Просто мы научились жить

Глава 20.

Начиная с Туапсе заснуть было уже невозможно – через закрытые двери купе постоянно было слышно чей-то топот и голоса.

– Жилье в Адлере! Койко-место в Вардане! Недорого!

К ним в двери то и дело кто-то стучал, и подождав несколько секунд, убегал дальше. Вся эта немыслимая какофония звуков – стук дверей, топот ног, разномастные южные голоса, заставляла сердце биться чаще от волнения и предвкушения.

Словно тебе всего четырнадцать, и ты едешь на море, и уже несколько часов как это море должно показаться в окне вагона, но никак не показывается, и ты сидишь, прижавшись лицом к стеклу, и высунув от нетерпения язык, и ждешь, а ждать уже никаких сил нет! И пахнет вокруг жареной курицей, вареными яйцами, раздавленными в бумажной коробке абрикосами. И впереди целых две недели счастья.

У Жени с Мариной никаких двух недель не было. Да и счастья как-то тоже не ожидалось. Они деловито собрали вещи, переоделись и сидели друг напротив друга на полках – молча, избегая встречаться взглядами.

Говорить было не о чем – после всего, что произошло между ними, нужно было либо действовать, либо опустить руки и просто ничего не делать. По молчаливому согласию обе выбрали второе.

О чем они думали? Вчерашние враги, а теперь – не друзья, не любимые, никто друг другу и в то же время самые близкие сегодня. Женя смотрела в окно и вспоминала, как много лет назад на очень похожем поезде, только в плацкартном вагоне, точно по этой железной дороге они с Лесей ехали в Лазоревское. Она тогда до конца еще не поправилась после избиения, и тело ее было покрыто синяками и кровоподтеками, но все это было неважно перед лицом безграничного счастья, накрывшего ее с головой, когда в окне вагона они увидели море.

А Марина? Наверное, о Леке – о том, что они уже близко, и совсем скоро она увидит ее и сможет сказать все, что хранила и везла с собой через половину России, через все эти месяцы и годы.

Зачем ей это? Она так и не ответила на вопрос, а тот ответ, что прозвучал, не смог бы удовлетворить даже наивную девочку, а уж Женю только разозлил, не более.

– А зачем это тебе? – Ворохнулся внутри вдруг стеклянный человечек, и кольнул пальчиком-сосулькой в солнечное сплетение. – Ведь ты же тоже врешь.

– Вру, – согласилась про себя Женя, – только мне нечего пока предложить себе кроме лжи. Я не знаю правды.

И сместилась перспектива, уплыла куда-то далеко полка с опустившей глаза Мариной, и собранные сумки. И крики в коридоре стали отдаляться, становиться глуше и тише. И только перестук колес становился громче, проникая в кровь, растекаясь по телу проникновенным:

– Зна-ешь, зна-ешь, все-то ты зна-ешь.

И Женька рассердилась на этот стук, заткнула уши и помотала головой. А когда убрала ладони, звуки вернулись на свои места, и реальность снова заняла собой все пространство.

Поезд прибывал в Сочи.

На перроне они еле-еле протолкнулись сквозь толпу встречающих, таксистов и предлагающих дешевое жилье местных. Марине снова пришлось ухватить Женю за ремень, чтобы не потеряться, но на этот раз Женя не морщилась – шла вперед по перрону, словно таран выставив перед собой сумку и изредка ругаясь сквозь зубы.

Миновав здание вокзала, они вышли, наконец, к проезжей части, и смогли отдышаться.

– Такси, такси, красавицы, куда ехать, говорите, с ветерком домчим! – Какой-то низкорослый бородатый кавказец замахал прямо перед их лицами ключами и приветственно показал на видавшую виды белую шестерку.

– Гостиница «Москва», – сказала Женя, отшатнувшись.

– Тысячу рублей, красавица, только для тебя, и поедем.

Марина сделала уже шаг к машине, но остановилась, услышав громкий Женин хохот – та смеялась так заливисто и с наслаждением, что кавказец, а следом за ним и Марина заулыбались тоже.

– За тысячу рублей я до Псоу сама тебя на закорках отвезу, – отсмеявшись, сказала Женя, – двести.

– Двести пятьдесят, и поехали, – улыбка кавказца чуть потухла, но на интенсивность взмахов рук это никак не повлияло.

