому – пока не могла понять.

Время пришло, и нужно было что-то решать, но решение никак не хотело приниматься.

И тогда Женя выходила на балкон, включала телефон и тихонько подпевала доносящимся из него словам:

Вот и настало время скитаний,

Время дневных и безгрешных свиданий,

Время спасения вечной души,

Время сказать: потерпи, не спеши

Время для тихой неузнанной песни,

Время на время быть врозь, а не вместе,

Время скрываться от правды и фальши,

Время понять: что ближе, что дальше

Сомнений не было: она любила Лёку. Любила как никогда раньше, сильно и страстно. Не раз в эти дни между ними возникало что-то… что могло бы всё очень изменить. И обе хотели и боялись этого.

Каждый вечер, останавливаясь на пороге Жениного номера, Лёка смотрела на неё своими синими глазищами, и молча ждала. И Женя наслаждалась этим мгновением – когда есть шанс, есть маленькая, но всё же надежда, что все те безумства, которые каждую секунду сияют в их зрачках, могут сбыться. Что снова может быть горячо, жарко, и страстно.

И она прощалась, и закрывала дверь. Прислонялась к ней с внутренней стороны, сползая на пол и шептала:

– Нельзя. Нельзя. Нельзя.

Это «нельзя» было горьким, но в нем было и спасение. Или так только казалось?

На следующее утро Женя поехала в аэропорт и купила билет. Она долго рассматривала этот кусок картона, который простыми цифрами “10.08.11” вызывал столько разнообразных чувств.

– Мэм, могу я вам помочь? – Обратился к ней на английском индонезиец в форме.

– Нет, – улыбнулась она, – спасибо. Боюсь, мне сейчас никто помочь не сможет.

Вернувшись в отель, она обнаружила сидящую на ступеньках Леку, весело болтающую с местным мальчишкой.

– Привет. А я тебя потеряла, – заявила она, вставая и за руку прощаясь с собеседником. Тот что-то сказал на индонезийском, выслушал ответ и, довольный, удалился, по дороге восхищенно прицокнув языком на Женьку.

– Что ты ему сказала?

Лёка, продолжая улыбаться, спустилась, поцеловала Женю в нос и только после этого ответила:

– Сказала, что мне нужно поговорить с моей невестой.

Краска расплылась по Жениным щекам. Сердце заколотилось, а синева внимательных Лекиных глаз стала вдруг темной и пугающей.

– Ленка…

Она не знала, что сказать. Кусок картона в кармане шортов горел огнем, словно готовясь прожечь ткань насквозь. И этот пожар не давал сделать то, чего очень хотелось – кинуться на шею, и поцеловать наконец прямо в губы, долго, и глубоко, и сильно.

– Идем завтракать, – Лёка по-хозяйски ухватила Женю за руку и потащила её за собой, – я хочу манговый фреш и что-нибудь вкусное. Например, Наси горенг. Или том-ям какой-нибудь на худой конец.

Женька видела только её затылок – Лёка шла впереди, очень быстро, не отпуская руки. Её сильные ноги в шлепанцах с цветами шаркали по дороге, оставляя на ней пыльные полосы. Из-под рукава майки виднелась чуть потускневшая от времени старая татурировка.

– Ленка, подожди, – взмолилась она, – прошу тебя, постой.

– Нет-нет, мелкая, нам нужно идти.

Она шла, и шла, и шла, и Женька уже почти бегом бежала следом, и наконец, почувствовав, как устали её ноги, она дернула Лёку за руку изо всех сил, останавливая и притягивая к себе, отшатнулась, когда та чуть не упала на неё, обняла и с сильной прижала к себе.

Они стояли прямо посреди улицы Бенесари, и молча вжимались друг в друга.

– Пойдем домой, – сказала Женька, когда Лёкины руки немного ослабили хватку, – или к океану. Всё равно ни одна из нас не сможет сейчас есть.

Она почувствовала плечом, как Лёка кивает, взяла её за руку и медленно повела к пляжу. Со всех сторон на них смотрели удивленные местные.

– Покажи мне его, – попросила Лёка, сидя у кромки воды и рисуя пальцами ног узоры на влажном песке.

Женька молча отдала ей билет. Она долго рассматривала его прежде чем вернуть.

– Два дня, – сказала тихо.

– Да.

Женя ждала продолжения, но Лёка молчала. Налетевшая волна смыла узоры с песка и намочила им ноги. Остров грустил – несмотря на то, что было утро, небо было серым и затянутым тяжелыми тучами. На горизонте оно практически сливалось по свету с океаном.