– Идет. Только тогда расскажешь, где тут у вас онкологическая больница и кладбища.

За те пятнадцать минут, что заняла дорога до гостиницы, водитель успел представиться Ариком, рассказать Жене о своей семье, предложить заехать к знакомому Тимуру, который комнаты сдает такие, что «Твоя Москва по сравнению с ними – как протухший инжир вместо свежего!», и порекомендовать лучшего в Сочи продавца чачи.

Но было в его бесконечной болтовне и кое-что полезное. Женя узнала, что из тридцати с лишним больниц города, им могли бы подойти только семь – онкологический диспансер, первая, вторая, третья, шестая и восьмая городские (с невообразимым количеством корпусов), и – с натяжкой – наркологический диспансер.

С кладбищами было еще проще и одновременно сложнее – в самом Сочи их было всего три, а вот под Адлером, Хостой и в Лазаревском районе – больше сорока.

– Понимаешь? – Спросила Женя, когда они наконец распрощались с преувеличенно любезным Ариком и остановились перед входом в гостиницу. – Если она похоронена не здесь, мы потратим вечность на то, чтобы ее отыскать.

– А если здесь, поиски будут очень короткими, – ответила Марина.

– Тогда начнем с этих трех кладбищ. И если там ее не найдем, переключимся на больницы.

На том и порешили. Заселение в гостиницу обошлось без эксцессов – им выделили двухместный номер на седьмом этаже, чистый и с кондиционером. И Женя и Марина были счастливы оказаться в прохладной комнате после удушающей уличной жары.

– Чур я первая в душ, – заявила Марина, едва переступив порог, и немедленно двинулась в ванную, на ходу скидывая с себя легкий сарафанчик. Женя проводила взглядом ее обнаженную спину, и, присев на край кровати, огляделась.

Странно даже, почему эти номера класса «стандарт» во всей стране выглядят совершенно одинаково? Две неширокие кровати, покрытые тяжелыми покрывалами, две тумбочки, светильники над каждой из кроватей. Письменный стол, в недрах которого скрывается маленький холодильник, а над столом – обязательно зеркало (хотя кому нужно смотреть на себя во время работы?). Слева на столе – телевизор, тоже маленький, и обязательно LG. И, конечно, пульт, обмотанный скотчем везде, где только можно.

Казенный уют, пристанище отдыхающих из Сибири и Урала, и командировочных из Москвы.

Женька зевнула и откинулась на спину. Ничего, надо думать, надолго они здесь не задержатся. До Леки осталось совсем немного – она хорошо это чувствовала. Пройдет час, они пообедают, и отправятся на первое кладбище из списка. Если повезет – успеют сегодня и на второе, но в самом худшем раскладе завтра все три кладбища будут проверены. И – Женя была в этом уверена – они найдут следы.

Ленка-Ленка… Как же так странно вышло, что любовь к символизму и красивые жесты, в которые Женя была так влюблена в молодости, сейчас вдруг стали казаться дешевым позерством. Со странной тоской в груди она подумала, что на могиле Саши наверняка будут каждый день появляться новые цветы, причем какие-нибудь особенные, памятные. Или камни – по числу пролитых слез. Или еще что-то – такое же красивое и бессмысленное.

Да уж, любила Ленка привлечь к себе внимание. Вспомнить хотя бы, как они познакомились – сценарий для плохого кино можно было бы написать.

Был май, и жаркое лето уже вовсю стучалось в окна и души таганрожцев. Женька спешила домой – преподаватель по электромеханике заболел, и радостные студенты разбежались кто куда, торопясь за образовавшиеся свободные полтора часа переделать все срочные и не слишком дела, а то и просто урвать лишний часок сна.

Но Женьку манил не сон, хотя она только под утро закончила курсовик, и успела вздремнуть совсем немножко, прежде чем мерзкий Сергеич задребезжал из-под кастрюли, и ответственная за побудку Алла зажгла свет.

Она спешила к книге. Это была особая книга, не какая-нибудь там проходная, или учебная. Мало того, что эту книгу дал ей Виталик (а ведь уже одно это добавляло книге пару очков!), мало того, что её написал американский автор, так она еще и была интересной! Всё это вместе побуждало бежать со всех ног к общаге, не обращая внимания на тяжелую сумку, бьющую по спине, и всё норовящие соскочить с ног сандалии.

– Здрасте, теть Альбин, – на ходу прокричала Женька, взлетая по ступенькам на первый этаж и пробегая мимо вахтерши, – у меня пару отменили.

Ответа она не услышала: перепрыгивая через несколько ступенек сразу, добежала до второго, повернула налево и с размаху влетела в двести двадцать четвертую комнату, даже не успев сообразить, что дверь открыта, хотя никого, по идее, дома быть не должно.

Что-то большое и теплое поймало Женьку на лету и обняло за плечи. От неожиданности она вскрикнула и отпрянула назад.

Прямо на неё, с расстояния не более пары ладоней, смотрели угольно-черные зрачки, утопающие в голубых кружочках глаз. Женька могла бы поклясться, что на мгновение разглядела маленького чертенка, подпрыгнувшего в правом кружочке и тут же растворившегося в синеве.

– Ты кто? – спросила она, обращаясь скорее к чертенку, чем к существу, которое по-прежнему было не разглядеть в полумраке.

– Лёка, – ответило существо и сделало шаг назад. Теперь его можно было рассмотреть, и Женька заулыбалась, разглядывая высокую девчонку, одетую в белую рубашку с черными джинсами и настолько непричесанную, что короткие пряди на голове торчали во все известные науке стороны.

– Что ты здесь делаешь? – поинтересовалась Женька. Она всё еще тяжело дышала, и вдруг с удивлением обнаружила, как быстро и глухо бьется в груди сердце.

Вместо того чтобы ответить, Лёка хмыкнула, отвернулась, прошла вглубь комнаты и полезла через стол на подоконник. Там она устроила свои ноги вдоль открытого окна и принялась делать самолетик из исписанного синими чернилами листа бумаги.

Пожав плечами, Женька заперла дверь и полезла в тумбочку за книгой. За год учебы в Таганрогском Радиотехническом она привыкла ничему не удивляться – общежитие есть общежитие: раз пришла, сидит так уверенно, самолетики пускает, значит, так и нужно.

Книга оправдала возложенные на неё ожидания: уже через несколько минут Женька напрочь забыла о гостье, полностью погрузившись в перипетии приключений американской девчонки. Опомнилась она, лишь почувствовав зверский голод и с удивлением унюхав, как в комнате оглушительно вкусно запахло едой.

Причина столь соблазнительных запахов обнаружилась сразу – ею оказалась огромная сковородка жареной картошки, стоящая на столе на железной подставке. Рядом со сковородкой Лёка резала батон. Никогда еще в своей жизни Женя не видела, чтобы так обращались с хлебом – Лёка пилила его ножом наотмашь, прижав гладкий конец батона к животу.

– С ума сошла? – Женьку будто ветром сдуло с кровати. – Порежешься! – Она отобрала у Лёки батон, достала тарелки и с вожделением посмотрела на сковородку, полную порезанной кубиками, золотистой, поджаристой до умопомрачения картошки.

Ели молча. Лёка то и дело прищуривалась на Женьку, а та отводила взгляд, смущаясь и не понимая причины этого смущения. Наконец, Лёке надоело молчание, и она заговорила.

– Короче. Ты меня не помнишь, это я уже поняла. Но мы один раз встречались. На прошлой игре. Ты была королевой эльфов, а я – смотрителем Мордора. Помнишь?

– А-а… – Женькины глаза поневоле расширились от внезапно пришедшей в голову мысли.

– Ага. Ешь давай. И не бойся, из того, что про меня болтают – половина неправда.

А болтали, действительно, много. Женя вспомнила, как еще на первом курсе ей показали симпатичную девчонку с коротким хвостиком на затылке, одетую в камуфляж, которая сосредоточенно перебирала струны на гитаре, и напевала что-то несильным, но приятным голосом. И отрекомендовали: «Ты к ней близко не подходи. Она ненормальная». Чуть позже появилось другое слово: «извращенка». Еще позже – «психованная».

Поговаривали, что Лёка в свои шестнадцать успела насолить половине города, а до второй половины еще просто не дошла очередь. Когда же Женька спрашивала, в чем именно заключается её психованность, все многозначительно хихикали и отводили глаза. Сама же Лёка на слухи эти не обращала никакого внимания, и её частенько можно было видеть в общаге, с неизменной гитарой за плечами и невозмутимым взглядом.