– Ты не будешь уговаривать меня остаться?

– Нет. Если бы ты могла остаться, ты бы осталась. Раз уезжаешь – значит, не можешь.

И это было действительно так. В своих бессонных ночах Женя перебрала все варианты, даже самые безумные, и поняла, наконец, что здесь просто придется сделать выбор.

– Я не знаю, как буду жить дальше, – с тоской произнесла Женя, и обрадовалась, ощутив, что Лёка тут же взяла её за руку и легонько сжала, – всё было таким простым и ясным раньше. Скучным, унылым, но простым. А теперь… А теперь я просто не знаю. Как я смогу вернуться в Таганрог, выйти на работу, преподавать? Покупать кефир домой и варить борщ на два дня? Как, Ленка? Ведь теперь я точно знаю, что я совсем другая. И не такой жизни я хочу.

– Мелкая… – Лёкины плечи поднялись и опустились обратно. – Думаю, ты должна быть благодарна Марине за то, что она вытащила тебя в это путешествие. Потому что найти себя – это огромное счастье. А что ты будешь с этим счастьем делать – дело второе.

Женя резко развернулась на девяносто градусов, схватила Лёку, и повернула её к себе. Она глубоко-глубоко вдохнула в себя запах океана, песка, влажности, ладонями взяла Лёкино лицо и, приблизившись максимально возможно, не отрывая взгляда от испуганных синих глаз, сказала:

– Я люблю тебя.

И разомкнулись Лёкины губы, и эхом раздалось в ответ тихое:

– Я люблю тебя.

Их губы наконец встретились. Это был поцелуй – радость, поцелуй – нежность, поцелуй – горечь. Женя вдыхала в себя Лёкин запах, ладонями гладила её щеки, шею, затылок, торопясь ощутить, запомнить, насладиться.

Она ахнула, почувствовав на своих губах Лёкин язык, и доверчиво распахнула их. Горячая волна поднялась в ней, распускаясь цветами на изнанке век, мурашки бабочками запорхали по спине. И через секунду она уже ощутила, как её укладывают на песок, почувствовала на себе вес Лёкиного тела, обхватила её рукам и ногами, и углубила поцелуй.

Не хотелось и не моглось ни о чем думать – только бесконечная нежность губ, только сладкая шершавость ладоней, только бедро, зажатое между ног и грудь, прижавшаяся к груди.

– Я люблю тебя, – шептала Лёка между поцелуями, – люблю…

В этом “люблю” было так много лет, так много боли, так много горечи и непонимания, и всё это сейчас стиралось, улетало куда-то в небытие под искренней встречей двух любящих друг друга людей.

Лёка оторвалась от Жениных губ, приподнялась на локте, и улыбнулась. Её волосы упали каскадом вниз, щекоча щеки.

– Я хочу поехать с тобой, – у Жени дыхание перехватило от того, как просто было это произнесено, – раз уж ты не можешь остаться.

…Время расставить всё чётко и мётко

Время познаний – кто птица, кто клетка,

Время на время меняться местами,

Время молчать, пока нас не застали…

Она ошеломленно молчала. Нельзя сказать, что этот вариант не звучал в её голове ни разу – звучал. Но он был из тех, на которых она старательно кровью выписывала “бесперспективно”.

И это было действительно так. Женя понимала, что многое в этой жизни ей недоступно и до сих пор неясно, но одно она знала точно: Лёка и покой – несовместимые понятия. И она не то что не захочет… Она просто не сможет.

– Милая моя, – прошептала она грустно, поднимая руку и гладя Лёку по щеке, – я была бы счастлива, если бы это было возможно.

– Я могу сделать это возможным.

– Да, наверное, – Женя опустила глаза, – только надолго ли? Теперь ты знаешь себя лучше, чем когда либо, и ответь – сможешь ли ты жить в Таганроге, жить спокойной семейной жизнью?

Она знала ответ. Да что там – они обе знали. Но Лёка не готова была сдаться так просто. Скатившись с Женьки на песок, она села по-турецки и взяла её за руки:

– Ты знаешь, что будет завтра? – Спросила резко, и вдруг в её зрачках Женя разглядела забытый, давно не виденный огонь. – Я не знаю. Про послезавтра я не знаю тем более. И мой ответ будет именно таким: я не знаю. У меня был опыт семейной жизни, и он мне не понравился. Но тогда я была другой. У меня нынешней такого опыта нет.

– Чудовище, – Женька рванулась ближе, – но ты же заскучаешь через месяц! Здесь у тебя серфинг, океан, байк – ты живешь той жизнью, о которой мечтала. А что тебя ждет в Таганроге?