– Эй! Не спи, замерзнешь! И расслабься – я не маньяк, на девчонок не нападаю, только иногда прихожу к ним в комнату и расчленяю в ванной! А потом по кусочкам в окно выкидываю! – Лёкины глаза так откровенно смеялись, что Женька вдруг почувствовала себя легко и спокойно, как никогда в жизни.

Улыбаясь, она доела картошку, по студенческой привычке вытерла сковородку кусочком хлеба, и вдруг задумалась. Сковородка была большой, глубокой и красной. И абсолютно незнакомой.

– Лёк. – Спросила она, начиная догадываться, – а где ты взяла эту сковороду? Это же не наша.

– На кухне, – пожала плечами Лёка, – знаешь, один из слухов, которые ходят по общаге, абсолютная правда. Я очень люблю жареную картошку, но совершенно не умею её готовить.

Несколько мгновений Женька молча смотрела на Лёку, чувствуя, как поднимаются от живота к горлу веселые смешинки, прорываясь наружу и цепляясь за чертиков в голубых глазах.

– Ладно, чудовище, – сказала она, отсмеявшись, – пойдем долг возвращать. Доставай мешок из-под кровати.

Так они подружились. Потом, несколько месяцев спустя, Женя узнала, что в этот день Лека оказалась в комнате неслучайно, но тогда, в мае, она была полна свежих и незнакомых ранее чувств, в которых влюбленность в Виталика смешивалась с нежностью к Леке – такой родной и близкой, и очень хорошей.

– Ты плачешь, котенок?

Женя дернулась от звука Марининого голоса, открыла глаза и с удивлением обнаружила, что по щеке и правда скатилось несколько слезинок.

– Это все кондиционер. Продувает.

Не глядя на Марину, она достала из сумки шорты, и отправилась в ванную. Ей вдруг захотелось не прерывать, не останавливать воспоминания, а наоборот погрузиться в них с головой, чтобы еще один разочек почувствовать себя той Женькой – юной, летящей, с открытым сердечком и широкой душой.

Ведь – вот как странно – тогда тоже бывало больно! Куском мармелада с зефиром жизнь не была никогда, и плакать приходилось, и стонать в подушку, а не спать ночами от тоски. Но всегда приходило утро, и солнышко светило в правый глаз, и становилось снова хорошо и тепло, и люди опять виделись чудесными и родными.

А время было тогда смутное, тяжелое было время. Самое начало девяностых – с прорвавшимся в стану призраком капитализма, с отчуждением всего старого и хлынувшим потоком нового, с которым никто, совершенно никто, не умел обращаться.

Конечно, они тогда радовались – ведь наступили новые времена! Вечерами у четвертого общежития собиралась целая компания таких радующихся – в косухах, джинсах и с гитарами они пели песни Аквариума и ругали опостылевший «совок». Конечно, Лека была среди них, а вместе с ней и Женя – приходили каждый вечер, усаживались на лавочку, пили портвейн из железных кружек, курили шикарные сигареты с фильтром или – чаще – «Приму», и чувствовали, что весь мир здесь – под их ногами, на горячем асфальте под подошвами новых кроссовок «Адидас».

Виталик с ними не ходил – для него вся эта неформальная братия была чуждой и странной, его компанией были толкинисты и прочие ролевики. Но Женьку отпускал спокойно – знал, пока она с Лекой, никто ее не тронет и не обидит.

Иногда, когда Виталик был на парах, а идти в четверку было рано или просто не хотелось, Лёка уводила Женьку гулять. В такие вечера они стороной обходили октябрьскую площадь, чтобы не нарваться на знакомых и не зависнуть случайно с пивом на лавочке, выходили на Греческую и брели вдоль деревьев с вишнями и абрикосами к каменке.

– Наперегонки? – предлагала Лёка, и через секунду редкие прохожие с удивлением шарахались от двух молний, летящих вниз по ступенькам.

– Берегись! – вопила Женька, перепрыгивая сразу через две и рискуя споткнуться и пересчитать их собственными косточками.

– Дорогу!

Внизу первой всегда оказывалась Лёка. Достигнув финиша, она оборачивалась, ловила несущуюся Женю, и они долго хохотали, пытаясь отдышаться.

– В следующий раз будем бегать на спор, – заявила Лёка после одной из таких пробежек, – а то так нечестно – я всякий раз выигрываю, но мне за это ничего не достается.

– Ах ты, корысть! – Возмутилась Женька. Они уже отдышались, и шли рядом вдоль линии залива, к порту. – Если будешь во всем искать выгоду – превратишься в бездушного капиталиста.

– Ты что, мелкая? Я полностью верна делу и принципам коммунистической партии Советского Союза.

Впервые за всё время дружбы Женька уловила такие нотки в Лёкином тоне – в нем прозвучало… что? Грусть? Нет. Это не было грустью, скорее даже радостью. Тоска? Тоже нет. Не может тосковать человек, так улыбающийся, так потряхивающий короткими прядками волос, так бодро и весело идущий рядом. Боль? Тоже нет. Так не болеют.

– Чудовище, – Женя внезапно остановилась. Лёка по инерции сделала несколько шагов, потом резко обернулась и вопросительно уставилась на Женьку. А та смотрела в знакомые синие глаза, не в силах поверить осенившей её догадке, – ты что… сомневаешься?

По тому, как вздрогнула Лёка, как на секунду спрятала взгляд, стало сразу понятно: сомневается. И не первый день сомневается, и, скорее всего, не первую неделю – только скрывала, возможно, даже от самой себя скрывала, не в силах поверить в страшную догадку.

– Мелкая, идем, – попыталась перевести тему. Глупенькая. Женька быстро ухватила её за руку, пытливо заглянула в глаза, и заулыбалась успокаивающе.

Лёка снова вздрогнула, но на этот раз дрожь прошла по всему её телу, остановившись в кончиках пальцев. Испугалась?

– Просто лучше не становится, – быстро-быстро заговорила она, вырывая руку и засовывая ладони в карманы джинсов, – понимаешь? Теть Катю мою помнишь, соседку? Она уехала в Болгарию за какими-то колготками и чулками. А дядя Толик этими колготками на рынке торгует. Отец сидит еще на своем красном котельнике, но зарплату уже третий месяц не получает. А из его друзей кто в Турцию за дубленками ездит, кто в Грецию за шубами. Все торгуют, все бегают, только и мыслей – как бы долларов побольше заработать. Помешались все на долларах.

– Зато Турция, Лёк! – Женька аж зажмурилась, представив себе далекую заграницу. – У людей появилась возможность ездить!

– У людей появилась возможность сдохнуть, – выпалила Лёка со злостью. На её высоком лбу выступили капельки пота, – либо от работы, либо от голода. Понимаешь, мелкая, всё это как-то неправильно. Ну да, у меня теперь есть возможность поехать за границу, купить себе легальные джинсы и завести дачу не шесть соток, а хоть сто. Ну и что? Где, интересно, я возьму на это деньги?

– Заработаешь. Вот выучишься, пойдешь работать, и заработаешь. Я не говорю, что всё вокруг легко и просто, Леночка. Но мы получили то, чего хотели – свободу. Свободу делать, свободу думать, свободу говорить. Тебе ли не знать, как это важно!

Женька говорила восхищенно, восторженно. Почему-то в этот момент она напоминала юную пионерку, торжественно рассказывающую о борьбе за дело Ленина, к которой, как водится, все всегда готовы. Вот только текст был иным, слова другими, а в остальном – полное сходство.

– Почему тогда я не чувствую никакой свободы?

Лёка неожиданно сделала пируэт, обежала Женьку справа и запрыгнула на лавочку. Её джинсы задрались, обнажая узкие щиколотки в полосатых носках и язычки кроссовок «Адидас».

– Что мы вообще знаем о свободе? – Заговорила она, взволнованно двигаясь туда-сюда – то по спирали, то в каком-то бешеном хаотичном порядке. – Никто и никогда не мог запретить мне думать, мелкая, и в этом я всегда была свободна. А теперь? – Лёка оказалась вдруг на краю лавочки и наклонилась. Теперь её лицо было всего в десяти сантиметрах от Женькиного, и можно было рассмотреть возмущенных чертят, прыгающих и летающих в синих глазищах. – А теперь меня заставляют думать! Куда ни плюнь – везде бабки, везде доллары, везде бизнес. И я не хочу об этом думать, не хочу, но у меня не получается! – Она снова развернулась. Женька во все глаза смотрела на этот странный танец. Ей чувствовалось, что из Лёки потоками исходит энергия – сильная, яростная. – Я хотела джинсы? Я получила джинсы. Но это еще не всё, мелкая! Мне недостаточно такой свободы, в которой все только и делают, что ищут, где заработать и что купить. Я хочу свободу другую.