– А в Таганроге, мелкая, меня ждет то, что я сама для себя создам.

Она звучала очень спокойно, но, боже, какая сила чувствовалась в этом спокойствии!

– Ты не можешь дать мне гарантий, милая, – сказала Женя.

– Ты не можешь дать их мне тоже, – парировала Лёка, – но мы можем попытаться. В конце концов, неужели ты так привязана к Таганрогу? Почему бы нам не поехать туда, не забрать оттуда твою дочь и не вернуться сюда, домой?

А вот этот вариант был ошеломительным, волнующим, и совершенно не реальным. Маленького ребенка тащить на остров? А чем зарабатывать на жизнь? Где жить? Как?

– Ты мечтательница, – грустно улыбнулась Женька, – а мне уже не девятнадцать лет, чтобы устраивать для себя такие авантюры.

Это было окончательным, жестким и непоправимым. И Лёка почувствовала это, и поняла – уговаривать бессмысленно. Женя действительно всё решила.

– У нас есть два дня, – сказала она, – как ты хочешь их провести?

Женька испугалась такого поворота. Слишком резко Лёка сменила тему, чтобы можно было поверить в то, что она действительно удовлетворилась ответом. Тем не менее, она ответила:

– Я хочу быть с тобой. Каждую секунду из этих дней. Давай сделаем вид, что впереди у нас – вечность.

– Мелкая, – Лёка обняла Женю и поцеловала её в лоб, – как ты не понимаешь. Нам не нужно делать вид, что впереди у нас вечность. Потому что, как бы там ни было, это чистая правда.

Вот и настало время разлуки,

Стрелы в колчан и разомкнуты руки -

Время бежать в одиночку от стужи,

Время понять, что ты больше не нужен

Время настроя прицелов на точность,

Время проверки на гибкость и прочность,

Время просвета и время пути,

Время подняться и просто идти!

Неотвратимость расставания сводила с ума. Женя то и дело смотрела на часы, отмеряя каждый ушедший час, каждую минуту. Они с Лёкой почти не разговаривали больше – только тянулись руками, губами, всем телом. По молчаливой договоренности, дальше нежных поцелуев не заходили. Боялись.

Было так больно и так тяжело, что общее ощущение счастья воспринималось насмешкой. Глупой и бессмысленной.

После обеда они доехали до Лёкиного дома, побросали на балкон пуфики, легли на них и долго-долго целовались, сводя друг друга с ума и сдерживаясь до слёз. Гладили, трогали, вдыхали. Прощались.

А вечером Женя первый раз за все эти дни не уехала в отель. Лежала рядом с Лёкой в кровати, чувствуя на талии сильную руку, а спиной – грудь, вслушивалась в легкое дыхание на затылке, и кусала губы чтобы не зарыдать. Больше всего на свете ей хотелось развернуться, впиться губами в любимые губы, сорвать к черту всю эту дурацкую одежду, и любить, любить, любить…

Но было нельзя.

Как ни стралась Женя тянуть время, утро пришло неотвратимо и ярко. Лёка слезла с кровати первой, и по лицу её, и по синякам под глазами, Женя поняла: она тоже не спала. Делала вид, что дремлет, чтобы дать поспать Женьке. А сама не спала.

Волна нежности затопила её с головой. Она схватила Лёку за руку, обняла её горячее тело и, не в силах иначе выразить свои чувства, с силой поцеловала в висок.

И Лёка поняла. Грустно улыбнулась, вернула поцелуй и пошла готовить завтрак.

Весь день прошел у них в печальной суете. Собирали вещи, отвозили обратно в прокат Женину доску, по дороге не выдержали и последний раз сплавали на лайн-ап.

Погуляли в Куте вдоль океана, гладили его ладонями, брызгались и пытались веселиться. Женя очень хотела зайти попрощаться с Дианой, Лёка пыталась её остановить, но не смогла. И уже вечером Женя одна появилась на пороге Surf School в любимых шортах и с ковриком подмышкой.

Диана была там. Сидела на стойке, рассматривала что-то в телефоне и улыбалась. Но улыбка слезла с её лица, когда она увидела Женьку. Слезла, для того, чтобы в одну секунду вернуться обратно.

– Привет, – сказала она, изящно спрыгивая на пол, – ты на йогу?

Женя кивнула, удивленная таким приемом. Диана вела себя так, словно ничего не произошло, словно к ней просто пришла еще одна ученица.