– Какую? – Сумела, наконец, вставить свой вопрос в монолог Женька. – Какая свобода тебе нужна, чудовище?

Из Лёки будто воздух выпустили. Она дернула головой, будто отгоняя непрошенную мысль, вздохнула и спрыгнула с лавочки. Затем вынула из кармана платок, тщательно вытерла все следы от своих кроссовок, и только после этого ответила.

– Я не знаю, мелкая. Пока не знаю.

Больше она ничего не говорила. Молча дошла с Женькой до порта, молча поднялась по лестнице наверх, молча проводила до общаги, и так же молча ушла.

Женя долго стояла на крыльце, провожая взглядом ссутуленную несчастную спину. Она чувствовала себя ненужной и одинокой. Наверное, Лёка ждала других слов – ведь есть же слова, способные её успокоить, утешить, объяснить, как теперь устроен мир и как теперь нужно в нем жить. Конечно, они есть, вот только одна беда – Женька сама этих слов не знала. А как бы они пригодились им обеим! Да и не только им, а всему студгородку, всему городу, всей стране, наконец. Найти бы их, и раздать всем-всем – просто так, бесплатно, безо всяких долларов. Раздать и сказать: «Живите, люди! Вот новая правда, берите её себе и делайте с ней то, что хотите!». И смотреть, как возвращаются улыбки, как оживают лица, как снова по выходным на набережную выходят семьи с детьми и воздушными шариками. Ведь права Лёка, абсолютно же права – тяжело стало жить в Таганроге. Всё изменилось, и что-то незаметно, чтобы долгожданная свобода принесла хоть немного радости. А ведь должна была – иначе какая же она свобода?

Чьи-то ладони опустились на Женькины плечи. Она вздрогнула и обернулась. Виталик. Улыбается, тянется губами, а изо рта – резкий алкогольный запах. Опять.

– Привет, мышонок.

– Привет.

Всё-таки Женька ответила на поцелуй. Наверное, у него просто был тяжелый день – кто же откажется от бокала пива после трудного дня на лекциях?

– Цырулик? – Спросила она, пряча лицо в складках не слишком свежей Виталиковой рубашки.

– Он самый. Достал, урод. Скоро, говорит, коллоквиум, готовьте доклады. Три лабы, курсач, а теперь еще и доклад. Козел.

Бедненький. Женька участливо погладила Виталика по голове, положила ладони ему на щеки и подула, охлаждая усталый лоб.

– Пойдем гулять, Витась? – Предложила ласково. – На море воздух такой сегодня, что все проблемы мигом выветрит.

– Обалдела? – Женьку аж покачнуло от грубости его голоса. – Мне к лабам надо готовиться – сказал же.

– Но я думала, это завтра…

– Она думала! – Виталик разозлился всерьез. Он оттолкнул Женьку и возмущенно уставился на неё, размахивая руками. – Я же русским языком сказал: Цырулик достал. Не понимаешь, что ли?

– Понимаю, – залепетала Женька, – я всё понимаю, только успокойся.

– А что ты меня успокаиваешь? – Не помогло. Виталик разозлился еще сильнее. – Блин, как меня всё это достало. И не делай щенячьих глаз! – Заорал он, разглядев на Женькином лице слезы. – Иди, поучись слушать, что тебе говорят.

С этими словами он с грохотом скатился по ступенькам и широкими шагами отправился в ту же сторону, где всего двадцать минут назад скрылась Лёкина спина.

Женька осталась рыдать.

Сейчас стоя под душем в сочинской гостинице Москва и упираясь руками в горячий кафель, она не плакала. Вода, стекающая по ее щекам к груди и плечам, была просто водой.

И только теперь, спустя столько лет, она поняла – наверное, тогда все и изменилось. В эти теплые дни, когда Лека начала впервые задумываться, а что же такое для нее эта самая, воспетая всеми, свобода.