– Сегодня нет никого, – продолжила она, – подождем минут десять, и если никто не придет – будем заниматься вдвоем. Не против?

И подмигнула.

Ошарашенная, Женя снова кивнула и присела на один из диванов. Она смотрела, как Диана снова лезет в телефон, потом скрывается в подсобке, потом подходит к душу и поливает свои черные волосы, расчесывая их пальцами.

Десять минут истекли. Никто не появился.

Диана снова ушла в подсобку, и появилась оттуда уже в костюме для йоги и с ковриком в руках.

– Идем, – улыбнулась.

Женя шла за ней следом. Господи, неужели она правда не злится? Как можно не злиться на ту, которая вот так легко и просто увела твою девушку? Как можно общаться с ней так – словно вообще ничего не случилось?

И – как обухом по голове – её пронзила мысль: а вдруг Ленка ей просто ничего не сказала?

Эта мысль крутилась в голове юлой, пока делали разминку, пока расстилали коврики, пока вставали в первую ассану.

Если не сказала – что это значит для неё, для Жени? По большому счету, ничего – ведь какая разница, к кому ушла Лёка, если с Дианой они всё равно расстались.

А если… Если они вовсе не расстались? Она же не сказала «расстались», а всего лишь сказала – «не думай об этом». Женя и не думала до сегодняшнего дня. А теперь задумалась – а вдруг они действительно не расстались, а всего лишь разошлись на время, что она здесь, чтобы потом сойтись вновь?

– Очнись, дорогая, – прозвучал в голове холодный голос, – тебя это не касается. Завтра днем ты улетишь в Москву, а оттуда – в Таганрог. А Ленка останется. И безусловно, не будет жить монахиней.

Женя следом за Дианой перешла в позу «Собака мордой вниз» и попыталась пониже опустить плечи. Ей было немножко видно Диану, и она вдруг поняла, что смотрит на нее теперь как на разлучницу, соперницу. Более удачливую, и не из-за каких-то своих качеств, а просто потому что она здесь, а Жени завтра уже здесь не будет.

– Это не совсем справедливо, – снова зазвучало в голове, – эта девочка сама приняла решение изменить свою жизнь и уехать сюда. А ты просто выбираешь иное. И этим она действительно лучше тебя.

Позвоночник выгибался, мышцы тянулись, и в новой ассане Женя и Диана оказались вдруг лицом к лицу – натянутые словно две струны, и такие же звонкие в пересечении взглядов.

– Я завтра уезжаю, – сказала вдруг Женька, и поймала тень удивления в Дианиных глазах, – а она остается.

Диана молчала, но губы ее немножко шевелились.

– И ты остаешься тоже, – продолжила Женя, – не могу сказать, что я этому рада, но… Наверное, так будет лучше.

– Наверное, – она наконец заговорила, но это слово было последним из тех, что услышала от нее сегодня Женька.

В полной тишине они закончили занятие, полежали в шавассане, скрутили коврики и ушли в разные стороны с тем, чтобы не встретиться больше никогда.

Женя проводила взглядом Дианину спину, и вышла к шлагбауму, отделяющему школу от дороги. Там – на байке, и в шлеме с драконами, ее ждала Лека.

Было так странно – ровно тут Женя впервые увидела ее. Она сидела так же, на том же мотоцикле, в том же шлеме, в тех же шортах по колено и майке-алкоголичке. Даже поза была той же. Вот только тогда, в тот раз, за ней села Диана. А теперь – Женя.

Она просто появилась и прервала естественный ход вещей, но уже завтра… Завтра все вернется на круги своя. Женя – в Таганрог, Диана – к Леке.

Лека завела мотор сразу же, как Женька села сзади и схватилась за ее талию. Байк рванул с места и на бешеной скорости понесся по дороге. Погода хмурилась, солнце так и не показалось из-за туч ни разу за день, а теперь и вовсе зашло, оставив ощущение безнадежности еще более сильным, чем днем.

Женя не пыталась понять, куда они едут и зачем – она прислонилась всем телом к Лекиной спине и сглатывала слезы, надеясь, что к приезду они сами собой закончатся.

Через двадцать минут они влетели в Джимбаран, проехали по серпантину, и остановились у сети кафешек на пляже. За прошедшие дни Лека не раз привозила сюда Женю.

– Будем ужинать? – Спросила она, слезая с байка и снимая шлем.

Женька только кивнула. И они действительно отправились ужинать – прямо на пляже, в двух метрах от полосы прибоя, под огромным зонтиком и со свечами на столе.

Ели молча – Жене кусок в горло не лез, но она старательно жевала, не отрывая глаз от Леки. Было ощущение, словно они разговаривают друг с другом вот так – молча, зрачками и радужками, и всем сердцем.

– Что же будет с нами дальше? – Спрашивала Женя.

– Я не знаю, малыш. Наверное, будет сентябрь.

– Но какой же сентябрь сможет мне заменить твои руки?

– Если б только ты знала, насколько мне больно и жаль.

– Я стараюсь не думать об этом… о скорой разлуке.

– Я тебя никогда не увижу, ведь правда?

– Конечно же, нет.

– Я тебя никогда не смогу разлюбить.

– Я боюсь этих мыслей.

– Я искала тебя двадцать долгих, мучительных лет.

– Я искала тебя сотни долгих, мучительных жизней.

– Ты навеки.

– Ты глубже.

– Люблю.

– Не смогу без тебя я.

– Ты сумеешь.

– Ты справишься.

– Ты остаешься во мне.

– Я люблю тебя.

– Ты навсегда.

– Ты моя.

– Дорогая…

– Без тебя невозможно.

– Я знаю.

– На этой земле.

– Без тебя не пройти даже шага, не сделать ни вздоха.

– Без тебя не заснуть, не проснуться, и глаз не открыть.

– Мне так горько, ведь я без восьми с половиной часов одинока.

– Мне так больно, ведь я не смогла научиться любить.

– Ты смогла! Ты же любишь, я вижу, и чувствую это.

– Не смогла. Слишком мало, и трудно, и слишком не так.

– Ты смогла! Ты открыла так много, что было запретным.

– Я открыла так много, мой нежный мучитель и враг.

– Я уеду.

– Я знаю.

– И мы не увидимся снова?

– Это будет зависеть…

– От нас?

– Ну конечно, от нас.

– Я вернусь.

– Может быть.

– Когда буду на это готова.

– Я люблю.

– Я люблю.

– Я хочу быть с тобою

– Сейчас.

Полетели на стол купюры, полетели на песок опрокинутые стулья. Полетели вверху по склону держащиеся за руки, дрожащие, Женя и Лека. Полетел по дороге байк, полетели мимо деревья, и океан, и люди. Полетела распахнутая дверь дома, и полетела на пол срываемая одежда.

И полетела жизнь…

Вот и настало время разлуки

Сердце в колчан, и разомкнуты руки…

Время сказать: не держу, отпускаю

Сердце в кулак, а ладонь разжимаю

Сердце в кулак, а ладонь разжимаю

Время сказать: не держу, отпускаю.

Самолет набрал скорость, затрясся и, выгнувшись навстречу небу, взлетел над океаном. Женя сидела у окна, прислонившись к нему лбом, смотрела, как отдаляется внизу набережная острова, как становятся все менее и менее различимыми дома, деревья, горы, и горько, безудержно, рыдала.

Она знала, что там, внизу, так же плачет, сжимая губы, стоящая у аэропорта Лека, и провожает взглядом ее самолет.

Она знала, что далеко-далеко за океаном ждет ее маленькая девочка и тоже плачет, но ее плач скоро закончится. А Женин – не закончится никогда.

Она возвращалась другой. Многое из того, что раньше было скрыто и спрятано, и заглушено, и вытеснено, вышло теперь наружу, и дальше нужно было как-то с этим жить. А как жить – было непонятно.

Она возвращалась домой, но скучала совсем по другому дому, который оставался сейчас внизу, под крылом самолета.

Ночь, проведенная с Лекой, оставила глубокий след в самой глубине души. Это не было сексом, это не было оргазмом, это было слиянием двух душ в единое целое, в одно пульсирующее без конца счастье, счастье быть вместе еще хотя бы несколько секунд.

И теперь счастье кончилось. И что было впереди – не смог бы предсказать никто.

Вот и настало время разлуки,

Стрелы в колчан и разомкнуты руки –

Время бежать в одиночку от стужи,

Время понять, что ты больше не нужен

Время настроя прицелов на точность,

Время проверки на гибкость и прочность,

Время просвета и время пути,

Время подняться и просто идти!

Время летать в самолетах из стали,

Время любить, когда нас перестали,

Время немых, бестелесных ночей,

Время сказать себе: снова ничей!

Время сказать: не держу, отпускаю!

Сердце в кулак, а ладонь разжимаю,

Сердце в кулак, а ладонь разжимаю,

Время сказать: не держу, отпускаю!

Но, не отрекаются любя…

Помнишь? Не отрекаются любя!…

Она отпустила ладонь.

– Лети, любимая.

– Лечу.